ПУФ — это не рубрика. Это название книжки. Она была задумана два года назад, когда на сцене БДТ я увидела спектакль Дм. Астрахана «Женитьба Бальзаминовая». Критический ажиотаж, красочные описания убогой сценической реальности «Бальзаминова» в прессе впервые заставили всерьез задуматься о проблемах современного театрального пуфизма. Позже оказалось, что эту книжку гораздо веселее писать вдвоем, вчетвером и даже всемером. Ибо широко, необъятно и разнообразно — пространство страны ПУФА.

ПУФ — это не то, на чем сидят. Как подумал один молодой редактор и вычеркнул существительное из статьи.

Бывает ПУФ политический.

Театральный.

Сексуальный.

ПУФ мужской и женский.

О ПУФЕ написал пьесу Скриб.

Бывает ПУФ наглый, лицемерный, драчливый.

Бывает глупый, заносчивый, но безобидный.

ПУФ — это стремительная карьера, без достаточных оснований.

Это самореклама, граничащая с продажностью. Это событие, явление, человек, за которым нет ничего, кроме ПУФА.

Механизм ПУФА настолько сложен, насколько прост. Основным его действием является раздувание пустоты.

Чаще всего мы имеем дело со смешанным ПУФОМ, но в любом случае одной из его составных частей становится ПУФ театральный.

Театральному ПУФУ и посвящена наша книжка. На её страницах может быть пуф спектакля и пуф театральной статьи, пуф критика и роли, администратора, директора, целого театрального предприятия или идеи.

Выбранная сегодня для печати глава не носит какого-то тенденциозного характера. Просто её герой — яркий представитель театрального ПУФА. Дай Бог ему побольше счастья.

Лена Вестергольм

Никто никогда не узнает, откуда он появился. Конечно, у него есть паспорт, прививка и тонкий черный костюм, но в сырой питерской подворотне он именно — возник.

Если сесть на трамвай, пешком пройти Безбородкинский, прыгнуть в мотор и помчаться за черту города — вас начнет неотступно преследовать этот человек. Он будет семенить рядом, ехать на «колбасе», перебегать на другую сторону улицы, толкать бампером ваше красное «шевроле», пока, наконец, не столкнет в кювет близ романовской дамбы. Тут он перехватит вашу руку, стиснет локоть и зажмет рот. Из кустов краснотала выйдут семеро пожилых мужчин в концертных костюмах. Неверный свет предъявит знакомые лица: Юрий Яковлев и Караченцов, Александр Лазарев и Леонов, Басилашвили, Стржельчик и Лановой… Отныне — вы их беспомощный пленник. За вами полетят коричневые афишки Театра «Русская антреприза» имени Андрея Миронова. Концертные залы города и пустующие площадки драматических театров возвестят о концертах по случаю памяти, рождения и просто — по случаю. Российское телевидение. «Пятое колесо». Конкурсы юных актрис Петербурга. Утренние позывные шипящей радиоточки вместо фанфар «Пионерской зорьки»:

— Все большую любовь зрителей обретает «Антреприза» Рудольфа Фурманова.

Вершитель театральной политики. Творец и радетель культуры. Друг и соратник великих ушедших стариков. Фурманов и Николай Симонов (слева направо). Товстоногов, Черкасов, Юрьев, Монахов, Комиссаржевская…

Из стекла бабушкиного зеркала в передней вылетает маленький человек в роговых очках:

— Последний русский антрепренер!!! Или — первый?

Вы мчитесь через Преображенскую площадь, сбивая с ног генерала Епанчина:

— К’арривтиль, мон анфан? У депеш ву?! *

* Что случилось, дитя моё? Куда вы несётесь?! (франц.)

— О’ пардонне-муа, женераль! Ж’э пёр! Эн маньяк ме персекют!*

*О, простите меня, генерал! Я боюсь! Меня преследует маньяк! (франц.)

Из дверей Спасо-Преображенского собора, пряча за спину перепачканный илом рукав, выходит Р. Фурманов. Кадит кадило, шумит микрофон, «Русская антреприза» проводит службу памяти по усопшим артистам. Служба концерта… концерт на службе… Симонов, Филиппов, Медведев, Миронов… Хитрец Фурманов. Капитан Фурманов.

— Рудольф Давидович, здравствуйте.

КАПИТАН Ф.

Если прищурить глаз и разом прочесть сводную «простыню» фурмановской антрепризы, то впору впасть в глубокое изумление. Длинен список участников-звезд. Пышны перечисленные программы. Если же припомнить, какой нынче год… Программы и спектакли эти — сплошь старые, созданные десятилетия назад, обошедшие многие сцены российской глубинки, размноженные телеэкраном. Тут Алиса Фрейндлих читает одно стихотворение Цветаевой и поет песенку из «Служебного романа», Михаил Ульянов играет эротический монолог Ричарда III, а Евгений Лебедев снова борется с похмельем Кузькина, делая из натянутой на ноги жилетки байковые трусы. И, распахивая объятия, режиссер Александр Белинский «поет славу» Р. Фурманову, теми же словами, что недавно открывал бенефис Людмилы Федотовой: «Я человек старый…» и «не верьте, что звезд больше нет!». Звезды, действительно, есть. Собранные на афише в ряд, они создают иллюзию великолепия дела Фурманова.

В глазах рябит от разнообразия последних фурмановских афиш: «Концерт памяти Андрея Миронова», «Парады театральных звезд Москвы и Петербурга», «Фестиваль «Русской антрепризы», «Рождественские вечера», «Театральные династии»… И из вечера в вечер — от «парада» до «памяти» — звезда выходит на три минуты, путаясь в бороде старого номера. Губы Юрия Яковлева не могут попасть в фонограмму. Яковлев шепчет что-то по-итальянски, машинально прикрывая глаза, отчего лет тридцать назад сходили с ума все женщины. Яковлева сменяет Караченцов. Гёз просит у батальонов огня. Караченцова — Стржельчик. Не могу передать слов песенки, которую исполняет Владислав Игнатьевич. Он поет что-то про сны старого барона, сопровождая «романс» изящным прискоком и шлепком ладошки по бедру, в общем, «Мальбрук в поход собрался»… За Стржельчиком — Голубкина, за Голубкиной — Лановой и т. д… и т. д… Некогда кланяться. Некогда улыбаться. Из рук поклонниц выхватывается букет… Без десяти восемь… еще успеешь на свой выход в театре.*

* Из всех виденных мною российских «звезд» только один человек на концертах Фурманова всегда выступал с полной эмоциональной отдачей — семидесятипятилетний Евгений Алексеевич Лебедев.

То, что раньше пылилось на полках Областной филармонии (вариант: Крымской, Московской, Росконцерта), что показывали на своих творческих вечерах между очередным анекдотом и следующим кинороликом, в пансионатах «Северная Ривьера» и «Джузеппе ди Витториа» (варианты: ялтинский «Рабочий уголок», Евпатория, Феодосия, Сочинский военный санаторий, далее см. карту…), вышло сегодня на обозрение обеих столиц. То, что прежде называлось простым русским словом — «чёс» (до пяти выступлений в день; 50 концертных палок*, высшая категория плюс надбавки за звание и мастерство), нарядилось в белые одежды возрождения русской антрепризы. Но нет в этом «чёсе» ни поэзии старых эстрадных концертов в Сочи (городской театр… санаторий ЦК… ужин в кафе «Театральном», где невкусно и плохо кормят, а в дверях печально помахивает панамой Максим Штраух…), ни ада ежедневной концертной работы. Карусели, о которой много лет назад в капустнике Александра Белинского с неповторимой капризно-жеманно-вульгарной прокуренной интонацией говорила Валентина Ковель:

* На эстрадном жаргоне «палкой» называется одна концертная ставка. Сольный концерт оплачивался тремя палками. На «палки» существовала «норма» (не больше 24-х палок в месяц). Актеры, у которых норма переваливала за установленную шкалу, подвергались обструкции, им завидовали. «Залупить» 30 палок значило хорошо поработать. Наряду с палками существовала другая форма оплаты — живыми деньгами. С наступлением рынка система «палок» утратила свою актуальность.

— Будь про-о-о-клята эта областная филармония, с ее 24-мя «палками», в автобуси-и-и… с пьяным фокусником и беременной каучук.

Но! Концертное платье, туфельки, ноты в сверточке… На последних концертах Рудольфа Фурманова у меня осталось впечатление, что многие российские театральные «звезды» выходили на сцену не из кулис… прямо из купе «Красной стрелы». Помятость брюк сливалась с помятостью лиц.

Какой же любовью к концертному делу и, видимо, к самому Рудольфу Фурманову надо обладать, чтобы ехать (сегодня!) в другой город и выходить к залу на три минуты. Какую любовь к актеру надо питать, чтобы доставлять ему это удовольствие. И платить за него деньги. Перефразируя монолог Кости Райкина «Давай, артист!» — не большие, а очень большие. Актеров Фурманов любит.

О ЛЮБВИ

Летом 92-го года в Петербурге высадился мощный московский десант. Под блестящим названием «Фестиваль „Русской антрепризы“». Петербуржцы смотрели все тот же старый спектакль с А. Лазаревым и С. Немоляевой («Смех лангусты»), концерты Басилашвили, Голубкиной, Юрского, Лебедева. Перед концертом Сергея Юрьевича Юрского, объединившего свои старые чтецкие работы ярким новым названием: «Иерусалимский концерт» (не у Юрского ли, вдруг подумалось с ужасом, учился Рудольф Фурманов блестящей рекламной форме?), произошло нечто, само по себе достойное отдельного рассказа.

Немолодая актриса, страстная поклонница актера Юрского, просила на концерт контрамарку. Далее привожу текст по хранящейся в моем архиве записи (предоставленной рыжеволосой француженкой Марией Корнаковой-Верлен, потомком Поля Верлена и правнучкой сибирского золотопромышленника и основателя банка «Общество взаимного доверия и кредита» Василия Ивановича Корнакова.

Место действия: фойе Петербургского Литейного театра.

Фурманов (весьма громко). Вам тут не благотворительная контора!

Актриса (тихо). Но у меня нет денег на полный билет…

Фурманов (с изумлением). Так Вы ж уж были один раз!

Актриса (ещё тише). Но это другая программа…

Фурманов (с восхищением). Какая разница!!!

Актриса (шелестя губами). Но Юрский мой любимый актер…

Фурманов (с восторгом). Ну, знаете!!! Мои любимые, может быть, красная икра и женщины! Это не значит, что я их буду потреблять каждый день! (на весь театр): У меня нет денег на икру и женщин, у Вас на билет… Так будем жить каждый по своим возможностям!

Актриса (оседая). Но Вы же антрепренер… Вы должны любить артистов…

Фурманов (торжествующе). Вот лично Вы-то мне и не полюбились!

Занавес медленно опускается.

Потрясенная госпожа Верлен просовывает в щель нос и спрашивает с отчаянием:

— А по ходатайству СТД Вы тоже не пускаете?

— Я сам член СТД, — не распознав иностранку, парирует флибустьер, — и Стржельчик — член! Но он не выпрашивает у меня входной, а покупает билет за сто рублей.*

* Масштаб цен июня 1992 года

Стоя перед трапом самолета в Шереметьево-II, г-жа Верлен просила передать, что сравнения с г-ном Стржельчиком не выдерживает, Юрского на французском любит, а поведение г-на Фурманова оценивает как «мизерабль».

..Людей надо любить. И актеров. Чем больше актер, тем больше вероятность того, что его полюбит г-н Фурманов. И вставит в конвейер по бесперебойному обслуживанию высшего театрального эшелона.

Бюро… Конвейер… Контора… С названием — история отдельная.

КАК ВАС ТЕПЕРЬ НАЗЫВАТЬ?

Сначала в городе появилась концертная программа — «Артисты театра на эстраде». Фурманов значился артистом-менеджером. Потом программа оформилась в «Студию». Тоже — театральных актеров. После многочисленных вечеров памяти Андрея Миронова (те же имена, те же номера) Рудольф Фурманов проявил советскую страсть — к студии прилепилось чистое имя Андрея Миронова. Лингвистическая мода на «студии» и «менеджеров» оказалась короткой. Бог знает, к каким корням взывала душа Фурманова, когда нарекал он свое детище «Русской антрепризой». Ибо с историей, как и с языкознанием, у Рудольфа Давыдовича сложности. На чтецком вечере Сергея Юрского Фурманов сделал открытие, объявив, что дело его в истории имеет глубокие и старые корни, восходя к чистому русскому слову «entreprise».

Проще всего окрестить концертное бюро Фурманова «потребительской конторой» (недаром слово «потреблять» так и слетает с его языка). Были в России в разное время шустрые администраторы, разбитные антрепренеры. Они не грезили лаврами Жанвье и Ломброзо. Не «делали театр». Не содержали трупп. Не разрушали театральную монополию императорских театров Москвы и Санкт-Петербурга. Без шума и саморекламы, они вывозили в свободную дачную зону Стрельны и Озерков юную Марью Гавриловну, а зимой прилеплялись к Орленеву, зарабатывая на нем кто сколько сможет. Имен их нет в словарях. Физиономии утрированы пером Чехова и Сладкопевцева. Бесславный удел и судьба их не могут устроить сегодняшнего Индюкова.

Первая и заветная мечта Р. Фурманова стать артистом не осуществилась. В начале 60-х он носился по Ленинграду, устраивая концерты, и подыгрывал Валентине Ковель и Вадиму Медведеву на выпускных вечерах наших мам в Петершуле. У его фамилии тогда еще не было окончания. Оно появилось теперь, когда лицо администратора Рудика Фурмана улыбается с афиш, расклеенных по Петербургу, когда он выходит на сцену в дуэтах с народным артистом Юрием Яковлевым.

О, эти чеховские рассказы в концертах. «Дипломат» памятен городу еще по Игорю Горбачеву и Борису Лескину. Это классика. Маленькая легенда. «Игорь и Боб мотались по городу на лескинской „Волге“. „Анто-о-он Палыч Че-е-хов“, — тянул в нос Горбачев. „Дипломат“ — на другом конце коротко отзывался Лескин. И, втянув побольше воздуха, вместе: „Сценка!“. Прыг в мотор, и на другой концерт. Но играли отлично!»

«Дипломат» в исполнении Фурманова и Юрия Яковлева приобретает что-то трогательное. Трогательного, впрочем, больше у Фурманова-Кувалдина. Без привычных очков «новоиспеченный вдовец» делается на сцене совсем беззащитным. Дилетантизм одного и до времени стершееся мастерство другого неожиданно уравнивают администратора и артиста. Сцена, где юркий и маленький Фурманов-Кувалдин рыдает, узнав о смерти супруги, скрипит пером, балансирует на спинке стула и, сгибаясь пополам, мертвой хваткой вцепляется в шею большого заторможенного Яковлева — не оторвать! — имеет поистине трагический для последнего смысл.

ДЕР КЮНСТ ИН ДЕР ТУФТ

Славный перекупщик чужих спектаклей. Творец театрального «пуфа» под названием «Театр Русская антреприза имени Андрея Миронова». Он искренне хочет диктовать не только театральную, но и городскую политику. Не раз и не два вещавший с экрана о необходимости присвоения БДТ имени Товстоногова, теперь с неменьшим серьезом уверяет о необходимости присвоения фамилии Райкина парку на Петроградской. А также имён Сергея Филиппова, Николая Симонова… Мешает, видимо, что филипповская булочная в Петербурге уже была, а улица Фурманова еще есть.

Но вряд ли размах «пуфа» Фурманова был бы возможен, если б войско народных артистов не выстраивалось вокруг него столь мощным каре. Халтура. Халява. Туфта российская, которую гонят они, латая дыры своего бюджета, обрели в лице Фурманова некое благородное подобие. А сам Фурманов давно уже сделался булгаковским персонажем.

И успокоенная чаем в доме Епанчиных (номер девять по бывшей Спасской), приоткрыв штору в Аглаиной комнате, я вижу внизу мельтешащую среди церковных голубей крошечную фигурку. И я прощаю его.

Прощаю хамство к маленьким актрисам. Саморекламу, граничащую с детской хвастливостью. Туфту, заполнившую петербургские сцены. Потому, что не только он «потребляет». Но и его «потребляют»! С небрежной бесцеремонностью хозяев.

С нескрываемым презрением. С барским равнодушием.

Прощаю.

За то, что с гордой и трогательной любовью носит членский билет СТД.

Бредит театром.

За то, что среди концертной разнузданности и фальши, после Евгения Алексеевича Лебедева, он — самый талантливый. Самый искренний. Самый заводной! Мой бедный, мой милый, мой близорукий, мокрый маленький Кувалдин.

И когда на одном из концертов, после очередных рассказов «про Антрепризу», на знакомый вопрос наглого гаера: «И что бы нам с ним сделать?!» — чей-нибудь взбешенный голос гаркнет с галерки:

— Голову ему оторвать!

Я буду первой, кто вскрикнет:

— Ради Бога, — не мучьте его!

— Так что же, гражданка, простить его, что ли?

— Простите! Простите!

И где-нибудь через месяц я вновь увижу разноцветные афишки «Русской антрепризы».

Но почему-то не старый Синельников и Бородай, не частные театры и сытая дачная жизнь пронесутся перед глазами. 18-й год. Отсутствие горячей воды. Вши. Революция. И затерянные в южных песках голодные петербуржцы:

— А вот щас русской антрыпрызы час!

— Эх, надо было по пяти рубли за программку!

— В Париж! В Париж!

— Па-а-абэрыгысь!

— Па-а-аследня гастроль, куплет…

… Доброе утро, Рудольф Давыдович!

P. S. В канун президентского референдума я вновь встретилась с Р. Фурмановым. Первый раз он строго поглядел на меня с афиши, повешенной среди коммерческой колбасы на Невском, второй — выглянул из «ящика», где, в окружении Игоря Дмитриева и Олега Басилашвили, агитировал за Б. Н. Став политиком, Рудольф Давыдович отрастил бороду!