Представление о Пермском фестивале моноспектаклей «В начале было слово…» (а в ноябре 1992 он собирался уже в четвертый раз) мудрено было составить по отзывам-публикациям (там про пермские финансовые невозможности рассказывалось даже больше, чем про их соответствие художественным предложениям). Оставалось ориентироваться на имя председателя пермского фестивального жюри — петербургского артиста и литератора Владимира Рецептара.

Этот петербургский ориентир не подвел (как и художественные предложения).

Правда, его эстетической самодостаточности из двадцати фестивальных работ соответствовали три-пять. Большинство же поддержала пермская организаторская доброта, помноженная на оправдание денег, потраченных на предварительные просмотры; доброта же обернулась наплывом охотников потратить все фестивальные деньги и (без эпитетов) время. Помня о нем, решаю, какая такая несомненная польза могла бы быть от описаний и оценок этих трат, — хоть в пересказе так называемых «законов Рецептера». Именно в Перми впервые прозвучали формулировки про достаточность оснований для выхода на сцену в одиночку, про жизненную премьерность моносоздания, а заодно, по наблюдениям Александра Филиппенко, про оправдание обращений актера к залу… Впрочем, "законы серьезно срабатывают только в том случае, если к ним относиться в шутку«,— предостерегал Владимир Рецептер, хитро поглядывая из-под очков. Очки становились его постоянной жертвой на спектаклях в «скучном жанре»: их немилосердно протирали, чтоб хоть на чем-то выместить раздражение: «…Нельзя обманываться, — убеждал председатель жюри. — Ремесленник имеет право быть на сцене: он кормится этим. Но ремесленничество — вчерашний уровень позавчерашнего искусства, не просто навязывается сегодня, но выдается за некий художественный результат!» Игорь Ларин со спектаклем «Мой первый друг» (по запискам И. Пущина и стихам А. Пушкина) сообщил фестивалю приподнятый (не соревновательный!) тон искусства, который только оставалось подхватить участникам. Правда, смотря как хватать… Мол, современный молодой человек, петербуржец с бездной возможностей, которые предполагаются городом, образованием и самой петербургской театральной атмосферой… занимается классиком Пушкиным! (Интонации — от неодобрительного восхищения до разочарования). Но иллюзии «петербургской атмосферы с бездной возможностей» отомстила «Вендетта» (по рассказам Тэффи, режиссер Кирилл Черноземов), где актриса Ольга Новикова что-то вяло рассказала и пропела, чем убедила публику в беспримерной мужественной доброте своего художественного руководителя Юрия Томошевского — его «Приют Комедианта» она и представляла. Во мне его доброта не отозвалась, и это не понравилось петербургскому же театральному критику Татьяне Анатольевне Марченко, в свою очередь не одобрившей «Русалку» саратовского театра-студии «Версия» (режиссер Виктор Сергиенко). Монорешение спектакля (женщина повествует о женской судьбе) было оправданным и стильным, напомнило о жестоких цирковых играх оформлением площадки и хлыстом в руках актрисы Татьяны Чупиковой. (Хлыст сделался единственным «реквизитом-приспособлением» к каждой из ролей). Маленькую Русалочку изображала кукла, но ее-то способ существования режиссер и не додумал… Самым же безрадостным было нарушение гармонии стихов, из которых утекала пушкинская энергия… Потому-то спектакль и оставил впечатление заявленного, подготовленного, но несостоявшегося события. «Сон смешного человека» Федора Достоевского в некотором смысле вправду походил на сон: режиссер Русского театра Литвы Вячеслав Кокорин (ныне — бывший), углубляясь в природу чувств Достоевского, имел в виду некую медитацию на сцене. Поверьте на слово: режиссура впечатляла. Пронзительность исповеди-проповеди совершенствования Бого-дьяволовой природы человека достигалась сдержанным, несуетливым, сосредоточенным существованием актера… Между тем, режиссурой самого фестиваля, похоже, не занимался никто. Таким образом, перед «Русалкой» мы посмеялись на спектакле по Зощенко и повеселились с «Актрисой» Натальи Когут из Воронежа: трагедии, как это часто бывает, предшествовал водевиль…

Невостребованной, но неизжитой, невыветренной артистичностью было подготовлено появление этого воронежского спектакля. Наталья Когут была и режиссером, и автором инсценировки, которую составили кусочки из самых известных (заигранных?) пьес бывшей союзной сцены (публика их радостно узнавала). Например, гамлетово «Быть или не быть» звучало в трех «сервировках» — от котурновой до пародийной. И показалось, что спектакль вот-вот приобретет стильность, по большому счету завершенность, показалось… Уже не кажется.

…Развитие пермских фестивальных событий подсказывает необходимость их периодичности. Дай Бог Татьяне Акуловой, неутомимой фестивальной хозяйке, организовать продолжение. Но имея в виду, что работа критиков в Перми поневоле приобрела какой-то неделикатный… привкус: «Опять идти на эту Голгофу!» — передавали о предстоящих обсуждениях на жюри из-за актерских кулис, а наши внесценические картины связывали только герои-актеры, но никак не сквозное действие — хотя бы обмена предпосылками, выводами и надеждами «не по поводу виденного»; сверхзадача отсутствовала. Скромное замечание, что критика — не перевод с языка сцены на общедоступный, встретил утешительный «лабораторный подход»… Но на лабораториях призов не дают, а пермский приз «Открытие фестиваля» на зтот раз даже раздвоился — для Натальи Когут и Игоря Ларина. Смутно чувствовали многие: фестиваль может и должен меняться — и формально, и содержательно, но жажда перемен оформлялась примерно так: «Надо дружить, сплачиваться, показываться, встречаться, чтоб не пропасть поодиночке…» Но достанет ли тогда оснований… в одиночестве оставаться, — выходить на сцену и шутя относиться к самым непреложным художественным законам, чтоб те срабатывали всерьез?

«Искусство — это беззаконие», — подытожил председатель Рецептер и взялся протирать очки…