Ю. О’Нил. «Любовь под вязами». Малый драматический театр.
Режиссер Лев Додин

Господь всемогущий, отзовись из темноты.

Отзовись из темноты и духоты Малого драматического.

Ангелы небесные, что же мне делать? Ну как мне описать этот спектакль? И пера-то такого у меня нет. Ни институт, ни жизнь меня этому не научили. Что мне остается? Пролить горючую слезу и назвать ее: СЛЕЗА КОМСОМОЛКИ.*

* Образованный читатель сразу вспомнит, что рецепт коктейля под этим названием дал незабвенный Веничка, герой романа «Москва—Петушки» (для необразованных: лаванда, лак для ногтей, лимонад и зубной эликсир, за пропорциями отсылаю к первоисточнику) и назвал он это: не напиток, а музыка сфер. У меня же СЛЕЗА КОМСОМОЛКИ и не напиток, и не музыка сфер, и, честно говоря, даже не название, но — жанр. Спасибо, Веничка, я еще попрошу твоей помощи.

За мной, читатель, и если ты не хочешь зря топтать мироздание, ты всеми правдами и неправдами попадешь на премьеру в Малый драматический, а если сердце твое открыто для сострадания, ты не останешься безучастен к моей невидимой миру слезе.

…Царица небесная! Это был не зрительный зал — это был сон… Всё, что есть в Петербурге знатного и знаменитого, блистало в партере. А если не блистало, так значит еще будет блистать, а если не будет — значит, недостаточно знатно и знаменито…

Ну где, скажите, вы увидите еще такой зал, чтобы сидели одновременно (словно на историческом полотне Ильи Глазунова): ректор Театрального института (с супругой), министр культуры Санкт-Петербурга Елена Драпеко (с супругом), Анатолий Собчак (с супругой, разумеется), и — о, Боги! — в звездном сиянии славы и судьбы — живой и божественный Мстислав Ростропович со своей всемирно знаменитой супругой.

Десятками возбужденных глаз глядела театральная общественность.

Я даже слегка пошатнулась, войдя в зал.

«Господи, до чего красиво!» — вот первая фраза пьесы Ю. О’Нила.

«Господи, до чего красиво!» — подумала я, глядя в партер.

«Господи, до чего красиво!» — показалось мне, когда сгустилась тьма и слабо осветилась сцена.

Сцена в первые минуты предвещала замечательный спектакль, намекала, каким он мог бы быть. Если бы смог…

Серые камни, суровый прамир, освещенный из хаоса и темноты огненным кругом движущегося по горизонту солнца, низкий мужской голос скорбно выводит древнееврейскую песнь…

Потом из темноты возникли сыновья Эфраима Кэбота (Петр Семак, Игорь Иванов и Сергей Козырев) — высокие, сильные, статные, очень стильные, очень. Они ни за что не похожи на наших тощих фермеров из Осельков. Господь вылепил их из калифорнийской глины, а может быть, выточил из камня. В их фигурах было что-то монументально-угрюмое, как в тех серых камнях, которыми вымостил сцену художник Эдуард Кочергин.

А дальше… Перо мое тушуется, чернила от волнения пересыхают, дыханье сбивается.*

Сцена из спектакля.
Малый драматический театр.
Фото Ю. Белинского

*А еще и потому сбивается оно, что не хочется очередной раз угодить в «додинофобы». Это становится уже профессией, родом занятий, проклятьем, несмываемым пятном родового позора.

Кто видел на сцене любовь (хоть под вязами, хоть не под вязами — неважно), признает: в спектакле Льва Додина нас с ней жестоко обманули. Кто решит, что нет, не обманули, пусть бросит в меня камень (да хоть один из тех, что на сцене). Я прижму его к сердцу, окроплю слезой и скажу: нет, Господь, это не любовь. Она не так выглядит. Она как угодно может выглядеть — но не так. Это — ни сто четыре про нее страницы, ни восемь строк о свойствах страсти.

Я даже не стану гадать, что происходит на сцене: эротика или порнография. Думаю, что ни то, ни другое. Но только, ангелы небесные, на сцене происходит не театр, не его искусство, не его волшебство. Если душа твоя, читатель, открыта для впечатлений изящного, прикрой ее, душу.

На сцене происходит жертвоприношение: режиссер приносит в жертву неизвестно каким богам ни в чем неповинных артистов, хороших, замечу, артистов Петра Семака и Наталью Фоменко. И Евгения Алексеевича Лебедева. Специально приглашенного.

Я хоть и бывшая комсомолка, но совсем не ханжа, и думала, что ничего прекраснее человеческого тела Господь не создал. Но отчего мне не казалось так на спектакле Малого драматического? Почему сквозь землю хотелось провалиться, когда режиссер раздел своих артистов и бросил их на сцене на произвол судьбы: играйте! И ты, Господь, их оставил — не спрятал, не защитил, не уберег…

Зеркало сцены покачнулось и отразило нагие тела в их полной беззащитности — видимо, следует сказать — в их внехудожественном качестве.

Умные головы потом пытались внушить мне, что всё в порядке, что точный перевод О’Нила «Вожделение под вязами» (о, мой пропащий английский!), и что всё идет как нужно, что через плоть — дух зрим, и что это очень, очень о’ниловский спектакль. И даже, возможно, библейская притча. (Не верь, не верь, читатель, иль перечти Песнь Песней Соломона…)

Сцена из спектакля.
Малый драматический театр.
Фото Ю. Белинского

Мне отчего-то казалось, что ближе к истине головы менее образованные. Как в шварцевском «Голом короле» маленький мальчик вдруг крикнул из толпы изумленно: «А король-то голый…» Так и моя студентка назвала этот спектакль «Осквернение под вязами» (интересно, знает она английский?) — она, бедное сердце, с большим трудом и тактом воспроизвела в своей курсовой работе то, что называется сценическим текстом…

Король-то голый, разумеется, совсем к не только потому, что выпустил на сцену нагишом своих подданных, а потому, что все его театральное королевство, как никогда, рассыпалось, рушилось на глазах, бесстыдно заголялось — «в отсутствии любви и смерти», а также художественных задач и театральных решений.

Когда компьютеру дают некорректно сформулированную задачу, он либо выплевывает ее, либо caм ломается. Актёры не могут «выплюнуть» некорректное режиссерское задание. Они могут сломаться. И плохо сыграть.

Господи, прими мою слезу и молитву по Евгению Лебедеву, выдающемуся актеру: он играет ужасно. В его старике-мумии нет совсем ничего человеческого (нужно ли вспоминать, сколько человеческого было в сыгранной им история лошади?). Чудовищное уродство старости он играет на чудовищных штампах. Его Эфраим — как бы антология «лебедевских прежних, легендарных ролей, но только увиденных в страшном сне, или кривом зеркале, где все смещено в уродливую и гадкую сторону. Это дребезжащее завыванье на растянутых гласных — словно дурная, недобрая пародия на Холстомера, а скрежетание леденящего одиночества — пародия на старика Бессеменова, чаще же вспоминаешь полуэстрадную Бабу-Ягу.

Моя слеза и женское сочувствие — Наталье Фоменко — Абби. Она играет сцену, которую и смотреть-то невыносимо: минут пятнадцать Додин назначает ей заниматься… в словаре Даля это названо «рукоблудием»*. Опять поспешу за помощью к Венечке Ерофееву, мое стило беспомощно, а он так писал в своём романе: «у вас, у русских, ваша б-довитость, достигнув предела стервозности, будет насильственно упразднена и заменена онанизмом по обязательной программе».

* Мне могут заметить, что я слишком старомодна, а прогресс не ждёт, вот и Мадонна занимается этим же на виду у всего мира в одном из своих шоу. Мадонне — мадонново, отвечу я, на то она и символ американского целлулоидного рая. А нашим-то артисткам за что?

«Звезды на утреннем небе» — «Стройбат» — «Вязы». В пьяных бреднях героя «Москва-Петушков» будто напророчены вариации любовной из самых знаменитых русских театров. Приехали. 111-километр — Омутище. Дальше какая станция? Не видно ни зги…

Зал, однако же, был невозмутим. В антракте зажгли свет, и я посмотрела на ректора Яковлева: бедный, ему завтра учить студентов! — на мэра Собчака: ему руководить городом! Их лица были непроницаемы. Но больше всех было неловко перед Ростроповичем: стоило лететь через океан… По лицу театральной общественности было ничего не понять.

Я даже подумала: не снится ли мне это всё? не бред ли это, спровоцированный духотой? — и в антракте пошла в буфет выпить воды.

Ангелы небесные! — в буфете, словно наваждение, со всех стен на меня смотрели афиши додинских спектаклей. На всех афишах была (в вариациях) отражена одна и та же ключевая мизансцена. «Звезды на утреннем небе»: обнаженная пара замерла в объятьях «под Родена»… «Для веселья нам даны молодые годы» — кто-то кого-то «завалил», по-солдатски, уже не «под Родена»… В этом было что-то программно-маниакальное…

«О, как бы я хотел, хотя отчасти…»

Наверное, режиссер действительно хотел поставить спектакль «о свойствах страсти».

Я могу пролить слезу сочувствия. Совершенно искренне.

Шутки в сторону.

Додин ведь никогда художником этой темы не был, она была на обочине его сценических интересов. А если не на обочине — то это уже была не она.

Правда, в студенческих «Братьях и сестрах» история любви звучала красиво и крупно: когда Варвару разлучали с Михаилом (ау, Елена Попова и Александр Чабан!), когда их любовь убивали — казалось, что-то самое главное ухолило из мира, и, да простит меня Бог, мне ту любовь было жальчее, чем отобранное у крестьян зерно… До сих пор ее помню.

Нет, не зря в «Любви под вязами» жалуется старик Кэбот: «Холодно в этом доме».

Вот и я могу сказать про Малый драматический: холодно в этом доме. И душно невыносимо. И воды в буфете не дают (звериный оскал рынка!) — дают только водку или тоник, а после водки с тоником моя СЛЕЗА уж совсем жалостливой делается.

Ничего, я выйду на улицу Рубинштейна, продрогшая от холода и горя, да, от холода и горя, глотну морозного воздуха, приду домой, возьму Венечкину книжку, знаменитую книжку продрогшего пьяницы горького, и прочту, и теплее на сердце станет: «Ведь в человеке не одна только физическая сторона, в нем и духовная сторона есть — больше того — есть сторона мистическая, сверхдуховная сторона».

Господи, до чего красиво.

Отзовись из темноты…