Э. Кочергин.
Фото И.Колтуна

Вы, должно быть, помните 40-е послевоенные годы. Помните барахолки в городах и городишках и лавину «обрубков», «тачек», «костылей» и прочего искалеченного войной люда в шалманах и на улицах. Помните, конечно, голодные 46-й, 47-й, 49-й года и разного вида нищих, малых и старых, кочующих по стране. Нищих, специализировавшихся по подвижным составам: они ходили по железнодорожным вагонам со своим репертуаром и разного рода обращениями к победившему народу. Был даже, если можно так назвать, целый жанр вагонных песен, в основном жалостливых, вроде — «В одном городе жила парочка; он шофер, а она счетовод, и была у них дочка Аллочка, и пошел ей тринадцатый год…»

А помните, конечно, эти деревянные вагоны, густо крашенные масляной краской и на всю жизнь впитавшие ее запах и запахи курева, еды и пота. Вагоны, набитые снизу доверху людьми, мешками, корзинами, деревянными чемоданами, с тусклым мигающим светом в купе и проходах, с «собачьими ящиками» в тамбурах и снова — с бесконечными нищими калеками, которые менялись с каждым перегоном. Много их довелось мне увидеть за мою опасную практику «скачка», то есть поездного вора…

Жизнь моя загнала меня в угол, и после побега из детприемника стал я постепенно, с восьми лет, приобщаться к уголовной цивилизации. Но так как главной целью моей все-таки было возвращение на родину в Питер, а из моего далека попасть туда в ту пору можно было только по железной дороге, — то со временем, к двенадцати годам, я освоил профессию, связанную с поездами, то есть стал «скачком». Поначалу, по молодости лет, «помоганцем» или из-за худобы и гибкости «резиновым мальчиком», который мог проникнуть в маленькую щель.

Из разного побирающегося люда в памяти моей застрял один неожиданный и безмолвно просящий «обрубок». Расскажу уж по порядку, как полагается.

Поезд мой, если не ошибаюсь, был Москва-Рига (я мечтал попасть в Ригу, потому что шли разговоры, будто там можно устроиться в юнги). Я, пацан, мирно спал в этот раз, естественно, на последней полке плацкартного вагона, среди мешков и чемоданов, привязавшись ремнем к металлической трубе, чтобы случаем меня ночью не сдвинули с полки. Поезд приближался к станции Остров. Позднее осеннее солнце вдруг осветило потолок вагона и заставило меня проснуться. Я явно проспал, что было совсем нехорошо, так как я должен был затемно спуститься вниз и незаметно покинуть вагон, спрятавшись в туалете, тамбуре, «собачьем ящике», кочегарке и так далее. Мои старшие напарники наверняка уже покинули свои полки, а я…

Очень осторожно отстегнув себя от трубы, из-за корзины, которой бил притиснут, я посмотрел вниз. Вторые полки еще, слава Богу, спали. Но нижние — женщина и девушка — встали уже, явно готовясь сойти в Острове. Первая, на ком застрял мой взгляд, была девчонка, а, может быть, уже и девушка молочной спелости и красоты необыкновенной. Так мне показалось. А, может быть, виновато солнце, которое светило прямо на нее. Она сидела против окна, спиной ко входу, на «холщевом чемодане» и ела картошку из капустного листа с огурцом и хлебом. Она была видна мне сверху. Ее русые волосики, заплетенные в косички, золотились утренним солнцем. Мне запомнилась очень красивая высокая шея и просвечивающие ушки с маленькими прозрачными серьгами-слезинками. Матушка ее, отвернувшись от стола, что-то вынимала или наоборот складывала в свою сумку и была этим чрезвычайно занята. Напротив — на боковых полках — тоже еще спали, закрывшись от солнечного света.

Я уже хотел подлезть под трубу и посмотреть, что делается в соседнем отделении, как вдруг в нашем проеме показалась огромная, немасштабно огромная, фигура «обрубка», одетого в военную форму. За подол стираной гимнастерки безрукого держался совсем маленький пацан-поводырь. Совершенно белый, прямо альбинос. Волосенки у него были настолько белобрысые, что сначала мне показалось, что он седой. На нем был надет самопальный бушлатик с неправдоподобно огромными пуговицами, словно с какого-то Гулливера.

Голова солдата-великана была расколота по диагонали, да так страшно и безжалостно, что смотреть на нее даже мне было невозможно, а уж я повидал в своей жизни к этому времени! Шрам, если это можно было назвать шрамом, проходил щелью почти от правого виска вниз через все лицо, уничтожив нос, то есть слив рот и нос в одно отверстие с остатками лохматых губ. Сдвинутые, но живые куски мяса, разбитые глазницы, правого глаза не было. Война. Это было поистине лицо войны. Только случайность или господь Бог и молодость оставили этого парня жить. Более страшного живого человека я никогда не видел.

Руки у него были «завязаны». Знаете, в войну некогда было, резали, а кожу натягивали. И вот у него торчали такие «колбаски-обрубки». На шее болталась дощечка с надписью — подайте инвалиду войны. Он был очевидно нем, то есть не мог говорить, а лишь мычал: во рту болтались только ошметки языка.

Никто его не видел и не слышал, кроме меня. Он стоял на широко расставленных ногах, чуть подавшись туловищем вперед, именно против не видящей его девчонки, и смотрел своим уцелевшим глазом на ее замечательно освещенную головку. Вдруг он решительно взмахнул своим правым обрубком, сделал шаг к столу, резко нагнулся со своего высока и лохмотьями губ поцеловал шейку девушки. Она, оглянувшись, вскрикнула страшным, каким-то нутряным испуганным криком, как будто у нее внутри что-то рвануло. Ее стало жутко трясти и знобить. Матушка, онемев, побледнела и вжалась в угол полки. А из его глазниц как будто что-то рухнуло. Слеза. Мне показалось, что я слышал звук падающей слезы. Этого не могло быть, поезд шел быстро и шумно, но в голове у меня этот звук остался, мне показалось, что я слышал, как его слеза разбилась о нечистый пол нашего деревянного вагона.

Поводырь-пацан потянул «обрубка» за подол гимнастерки и как бы оттащил его от трясущейся в ознобе девочки. Воспользовавшись заминкой, незамеченный, на виду у всех я спустился вниз с торца полок и почти вслед за «обрубком» оказался в тамбуре.

Калека-солдат сидел на корточках, привалившись к «собачьему ящику», а пацан, сам прикурив тоненькую папироску, вставлял ему окурок в лохмотья губ, вынимал после затяжки и снова давал своему огромному брату-калеке затянуться дымом самых дешевых в ту пору папирос «Ракета».

Поезд прибыл на станцию Остров. До этого я долго не понимал, что такое — «разбитый в пух». В Острове понял.

…Они тоже вышли в Острове: один огромный, другой неправдоподобно маленький, словно кто-то это срежиссировал. Сошли в этом абсолютно разбитом городе. У вокзала не было крыши, а сам вокзал был заполнен всякими «обрубками» — безрукими, безногими. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Такой страшноватый Брейгель… Только Брейгель не рисовал разбитые в пух и прах города.

На станции Остров шел мокрый снег.

Текст подготовила к печати М. ДМИТРЕВСКАЯ