Часы бьют 17 раз, на лицах четы Смит жуткое, нечеловеческое выражение, в этом бое они услышали лязг смерти, потусторонний голос, они испугались так, как могут испугаться мертвецы, услышав пение петуха. Для них бой часов — пароль смерти, и Смиты, посвященные в ее братство, вынуждены откликаться на него. Они и потом вдруг будут обмирать, если такое с ними возможно, почувствовав ее приближение, ее неуловимое присутствие, ее притягивающую силу. Они не боятся смерти как живые люди, они боятся ее как мертвецы, ждущие, что их хозяйка вот-вот оборвет пир, что забрезжит рассвет и придется опять возвращаться в свои могилы. Но пока ночь — они на свободе, они прикинулись людьми, они пародируют жизнь, реанимируют свои воспоминания о ней. И все же странно, как ловко они подражают нам, как точно им удалось схватить наши привычки, манеры, жесты, порой даже кажется, что они… живые. Какое страшное, дикое предположение. Ведь все, что они делают, мертво, безжизненны слова, ложащиеся картами на стол в каком-то безумном, бессмысленном пасьянсе, их можно разложить по три, собрать стопкой, переложить с места на место — смысла в них все равно не появится, бездыханны их голоса, записанные на пленку, заменившие, дублирующие живую речь. Слов слишком много, но в них нет смысла, часы повсюду, но нет ни времени, ни стрелок, от живого спасительного петуха остались одни перья, эротические конвульсии сотрясают тела… Только один персонаж в этом неживом мире не утратил радости бытия. Вскормленный американской мамой, он полон витальной, сокрушительной энергии, ломающей стулья, выплескивающейся в спонтанном, живом контакте со зрителем, он выхватывает из рук сумки, заглядывает в глаза и вносит жизнеутверждающую интонацию, не предусмотренную ходом спектакля. Ему явно не хватает человеческого тепла, гуманизма, и когда остальные участники безмолвно покидают зал, он не может удержаться от прощального поклона, чтобы зрителям было не так грустно оставаться в экзистенциальном одиночестве. Правда, одно дело вылезать в окно в холодное пространство безликого города, и совсем другое — спускаться по мраморной лестнице Балтийского дома, где некуда скрьтъся от зрительских аплодисментов, где так или иначе спектакль заканчивается, а не растворяется в черном космическом вакууме.