«Шутники, или Похвальное слово Сумарокову». (По творческому наследию А. П. Сумарокова, с использованием фрагментов из текстов А. Н. Островского и В. Ерофеева). Александринский театр.
Режиссер Нора Райхштейн

Александр Петрович медленно, с выражением неизъяснимой грусти на лице прошел через сцену и остановился у рампы. Обвел взглядом театр. Покивал головой. Хороший, дескать, театр, я в свое время такого не имел. Город-то как изменился… А люди все те же. Квартирный вопрос только их испортил… впрочем, пардон.

Тут громогласные трубы возвестили, что у Александра Петровича юбилей. Александр Петрович поморщился, совсем загрустил и вынужден был выслушать все адресные речи: величайший, знаменитейший, мудрейший, отец родной… Мы, дескать, всегда другого человека отцом считали, ан нет, признаем, что вы — отец наш, а тот, из Ярославля — так, отчим… Александр Петрович обомлел от неожиданного появления таких потомков — но было поздно. На шее у папеньки уже висели камнем многочисленные наследники и лобызали отца кто во что горазд. Стряхнуть бы их, да палкой, да палкой! Но — нельзя; чинное торжество, ритуал, неудобно. Закричать бы — да что толку: не слышат…

Пришлось присесть в уголке и прослушать весь торжественный концерт, подготовленный наследниками в его честь. Умаслить решили старика, чтоб не гневался. А как не гневаться — в глаза хвалят-хвалят, а играют не его трагедии, а каких-то… Нет, сыграли из его «Димитрия Самозванца» кусок, и даже «Вздорщицу» целиком — но так, для проформы, для уважения… А душу-то отводят на чужих сочинениях. Шутники, право слово. Ну что ты молчишь, дурочка? Кто ты такая есть? Добродетель? Да? И чего ты в этих лохмотьях? А-а. Да не надрывайся ты; добродетель — ну и молчи. Третий век на исходе как взываешь к ним, взываешь… А-а, что там! Иди ко мне, маленькая. Отдохни, успокойся.

Метания безмолвно скорбящей Добродетели оборвались у ног Александра Петровича. Погладив ее по растрепанным от скорби волосам, Александр Петрович встал, кивнул на прощанье — и удалился.

Несвойственная юбилейному торжеству горечь саднила. Прежде, как поднимался бархатный занавес, как сияли золотом юбилейные круглые цифры — хотелось солидно приподняться, сдвинуть ладони в аплодисменты и затянуть в унисон. «Славься…» Оптимизм торжества завораживал; противно становилось позже.

Р. Кульд (Сумароков).
Фото В. Красикова

Александринские интерьеры словно созданы для культурно-правительственных мероприятий. Ими становились и премьеры, часто наделенные «общественной» проблематикой. Рассказать что-либо внятное не про любовь к Родине, а про человеческие чувства с этой сцены казалось невозможным: не то место. Не будешь же с трибуны объясняться в любви сидящей в зале? То есть, конечно, можно, но эффект будет непредсказуем.

Не удавалось александринскому спектаклю и мягко пошутить. Юмор всегда оборачивался пошлым ржанием, ибо шутка — это тоже нечто идущее от человека к человеку, а императорская сцена имела в виду «массы масс». Эрдмановский Егорушка мог здесь обрести успокоение, лицезреть социализм в отдельно взятом пространстве.

Постгорбачевская эпоха не принесла ничего нового; разве сцена изменилась? «Гамлет» насыщен государственными проблемами; «Обломов», рассчитанный на дружный хохот партера и лож, вызывает смех непристойными позами и пошлыми каламбурами. Но с недавних пор в Александринском театре стало возможно расслышать в промежутках меж фанфарами мягкий женский голос Норы Райхштейн. Одинокий голос человека в государстве.

Пространство, конечно, брало свое; и в «Недоросле» выходила императрица Екатерина, выводя семейную историю Простаковых на глобальный якобы уровень (на самом деле повторяя уже немодными аллюзиями вчерашние газеты). Но хрупкость «Сверчка на печи», тихой рождественской сказки, не приводящей ни к каким обобщениям, призванной лишь создать настроение, ошеломила: в Александринке был поставлен камерный спектакль! (Не скажу «впервые», даже на моей памяти была еще постановка «В будущем году, в то же время», еще не растиражированная Л. Трушкиным, и режиссером этого спектакля тоже была женщина, С. Кудрявцева…)

А. Волгин (Веничка).
Фото В. Красикова

Внутренняя драма «Шутников» именно и заключается а) в несоответствии камерной интонации к месту, то есть Александринке и б) времени, то есть юбилейному поводу. Отдавая дань Сумарокову и всем вышеупомянутым внешним обстоятельствам, Нора Райхштейн добросовестно инсценировала его трагедийное и комедийное наследие. В лучших традициях императорского театра: статуарные позы и выспренный пафос «Димитрия Самозванца» сменяются вымученным юмором «Вздорщицы». Александр Петрович, конечно, отец и основатель, но… Конечно, ему отдано должное. И даже найдены его как бы последователи (иначе уже никак не оправдать наличие Сумарокова в афише; сам принцип коллажа подчеркивает утрату самоценности его наследия). Монтаж сцен трех авторов выдает Александра Петровича с головой: оттого, что ерофеевский Веничка никак не может попасть в Кремль, еще никак не следует, что в этом самом Кремле сидит Димитрий Самозванец. Действие дробится, отрывки перемежаются куплетами и пасторалью, выдавая происхождение «Похвального слова» от традиционного торжественного концерта. В котором есть полный набор жанров, есть «главное блюдо» и «гарнир», есть веселье и дидактика и нет лишь сквозного сюжета.

Впрочем, у спектакля есть программная сверхзадача. Сумароков, персонаж Островского Оброшенов и Веничка — как бы единый в трех лицах классический русский герой — невольный шут (еще один их собрат участвует во «Вздорщице»). То есть имеем вечную историю неприкаянного российского честного слова, испокон веку ряженого в шутовские одежды…

Простая история опять выводится на глобальный общероссийский уровень. Положение обязывает.

Хорошо; допустим, драма всех этих людей — в том, что они по сценическому амплуа — шуты Йорики, а по жизни — принцы Датские. Значит, сцена виновата? То есть они недовольны тем, что вынуждены несвойственные роли играть? Сама игра как таковая им не по душе? Негоже театру, знаете ли, сочувствовать подобным горестям…

Театру — да, но не Александринке. Театральной игры здесь чурались, старались соответствовать нетеатральным амплуа. И к шутам по призванию относились с подозрением, предпочитая им принцев.

Поэтому драма Оброшенова — вполне в русле александринских традиции: несчастный маленький человек, всеми угнетаемый, без вины виноватый. Валерий Кузин играет, вспоминая о пушкинском «Мельнике», который говорит, что он Ворон. Это подчеркивает примитивную дидактику традиции: в несчастьях человека виноваты все, кроме него самого. Подчеркивают святость страдающего и традиционные молодые негодяи, унижающие Оброшенова ради развлечения, без всякой корысти.

Ю. Соколова (Верочка) и В. Кузин (Оброшенов).
Фото В. Красикова

Ничего общего с однозначностью такой трактовки не имеет лишь Хрюков (Иван Дмитриев). Невзирая на указующий авторский перст дарованной ему «говорящей» фамилии, Хрюков вызывает сочувствие едва ли не большее, нежели беспомощное семейство Оброшеновых. Богатый деликатный купец хочет искренне помочь беднякам, ему самому неловко подчеркивать имущественную разницу, когда он предлагает им и деньги, и участие, и дружбу, и любовь — а те все ломаются, предпочитая гордую нищету. Ну и пусть себе нищают, коли отвергают руку помощи. Вот и выходит, что концепция «шутовства» в компиляции отрывков раздваивается на две несхожие «манеры» шутить. С одной стороны, это — защитная реакция на угнетение, причем для одних — постылый, а для других, напротив, — единственно приемлемый образ жизни. К последним относится неунывающий Веничка (Аркадий Волгин), ничуть не побитый передрягами, философски усматривающий в своих злоключениях естественный ход вещей, даже в чем-то особенно занимательный. С другой стороны, шутка — несомненное зло, шутка — способ унижения, издевательства более устроенных в жизни над менее устроенными. И два эти понятия о шутовстве не сходятся ни в какую общую историю.

В общем, не до шуток. Как и всегда на этой земле. Более того: чем меньше слов, тем горше. На сердце саднит от безмолвия героев: отвергнутого Хрюкова, флегматичного Венички, ищущей несуществующие ответы Добродетели.

Да и что говорить? Все и так понятно. Без велеречивых похвал в адрес Александра Петровича. «Слова, слова, слова…»

«Веничка, — зовут с неба ангелы, — …а, Веничка?»

Что вам, ангелы?

Звонкий детский голосок, еще не мучимый безмолвными вопросами, не имеющими словесных ответов. Кажется, что это голос его сына из Петушков, уже знающего букву Ю.

Самый человеческий голос.

Собственно, этой буквы достаточно.

Устами младенца опять глаголет истина. Наверное, потому что весь в отца.