Р.Габриадзе.
Фото Ю. Ласука

Р. Г. Я вообще очень незамысловатый человек: две-три гайки, которые можно отвинтить — и весь секрет будет ясен. Я не претендую на какую-то замысловатость. Мне очень приятно творить на людях, на улицах, вся жизнь прошла в этом… Конечно, условия могли быть лучше, а в застой не очень-то разойдешься на маленьких зарплатах, на малых оплатах ваших стараний…

М. Д. Разные люди подзаряжаются от разного: кто — от общения, кто — от прогулок, кто — от книг, кто — от молчания. А от чего вы?

Р. Г. Во-первых, я не подзаряжаюсь, я же не машина и не утюг, а человек. Значит, что меня питает? «Жизнь!» — сказал бы в этом случае депутат Верховного Совета. А я… Мой аккумулятор окончательно пуст, ничто меня не питает. Я заглядываю в этот колодец времени… только образы… желтые листья — только такие вещи мне милы и приятны и могут вызвать ответное движение души. А пустота, конечно, огромная, я не чувствую себя наполненным энергией, наоборот. Мельчайшие, мельчайшие детали, паузы между словами питают, музыка, тишина, ветер, случайный взгляд… Очень действуют на меня цвета — как на всех, я здесь не исключение: определенные цветовые сочетания настраивают на что-то непонятное…

Вот я сейчас вспомнил. Тогда была эпоха немногих кастрюль, и у бабушки были две кастрюли и одна крышка. О, эта крышка! Какое счастье доставила она мне в детстве!

Эта крышка была рулем машины, на которой я путешествовал вокруг дома.

Дворик — приблизительно десять квадратных метров. С тех пор я облетел мир, но такого полного пространства мира, какой был в этих десяти квадратных метрах, я не ощущал.

М. Д. Когда я попадаю на место своего вологодского дома, — я вообще не понимаю, как там помещался этот огромный дом-общежитие с коридорами, лестницами, балконами, и где еще умещались так называемые «садики»: здесь мы играли не только «в войну» или «в магазин» (продавали проходящим знакомым траву), но ходили в далекие походы, разводили «костры» из кирпичной крошки — и возвращались домой по-настоящему усталые…

Р. Г. …там в одном месте из земли и выступал камень величиной с кулак, он блестел от моих пяток; это была точка, где я поворачивал. В этих десяти квадратных метрах было место, которое я не любил (помните детство?), а было такое, в котором на меня проливался свет. Недавно я посмотрел: это как раз темное место, были светлее, но мне они не казались светлыми. Было место далекое-далекое, в нем я попадал на край света! Было место восхода солнца, заката солнца — и все в десяти квадратных метрах.

M. Д. Знаете, психологи говорят, что с приобретением человеком жизненного опыта иссякает его воображение, исчезает фантазия. Чем опытнее — тем меньше воображения. Теряется…

Р. Г. Теряется рай… Что там еще было, в этом дворе? Да, дерево ореховое и его кора. А эта кора— уже отдельный мир: там, в коре, были дороги, трассы, параллельные линии, пересекающиеся… Там были ущелья, по этим ущельям ходили муравьи, они встречались, а перед дождем куда-то исчезали… И голос бабушки из дома: «Не видишь, дождь уже начался? — Они — муравьи и бабушка — чувствовали это вместе, одновременно. И надо идти домой… А в августе — встреча с зимней одеждой, с теплым свитером, и карты «дурачок»… Это тоже красиво. Очень красивые вещи есть в детстве.

Бабушка Домна. Кукла из спектакля «Осень нашей весны».
Фото из архива Тбилисского театра марионеток.

М. Д. Резо, а когда кончается детство?

Р. Г. Не знаю… Детство — это процесс. По ощущению оно никогда не кончается. Когда слышишь музыку или видишь искусство — вес повторяется, повторяется счастье.

Детство — это, наверное, счастье. Помните, сколько солнечных дней в детстве? И в нем есть два-три удара ветра или ветерка, которые запоминаются на всю жизнь. Один ветер — тепловатый, как из помещения на вас дует, и он дует, когда крепнет весна… Есть запахи, которые вас догоняют, напоминают. Такие настоящие запахи жизни, как травы, сена, хлеба. Запах свежевыкрашенной парты, олифы, ацетона…

М. Д. …свежераспиленного дерева, свежего огурца…

Р. Г. Огурца — это тоже. Он ассоциируется у меня с запахом волны. Огурец совпадал в моем детстве с летом и с морем. Но самое прекрасное — это ветер. Я люблю все его состояния: от нежнейшего легкого дуновения — и кончая ураганом, бурей. Разве может быть прекраснее звук, чем жесть, которая гремит от ветра? А когда в трубе?.. И вот еще я сейчас подумал: я получил сцену тоже в десять квадратных метров. То есть, сцена может быть больше, но я ее суживаю до этих десяти метров моего детства. И в них опять умещается вся планета, дороги, история. Все это страннейшим образом совпадает. Господи, сколько удивительного в этом мире…

М. Д. А любимые книги вашего детства?

Р. Г. Я позволю себе не говорить о моей родной литературе. Мать дала мне в этом смысле очень много: она подарила мне Акакия Церетели, народные грузинские сказки и чувство языка (потому что она знала только грузинский и в этих пределах очень усовершенствовалась). Язык у нас замечательный, он вечно остается современным, передающим все оттенки. Но вернемся к книгам моего детства. Кроме грузинской литературы, я благодарен великой книге «Три мушкетера». Если представить какое-то здание литературы, в которое мы попадаем, то в нем — тяжелые двери, открыть которые молодая человеческая душа не очень-то стремится. И не открывала бы, если бы там не стоял Дюма и не отворял бы эти двери, впуская нас. Если бы не он — очень много людей вообще осталось бы за пределами литературы.

Жюль Верн… Когда пучина поглощает «Наутилус». Я все время хочу это перечесть и понять: или у меня была высокая температура, или это правда гениально написано, если сорок лет помнится этот уходящий гордый, неприступный Немо и корабль, исчезающий в пучине моря? Вообще — как прекрасна температура! Что такое наше детство? Самое прекрасное в нем — температура от 38 до 40 — и вы не идете в школу, и мать стряхнула крошки с простыни, и холодная простынь, и вы спешите, прижимаете книгу к груди, ложитесь и уходите куда-то… Божественный грипп моего детства! Сколько ты мне дал! Кальцекс бывал белый и красный, я почему-то больше любил красный (из-за цвета, наверное). Но потом его запретили, он оказался вреден.

М. Д. Белый и красный, кажется, бывал не кальцекс, а стрептоцид… Но это — не на моей исторической памяти, я — дитя антибиотиков.

Р. Г. И врачи были тогда замечательные. Чичико Иоселиани. Георгий Лордкипанидзе, Исаак Минович. Великие врачи, сейчас таких нет, они были врачи от всех болезней. Стетоскопы у них были еще дореволюционные…

Морис Бежар. Рисунок Р. Габриадзе.
Фоторепродукция В. Дюжаева

М. Д. Деревянные. У моего деда такой был всю жизнь.

Р. Г. Да, и они грели руки, прежде, чем к вам притронуться. Заходили в комнату, долго стояли и грели руки. А сейчас, пусть простят меня врачи, они лезут холодными руками прямо в душу… Значит, капитан Немо… Дальше идешь по литературе — и там «Парижские тайны» Эжена Сю, Эдгар По, Марк Твен… Почему-то в память врезалась «Сорочинская ярмарка», «Вечера на хуторе».

М. Д. На грузинском языке?

Р. Г. Нет, на русском, с двенадцати-тринадцати лет я уже знал русский.

М. Д. Вы жили и воспитывались среди грузинской культуры. Какие другие культуры встретились вам первыми и вообще — к какой другой национальной культуре ближе всего культура грузинская?

Р. Г. Историческая родина нашей грузинской культуры — Средиземное море. Я имею в виду Древний мир, когда Иверия была Колхидой, я имею в виду Византию в ее связях с христианским миром (чувствуется, что от святой земли, и у нас — огромный комплекс монастырей). Уникальность грузинской культуры в том, что она необычайно тонко воспринимает и восточное (скажем, Персию), и западное. Волей обстоятельств она попала в европейскую струю, а потом — во всеобщую историческую яму социалистической культуры. И очень много пострадала, хотя грузинской культуре близки все лучшие проявления культуры мировой. У меня есть возможность сравнивать. Шекспир на грузинском языке звучит как абсолютно грузинский автор, наш язык в совершенстве впитал его гены. Мне, например, трудно представить, что «Макбет» написан не по-гpyзински. Но и Фирдоуси звучит по-грузински так, что трудно поверить, что написано не грузинским автором.

Наиболее выражают грузинскую душу мне кажется, музыка, поэзия, архитектура, живопись. Живопись Грузии уже в средние века решила три основные великие задачи. Понимаете, мы были окружены соседями, которые по своим религиозным убеждениям не могли рисовать лик человека: персы, армяне не писали фрески с ликами. А Грузия живописала, как это делали греки и как в впоследствии — русские. Между прочим, Средиземное море очень тонко чувствуется и в других странах. Например, вы чувствуете это в Мюнхене. Или в Киеве. Как говорит Галактион, «сторожащий глаз» может это увидеть и на Украине, а тем более — в других краях.

М. Д. И какие культуры ощутимее всего проникали в Грузию?

Р. Г. Греки. Древние. Египет. Потом стало труднее. Шесть никелированных калиток в аэропорту. Через них выезжают за границу и приезжают из-за границы. И через шесть калиток по 60 см каждая наша великая держава хотела общаться с миром: 3 м 60 см. Через эти 60×6 должна пройти философия, наука, искусство, любовь, человеческие жизни, туризм, бизнес. Как это может быть? Да еще не просто пропускают, а по пять раз останавливают. Досмотр, который похож на медицинский осмотр. Я бы предложил держать там медиков: мы хотя бы знали в результате о нашем здоровье, знали бы, у кого печень, у кого сердце… А когда ты прошел эту калитку — начинается народный досмотр. Число Соловьев-разбойников растет с катастрофической скоростью. Фальшивые таксисты, мафиози, ваша жизнь подвергается опасности еще сорок километров от Шереметьева до Москвы. Это очень опасный отрезок, шоковая дорога, приключения, подобные тем, которым подвергались великие путешественники, например, Марко Поло. Впрочем, это не имеет отношения к искусству.

Рисунки Р. Габриадзе из книги «Трудолюбивый Пушкин».
Фоторепродукция В. Дюжаева

М. Д. Думаю, все имеет отношение к искусству, даже то, что к нему отношения не имеет… Просто есть театр живой и неживой.

Р. Г. Вот о неживом театре. Я видел одну репетицию, и чтобы она не потерялась в истории, я ее расскажу. В гостинице «Москва» я жил, наверное, всего два раза в жизни: туда трудно попасть. И однажды я попал туда перед праздниками (видимо, в такие периоды жизнь гостиницы как-то облегчается, и по блату я вселился туда). Попал я в не совсем хороший номер: прямо над входом, на втором этаже, окно не открыть, и между стеклами — залежи выхлопного угля. В полночь наступила тишина, я все-таки открыл окно, а потом не удержался и спустился. Это было два-три часа ночи, и шла репетиция похорон маршала Б-яна (назовем его так, потому что маршал этот ни в чем уже не был виноват, и царство ему небесное). Но оставшиеся в живых занимались, прямо скажем, несколько неясным делом — они до утра репетировали похороны. Они держали в руках свои шапки, они шли со стороны «Метрополя» сначала вольно, но с поворота уже изображали печаль, потом они обходили нашу гостиницу и снова появлялись. У них был режиссер, который в этих переходных моментах грусти, скорби сам подавал пример, как это надо делать. Это была уникальная режиссура! Представляете — репетиция похорон!

Хотя я знал нечто подобное — репетиции парадов. Я из провинциального города, и там у нас, в Кутаиси, был один человек, который, единственный в городе, спал до двенадцати часов, и власти ему это прощали точно так же, как прощали бакенбарды и усы «на сто пять», что делало его похожим на известного Зеро. Прощалось это все потому, что к концу апреля он включался в активную жизнь. Последние две недели апреля площадь принадлежала ему. Тогда не было мегафонов, а была такая воронка с ручкой, и он, очень артистично стоя на трибуне, кричал: «Сейчас первая школа! Выше голову, голову выше! Женская первая школа уходит… Рабочие консервного завода!» Впереди рабочих шел грузовик, на грузовике вертелась круглая площадка, а на ней — банка тушенки, находившаяся в недосягаемости от наших желаний. Она медленно крутилась, напоминая нам о жизни, и это был, быть может, самый сильный спектакль «неживого театра». Потом эта банка не исчезла, но появилась сгущенка. Это был танец двух групп сгущенки вокруг красавицы тушенки. На этот спектакль смотрели портреты вождей… Знаете, есть один сильнодействующий прием, когда куда бы вы ни пошли — изображение смотрит на вас. Так рисовали Сталина. И вот фантастично было то, что вожди одновременно смотрели и на нас, и на тушенку, и на тех, кто стоял на трибуне. Все они видели и оценивали с той ответственностью и тем величием, с которым и должны были все это оценивать… То, что я рассказал, — это первый кукольный спектакль, который я видел в жизни. Фантастический кукольный театр. Мы знали, что тушенка не меняется из года в год, она крутилась до 1956 года, потом она все-таки погибла, кто-то сожрал ее. В связи с падением официальной морали после 1956 года она исчезла буквально у нас на глазах, а ведь кружилась с 1932-го! По 56-й! Народ был дисциплинирован, он знал, что тушенка — это красота, и сгущенка тоже была красотой… Да, социализм стал испытанием основных ценностей души, искусства. Можно с радостью сказать, что традиции, ценности мы сохранили, несмотря на невосполнимые потери. Я часто вспоминаю Васо Кушиташвили, режиссера. По-моему, он был гений. Он вернулся из эмиграции, из Франции, но жить в Тбилиси у него не было права, и он вынужден был искать маленький город. Ему позволили жить в Кутаиси. На фоне зеленых хаковых костюмов он — мягкий, плюшевый — очень выделялся в нашем городе. Васо старался рано уходить в театр, чтобы не попадаться никому на глаза, и возвращался в темноте. Он не ставил ничего из современной жизни, а занимался классикой. Представляете, какая жизнь: каждая ночь — это страх, не знаешь, выспишься в постели до утра или нет. И Шиллер, Шекспир! Вот он, старик, лежит и думает этой ночью… о «Двенадцатой ночи»… Он умер своей смертью, что странно и удивительно. И теперь редко-редко кто-нибудь вспомнит его и скажет, что он был гений. Он как-то обойден грузинской критикой, но его следы просматриваются до сих пор. Трагическая была фигура. Прежние поколения — гораздо сильнее нас. И даже в деградации они несли какой-то заряд. Васо был один раз на гастролях в Москве, один — в Ленинграде, потом десятилетиями — выступления на месте, не двигаясь. Они были гениями, виртуозами, но из дореволюционных «золотых запасов». Собственно говоря, до сих пор наши поезда едут по дореволюционным рельсам, они еще долго служили, пока еще были живы старые стрелочники. А когда эти стрелочники ушли — дорога расстроилась.

М. Д. Ваше детство питалось этими «золотыми запасами». А как вы учились в советской школе?

Р. Г. Неровно, конечно. Даже по гуманитарным предметам я не укладывался в те рамки, которые устанавливались. Мне повезло: меня учили грузины-католики. Это были образованные люди, они много сделали для грузинской культуры. И очень я обязан одной семье: двум сестрам, которые так и не вышли замуж, и старому архитектору, который учился не то в Германии, не то в Швейцарии. Я приходил к ним, и они учили меня по книгам, которые очень отличались от советских книг. Допустим, мне приходилось учить зоологию по бездарному учебнику для бездарных учеников. А параллельно мои учительницы тетя Мери и тетя Агнесса (одна из них была привязана к постели, они вообще были довольно испуганные интеллигенты из прошлого) втихаря, тайно давали мне читать дореволюционную книгу по зоологии. Дивные главы: «Животные, которые возят нас» — и там рассказы: лошадь, ослик, верблюд, еще какая-то странная четырехногая птица, которая где-то кого-то возит. «Животные, которые нас кормят». Очень хорошо помню прекрасную графику: свинья, такая симпатичная, мне было немножко стыдно, потому что она с такой укоризной смотрела с этой гравюры: мол, почему ты кормишься мною? Потом — «Животные, которые не желают с нами дружить», и там тигр, лев, эти красавцы-хищники…

М. Д. А какое животное у вас любимое?

Р. Г. Ой, все они прекрасны. Корова. С ней связаны воспоминания детства. Одна корова была у нас с Кубани, а другая — из наших местных пород, которые, кстати, исчезли. Это талантливая порода грузинских коров: они нетребовательны в еде (у нас трава не такая густая, как в Вологде) и дают мало молока, но замечательного. А эта первая, эмигрантка с Кубани, звали ее Зоей, долго старалась давать молока столько, сколько положено на Кубани, но потом трава и жара сделали свое дело, и она высохла, дошла по виду до нашей грузинской коровы. Она была рыжая, а та — черная. Я так и помню: полдень, жара, цикады, и они лежали… Я почему-то все время хотел, чтобы у них были чистые хвосты, и заводил их к маленькому ручейку, и мыл. У коровы на животе сбоку есть треугольник. Когда он начинает выступать, наполняться — значит корова сыта. Пастух-горожанин это хорошо знает и ждет этого момента, утром эти треугольники шалые и дают тень. Когда я вел коров утром — они казались совсем худыми, когда вел обратно — треугольники наполнялись. Мы шли медленно, трое, мои бедные друзья детства… Намотаешь ей на рога веревку (знаете, как женщина наматывает наверх косичку)… Великие были египтяне, когда обожествляли корову. И как высока духовность Индии, где они свободно гуляют по городам! Тот, кто любит египетское искусство, заметит, какие мастера их рисовали и ваяли. Если бы я был богат и жил на Западе, я издал бы прекрасную книгу — «Портрет коровы».

М. Д. Наверное, есть такие.

Р. Г. Уверен.

М. Д. Есть столько книг о лошадях…

Р. Г. Но красивее коровы я ничего не знаю.