ОТ СЕБЯ

От себя, от себя, только от себя…

От себя скажу: хочется покрутить тонкое фарфоровое блюдечко и вызвать духов. Великих издателей прошлого. Некрасова, Баженова, Кугеля (о Пушкине — молчу). И спросить: как жили? Неужели тоже не было ни дня, ни ночи, а только — как в шахматной лихорадке — журнал, журнал… Дух Белинского, конечно, ответит: «Журнал… требует всего человека, без раздела…» Баженова лучше не спрашивать, он быстро умер (Белинский, впрочем, тоже)… А вот Кугель! Кугеля листаю часто и иногда — о, радость! — натыкаюсь на моменты финансовых и производственных кризисов «Театра и Искусства». Но Кугель, выдержавший двадцать лет, был мужчина…

Может быть, так и проводить редколлегии? Вся редакция сидит, крутит блюдечко и слышит живой голос В. Семеновского (№ 2-3 «Московского наблюдателя» за 1993 год): «Бьешься, бьешься каждый день, а все равно не ясно, что будет с журналом завтра».

Вот именно — бьешься. Но не только о кузов автопогрузчика или в двери рекламодателей. Бьешься еще и в бесконечных выяснениях сути того дела, которым до сих пор занимался «от себя», а теперь занимаешься не один и потому постоянно соотносишь собственные умения с тем, что умеют или не умеют (или умеют по-другому) сотрудники и многочисленные авторы журнала и те, кто в авторы еще не попал. Не знаю, заняты ли этим другие главные редакторы. Были ли заняты? Каковы границы личной профессиональной терпимости того, чье имя стоит под словом «главный»? В чем цель и каковы средства? Жаль, что у меня нет тонкого фарфорового блюдечка…

Этот номер уходит в типографию, когда в Петербурге, в театре на Литейном, заканчивается фестиваль памяти А. В. Эфроса.

Дело не в том, как живут и выглядят сейчас старые эфросовские спектакли. И не в том, как звучат давние телевизионные ленты, хотя о фестивале как о фестивале наверняка еще напишут. Важно другое. Вывезенные из сутолоки московских междоусобных отношений, помещенные в пространство Петербурга, они предстали как таковые: как ничем не обремененные факты театра, профессии, жизни искусства. И настойчиво требуют, провоцируют думать о театральной профессии — тоже как таковой. Режиссура ли это, критика или делание журнала — не все ли равно, ведь одно так похоже на другое, так близко…

Семинары, проходящие в рамках фестиваля, заставляют отвлечься от тяжелых производственных будней и посмотреть на собственное дело как таковое.

«Журнал требует всего человека, без раздела…»

Думаю, профессиональная отрефлексированность творчества — неизбежный и легальный компонент театральной критики. Полтора года назад, в идеалистический «застольный» период первых программных обговоров, мы думали о том, каким бы хотелось видеть «Петербургский театральный журнал». В этот момент я, кажется, понимала больше, чем сейчас. Последние месяцы, после выхода двух номеров, — десятки, может быть, даже сотни никак не сходящихся мнений о нашем журнале и о профессии. Нет, я не о публичных доносах (мол, тоталитарный журнал, позавчерашние критерии, «обкомовщина», «кегебешность»). Я — о текстах, каждый из которых (каждый!) вызывает диаметрально противоположные суждения тех, кого в принципе хотелось бы иметь профессиональными судиями. Старших. А еще к тому же каждый день «новое поколение выбирает»…

Не в том суть, ругают или хвалят. А в том, что многими журнал вдруг воспринят не как начало, а как некий итог. Не было, не было, а теперь вот есть. Через 50 лет. Свершилось. Dixi.

Ну, какой итог? Первые, неумелые шаги. Step by step.

«Репетиция — любовь моя»…

Каждая книжка журнала — репетиция, черновик, чтобы двинуться дальше. Каждый текст — черновик для следующего черновика.

Тотальная рефлексия. Конечно, жить с нею тяжело. Но я столбенею перед юными театроведами, которые органически не могут доделывать свои статьи, воспринимая текст как пусть несовершенное, но свершившееся. Dixi.

Слушаю, как Юрский говорит о том, что Эфрос стремился к джазовой, а не симфонической форме спектакля. Что же делать, если сразу мысли переходят на журнал? Мы тоже хотели и хотим джаза, связанного, но свободного многоголосья, без указующей дирижёрской палочки симфонического руководителя. Вольной композиции журнала и редакции, где каждый ведет свой голос. Но слышит при этом инструмент, звучащий рядом.

Если когда-нибудь кто-нибудь скажет, что у нашего очередного номера джазовая композиция, мы сможем сделать торжественную паузу. Потому что отсутствие строгих разделов — частей симфонии — и единого направления (за что люблю некоторые номера «Московского наблюдателя») воспринимается многими коллегами как хаос, накрытый журнальной обложкой. Нет, это только первые эпизоды фильма «Веселые ребята», когда оркестр есть, но еще не сыгрался, иногда фальшивит, а его руководитель ходит в бесформенной шляпе пастуха и бессмысленно машет хворостиной.

Я убеждена: журнал — джаз возможен. Вопрос только в музыкальной грамоте. Конечно, можно долго и успешно играть на пустых бутылках, но лучше выучить ноты. Не всякая мелодия возможна на бутылках.

То, к чему мы стремимся с самого начала — это жанровое разнообразие. (Номер, который вы держите в руках, — первый подступ к этому; мозаика лиц, тем, ликов и бликов; не проба, но разминка перьев). В 1925 году в журнале «Искусство» Л. Гроссман опубликовал статью «Жанры художественной критики». Кроме всего прочего, он дал в ней список критических жанров, «форм» (это его слово). Я хочу когда-нибудь взять в руки журнал, содержащий следующие жанры (цитирую Гроссмана):

1) портрет;

2) философский опыт (essai);

3) импрессионистский этюд;

4) статья-трактат;

5) публицистическая или агитационная критика (статья-инструкция);

6) критический фельетон;

7) обзор;

8 ) рецензия;

9) критический рассказ;

10) письмо (литературное или театральное);

11) критический диалог;

12) пародия;

13) памфлет;

14) литературная параллель;

15) академический отзыв;

16) критическая монография;

17) статья-глосса;

18) критический афоризм;

19) писательский некролог (почему бы не некролог спектакля? — М. Д.);

20) отзыв о публичном чтении;

21) заметка-рекомендация и пр., и пр.

Гроссман писал о том, что изящные искусства прежде всего внушают критику труд литературного характера. Но он же считал: «…критика лишь там, где судят о конкретных произведениях, где речь идет о художественной продукции, где имеется в виду определенный творчески обработанный материал и где произносятся суждения о его собственном составе. Конечно… критика призвана судить о целых направлениях, школах и группах, но при непременном условии исходить из конкретных эстетических явлений. Беспредметные рассуждения о классицизме, сентиментализме и прочем могут относиться к какой угодно теории, поэтике или манифесту — они ни в коем случае не относятся к сфере критики».

Я читаю, читаю, читаю, читаю, читаю и читаю огромное количество «хорошо сделанных» слов, завидую литературной развитости коллег (ведь пишут, пишут и не собьются!), откладываю текст в сторону и не могу вспомнить: по поводу чего были эти слова и даже жанры? Суть? Смысл?

До сих пор я жила спокойно: цель, смысл — в спектакле. Критик — как актер, вступающий во взаимоотношения с ролью. Только наша роль — спектакль. Каждый раз новый. Поэтому всегда казались дикими обвинения: критики, мол, не играют. Как же не играют, если наше перевоплощение в спектакль и дает собственно результат — текст? (Так же, как, умирая в актере, режиссер рождает спектакль, нечто большее, чем отдельно он и отдельно — актер). До сих пор я была уверена: критик каждый раз принимает форму спектакля. При всей суверенности нашего занятия. Собственно, лишь приняв форму объекта, мы получаем право на творческую свободу. Таковы условия игры.

Теперь я постоянно читаю, читаю, читаю тексты, где спектакль оказывается стенкой, оттолкнувшись от которой можно уйти в свободный полет рассуждений о классицизме (-нео), сентиментализме (-нео), о себе в системе нео-романтизма, просто в системе и просто о себе. Не стремясь понять «собственный состав» произведения, давшего тебе как профессионалу повод и право печатного высказывания, а исследуя собственный «состав», то есть состояние себя. Может быть, это и не так плохо, просто от театра переживания (переживания спектакля как текста) мы логично переходим к театру представления (представления себя и своего текста)? Слова, слова, слова, идущие… Не от себя — к спектаклю, а вообще — от себя.

На фестивальном семинаре слушаю еще раз рассказы о том, как важно было Эфросу «решить пьесу», взять смысл. Прочесть текст. Над этим — «взять смысл» (и какой смысл?) — мы мучаемся в редакции, и я вижу, как это блаженное удовольствие — взять спектакль, слиться с ним, а затем выйти, вынырнуть, ощутив его потом в руках не как игрушку, механизм которой известен тебе изнутри, а как первоприродный элемент, состав которого ты знаешь, — это удовольствие часто вообще не входит в профессиональную программу людей, решивших писать о театре.

Я не знаю, плохо это или хорошо. «Хрусталики» авторов, в которых индивидуально преломляется спектакль, законы времени, возраста, состояние театра и мира, просто физическое состояние, погода, конвульсии жизни и пр. — все имеет отношение к нашей профессии и нашему журналу. «Журнал требует всего человека, без раздела…» Становишься сороконожкой, задумавшейся о том, как ходит каждая твоя нога, да к тому же еще ноги отдела критики, отдела хроники, отдела… В это время к тому же растут цены на бумагу.

Хочется вернуться к смыслу. В этом проходят дни, недели и месяцы. Не только мои. Но и каждого члена редакции, который решает эти вопросы для себя. И для журнала, который по-прежнему живет на площади Искусств, 5.

От себя скажу: если соберетесь в редакцию — захватите фарфоровое блюдечко. Может быть, что-нибудь выясним сообща.