Музыкальный театр пластических искусств Аиды Черновой (г. Москва)

Рискованной показалась сама идея: найти пластический эквивалент музыке Альфреда Шнитке, а именно его «Концерту для альта с оркестром». Вспомнились настойчивые предостережения Этьена Декру против присутствия на сцене двух «богатых» искусств одновременно: «Это всё равно, что слушать двух человек сразу или рисовать один портрет поверх другого для усиления красоты».

Самоценной, безусловно, многозначительной музыке Шнитке, казалось, не могло быть никакого дела до «музыки актёрского исполнения». Но и афиша, и презентативный буклет спектакля «Мужчина и женщина» как будто запечатлели именно музыкальные моменты, вырванные из бесконечного движения, оживившего актёров. Чёрно-белые фотографии дуэта Аиды Черновой (художественного руководителя театра) и Сергея Старухина выглядели графическим отображением некоей поэмы о любви.

Здесь не было ни бытовой мелочности, ни нервности, закономерно воцарившейся в современном драматическом театре. Наверное, поэтому многие молодые люди, прогуливавшиеся в вечерний час по Невскому, пробежав глазами афишу, решительно сворачивали с многолюдного проспекта под арку Театра Комедии, надеясь здесь найти спасение от суетной толчеи Свет в зале погас. Пространство наполнилось диссонансами музыкальных тем Шнитке. Каков же был «пластический» двойник? Предельно банальный: свалка. Грязные тряпки, скомканные бумаги, кукла с отломанной рукой и т. д. заполонили сцену. Возвышенные герои с картинок — Он и Она (как представляла их программка) — оказались просто «людьми со свалки». После памятных репортажей А. Невзорова подобный образ выглядел столь актуальным, что не мог претендовать на метафоричность. Грязь человеческих взаимоотношений врывалась на сцену вместе с реальной бутылкой шампанского и откровенными (хотя и беззвучными) эпизодами насилия.

Всё было слишком узнаваемо. «Документальность» ситуации не оставляла места для чуда, на которое, очевидно, рассчитывали авторы (они же и исполнители) спектакля. Как эти пьяные забулдыги превратились вдруг в идеальных влюблённых осталось непонятным. Связать эту метаморфозу можно было лишь с тем, что солирующий альт повел гармоничную лирическую тему.

Таким образом, спектакль представлял собой грубо приклеенные друг к другу «куски» человеческой «чистоты» и «грязи». Новый взрыв диссонансов в музыке был отмечен появлением на сцене статичной, совершенно формальной, фигуры Мусорщика в противогазе и резиновом защитном костюме, держащего помойный бак с надписью: «Не уносить! Штраф 50 долларов!» Он усердно посыпал отходами местность, и героев, и их «прекрасную» любовь. Явно существовавшие в замысле претензии на инфернальность персонажа оказывались полностью развеяны нелепостью и прямолинейностью подобной псевдосимволики.

Воплощённый пластический рисунок оказался в действительности отвержен движением и напоминал «обязательную программу» в соревнованиях по фигурному катанию с необходимым набором подкруток, поддержек, бросков. Дуэт пластики и музыки явно не заладился.

Казалось, философское творение А. Шнитке непостижимым образом отразилось в социальном и при этом кривом зеркале. Правда, было и обратное воздействие: именно музыка, звуча, стирала нервный, физиологический слой. И лишь финальная сцена заглушила музыкальную высоту звуком лопнувшего нерва: моего, зрительского. Когда герой методично и последовательно складывал у умершей любимой руки на груди, закрывал ей глаза, а в довершение мучительного процесса принес ту самую сломанную куклу и вложил в руки героине — захотелось дико закричать. Второе отделение представляло собой четыре пластических «фантазии о любви» на фоне джазовых импровизаций. Как ни странно, актёрам удалось обойтись здесь и без любви, и без фантазии. Пластика по-прежнему отличалась спортивной пустотой. А «образы» — предельной однозначностью.

Конечно, «метафора — это роскошь». Но каким словом определить ситуацию, когда актёры пластического театра изображают осень появлением в руках глянцевых красно-жёлтых кленовых листочков, а дождь — раскрытием настоящего чёрного зонтика-автомата?..