Погодите-ка, дайте вспомнить, как же он начинался-то, роман «Факела» с северным театром?

Ровно год назад в литчасть театра поступило руководящее указание, написанное стремительным директорским почерком: «Обеспечить рекламу Турку. Голуби. Счастливые ребята. Сказки братьев Гримм». Затурканные завлиты не сразу и смекнули, что Турку — это где-то в Финляндии. Спасибо уж, секретарши сжалились. На все вопросы делали загадочные глаза. А потом одно слово милостивицы обронили: «Иешин»…

А.Нордштрем (Иешин).
Фото В.Дюжаева

Иешин? Нордштрем, стало быть… Это кое-что объясняло, хотя не все проясняло. Завлиты задумчиво смотрели в окно. Сибирские тополя уходили ввысь опушенными свечками. Сквозь снежные хлопья всплывали недочитанные страницы шестого (?) тома… «Финский театр — северный филиал мирового»… И какой-то господин сфотографирован в позе основоположника… Какая-то актриса склоняла на скрещенные руки милую головку… Фьорды и шхеры озарялись северным сиянием. Молодая хозяйка Нискавуори спорила со старой из-за места в Каменном гнезде. Рядом на полянке резвились счастливые ребята братья Гримм, а над ними реяли смутно белые голуби…

Снежная завеса кое-где начала приподниматься. Иешин ведь (до того как переехал в Швецию и сменил свою фамилию на гордую Нордштрем, в которой дуют северные ветры) не так уж мало сделал для нашего театра. «Циркизировал» черный гротеск Николая Коляды «Мурлин Мурло» (билетерши до сих пор вздрагивают, когда вспоминают это название). Психологизировал черный юмор Ноэля Коуарда. И успешно театрализовал на редкость славную пьесу Шеффера «Петиция, или Игра воображения» (двух прелестных англичанок, помешавшихся на своей истории, у нас играют Анна Покидченко и Галина Алехина). Но это все у нас. А финский театр — северный филиал мирового… Что там делает наш Иешин?

Сашин голос из Петербурга был глух. Саша успел поведать, что одной ногой уже в Турку, где заканчивает постановку пьесы Михаила Угарова «Голуби». Гастроли действительно состоятся, но волноваться не надо, о переводчиках думать не надо, и вообще — кто сейчас кого переводит, все люди братья… Ободренные, мы тут же отправили информацию в нашу «Вечерку» и через несколько дней прочли, что скоро впервые в Сибири можно будет посмотреть пьесу драматурга Нарова (?!) и что «финны очень любят экспериментировать в области театральных лидеров»… Стало совсем интересно!

Потом мы узнали: идея поездки принадлежала Иешину, соблазнившему своих «голубей» Сибирью. В финских театральных кругах ее встретили сдержанно: ехать в бывший Союз? Да еще в Сибирь? Может быть, тоже бывшую? Авторитетно не советовали…

Но молодости свойственно безрассудство и любопытство, и в начале февраля они уже бродили по нашей сцене, оглядывались и болтали с монтировщиками по-английски (монтировщики краснофакельские сильно в английском поднаторели в условиях участившихся международных контактов). Они — это Дан Седерхольм, руководитель театра, высокий, доброжелательный и ироничный, Юкко Аантонен, гибкий и длинноволосый, некрасивый и очаровательный, золотая рыбка этой маленькой сцены, ее очарованный принц, в чьей современной пластике сквозит вечный Протей. И Эро Ахава, плотный, надежный, лукавый, чья народная природа отлично дополняет интеллектуализм и романтизм его коллег. Вот и все. Коллектив настолько маленький, что меньше, наверное, просто не бывает (остальные актеры на спектакль приглашаются).

«Голуби» как для них написаны! Мы сидим на сцене у подножья широкой лестницы из белого теса (очень красивая, наши цеха для гостей расстарались). Лестница словно тает в темноте, ее подпорки и перегородки создают образ скита ли, храма, затерянного в непроходимых лесах, покинутого людьми. Монахи Федор, Гришка, Варлаам переписывают священные книги… Идет ночь. Спокойное ночное состояние души: устремленность к скрытому, сокровенному в себе, устремленность ввысь…

С первых минут завораживают красота и сценичность самых простых движений.

Подлинность партнерства, когда откликаются на каждый внутренний посыл.

А. Алексахина (Фрекен Жюли) и И. Белозеров (Жан). «Фрекен Жюли».
Фото В.Дюжаева

И та «сверхправда» сценического поведения, которая сама заставляет искать в происходящем экзистенциальный смысл. Кажется, монашеские ряски драпируют не тело, а душу каждого: мятежно-плотскую у Федора (Эро Ахава), взыскующую высшего смысла у Варлаама (Дан Седерхольм), юную, мятущуюся, дразняще-вопрошающую у Гришки (это, конечно, Юкко Аантонен). Не знающие пьесы и языка театралы говорили потом, что так даже интереснее: «сидишь и сочиняешь отношения, придумываешь характер, складываешь судьбу». Легко и незаметно спектакль этот взлетает ввысь, к проблемам больным и общим. «Бедный театр» с каждой минутой отвоевывает свои позиции, погружает тебя в глубину театральной метафизики, которой так ощутимо не хватает нашим провинциальным спектаклям. Контраст сценической манеры после отъезда финнов долго поражал.

Колеблется пламя свечей, усиливается ощущение душевной смуты. Тревога нарастает. Человек, еще минуту назад такой рассудительный и надежный, оборачивается непостижимой загадкой. Монахи пьют, в руках у Варлаама гуляет нож, он сознается в убийстве и угрожает Гришке (тот знает теперь его тайну)… К финалу спектакль звучит куда более тревожно, чем рассказанная Угаровым история, которая читается как занимательный парафраз к «Борису Годунову»: смутив Гришку сообщением, что убиенный царевич скорей всего жив и не ведает о своем происхождении, Федор и Варлаам удаляются к заутрене, а Гришка открывает оконце и долго всматривается в сырую нехорошую даль (надо полагать, в сторону литовской границы?).

У Иешина сильней высвечиваются религиозно-достоевские мотивы, вечная обреченность человека на душевную смуту, на борьбу в нем двух начал, на моральный выбор, от которого зависит будущее. Он заканчивает спектакль обрядом омовения… Начатый Варлаамом как приготовление к ритуальному убийству, он исподволь меняет свой смысл: льется вода, омывая нагое Гришкино тело, смывая все неподлинное, наносное…

Ночь тает, уходит, размывая дух злого своеволия, Гришка спасен и свободен…

На пресс-конференции финны на вопрос, что будут делать, когда вернутся к себе, ответили дружно: спать! За десять дней в Сибири они сыграли шестнадцать спектаклей на разных площадках города. Но ни звука жалобы на социалистическую эксплуатацию.

На то, что совсем не видели нашего края. Что никто у нас не подумал при продаже билетов учесть камерный характер театра. На зрителей, которые с первых «Голубей» уходили чуть ли не по ногам актеров (без переводчика, и никто к ним не вышел и про театр двух слов не связал). А только хвалили нашего зрителя — какой-де чуткий да театральный. Говорили о том, как любят Иешина, с которым намереваются встретиться еще…

Кем же является Иешин в спектакле, поставленном на маленькой финской сцене: неомодернистом? Неоромантиком? Важно, наверное, другое: постигая чужую культуру, вводя в свою мотивы чужого искусства, раздвигаешь горизонты, очерченные твоей судьбой и становишься кем-то новым… Прорыв к себе подлинному и есть, по-моему, главная тема спектаклей Иешина. Вся их потаенная энергия уходит на то, чтобы человек смог найти, отыскать себя самого под многочисленными масками и утеснениями разных режимов и цивилизаций. Отсюда, от этой точки только и можно начинать дальнейшее движение. Что с нами сделали?! — об этом вопит размалеванная алкоголичка из «Мурлин-Мурло», срывая с себя парик, сбрасывая одежду. Тот же мотив всплывает в «Петиции» Шеффера: Лотта просит подругу потянуть ее за волосы, в руках остается роскошный парик, обнажается голая некрасивая старость…

Вот и герои последнего спектакля Иешина на нашей сцене — «Фрекен Жюли» — находят в сумасшедшем беге минуту остановки, чтобы склониться на кухне Кристины над убогим зеркальцем, плеснуть водой в лицо: что-то и они хотят смыть, уничтожить, бегло-неодобрительно вглядываясь в себя?

С Галиной Алехиной и Игорем Белозеровым Иешин работал в основном летом, когда все гуляли. Вернулись — и задолго до открытия сезона увидели спектакль, который оценили очень высоко (редкий случай, когда сделанное уважают в самом театре, да еще те, кто не занят).

По сравнению с пьесой Стриндберга первый акт спектакля ужесточен и обеднен в мотивах: нет колдовства Ивановой ночи, зеленого шума, смутных томлений двух юных существ и т. д. и т. п. У финского сценографа Эгина Фалька только крохотная каруселька с цветными лентами взмывает над царством Кристины, ее кухонным столом, который стискивает всю сцену огромной подковой. И все происходящее так же недвусмысленно, как хирургическая поверхность этого стола. Немолодую, не слишком утонченную героиню Алехиной гонит на кухню грубая страсть. У Стриндберга она хоть как-то вуалируется, в ней есть доверие и искренность. С тех пор нежные мечтания чистого мальчика о девочке-звезде изрядно загрязнились. И упростились. Фрекен Жюли теперь — только госпожа, которая хочет, Жан — лакей, который обязан повиноваться.

Он и повинуется как слуга, не питая не только страсти, но и не выказывая особой заинтересованности. Она дразнит и издевается, он взбешен, но подчиняется.

Спектакль Иешина не о борьбе полов. О борьбе людей, полностью поглощенных социальной ролью. Что-то в духе поразительного романа Киндзо Исигуры «Остаток дня» — о двух извечно противостоящих половинах, на которые поделено человечество.

О слугах и господах. И идея власти — сойти вниз, и идея слуги — подняться вверх, по сути ведь ничего не меняют. Меняясь местами, каждый остается тем, чем он был, и то, что случается — то случается, если можно так выразиться, на фоне полной человеческой необщительности.

А вот после… «Искусство, как хищная птица, безжалостно стискивает нам горло»… Даже внешность героев воспринимаешь заново. И так жаль эту немолодую, не очень умелую женщину, получившую мужское воспитание; этого усталого циничного мужчину, который всему на свете знает цену, но ничего не может оценить… Жест, каким она поднимает перед ним руки… А он неумело натягивает платье на нижнюю юбку… Снова зеркало, снова вода, вопрошающие вглядывания в свои отражения…

И вот интересно: как город узнает, что родился хороший спектакль? Почему расхватывают билеты до всякой рекламы?

Когда наши повезли осенью в Турку «Фрекен Жюли», мы, завлиты, тоже открыли окно и долго всматривались в нехорошую туманную даль.