Петербургский театральный журнал
Блог «ПТЖ» — это отдельное СМИ, живущее в режиме общероссийской театральной газеты. Когда-то один из создателей журнала Леонид Попов делал в «ПТЖ» раздел «Фигаро» (Фигаро здесь, Фигаро там). Лене Попову мы и посвящаем наш блог.
16+

ВО ВСЮ ИВАНОВСКУЮ

А. П. Чехов. «Три сестры». Театр драмы им. Федора Волкова (Ярославль).
Режиссер Сергей Пускепалис, сценография и костюмы Алексея Вотякова

Этот спектакль начинается с грохота: динамики, подвешенные высоко с обеих сторон сцены, взрываются звуками оркестра. Но то ли аппаратура так плоха, то ли запись сама по себе гнусная, только слушать подобную музыку невозможно. К счастью, она почти сразу обрывается. На авансцене появляется военный оркестр. Красные парадные мундиры, золотые эполеты, гусарские кивера. В этот торжественный миг мы замечаем в левом углу сцены три женские фигурки. Девушки зачарованно вглядываются в оркестр. Одна из них, в светлом, обсыпает марширующих дождем серебряных блесток. По тому, насколько хрупкая, как из музыкальной шкатулки, звучит, аккомпанируя маршу, мелодия, очевидно: перед нами не настоящие солдаты. Солдатики. Игрушечная гвардия. И вся эта вдруг возникающая мизансцена — словно слайд-воспоминание из прошлого (будто ты каким-то чудом оказался посреди мечтательного детского сна в полной старинных, изысканных игрушек комнате). Почти волшебство. Хотя и кратковременное. Потому что режиссеру не до волшебства. Режиссер серьезен. «Memento mori», — как бы намекает он. И — понеслась. «Отец умер ровно год назад». Вскрики Ирины, твердая поступь Ольги, меланхолия Маши. И сцена. Большая сцена. Слишком большая. Мучительно огромная. Настолько, что произносящие реплики актеры выглядят на ней потерянными, как будто, выпустив слова пьесы изо рта, они не понимают, куда двигаться дальше.

Пустоту и непонимание здесь замещают суетой. Туда-сюда (чуть ли не строем) начинают ходить военные — выносят свернутый в рулон ковер, вносят в дом стулья. А Соленый (Николай Шрайбер), длинный, некрасивый, усатый Соленый стоит, мнется, ему в этом доме совсем нечего делать. Хотя какой дом — дома нет, дом, разумеется, вовсе и не дом. Большой кусок фанеры. Гигантский серый забор от пола до потолка, от земли до неба. Дом без следов роскоши, заполненный пустейшим хламом, рухлядью, которую только на вынос, никуда больше.

Сцена из спектакля.
Фото В. Вахрушева

Сцена из спектакля. Фото В. Вахрушева

  Под стать дому и его обитатели. Из распухшего учительского портфеля неряхи Кулыгина (Валерий Кириллов) торчит всякая всячина — моток бечевки, огромная деревянная линейка, остроносая указка. Пенсне болтается само по себе, зацепившись за ухо. Кулыгин запыхался, он озирается, он всегда в поисках Маши. Но как не властен это человечек над своими вещами, что живут собственной, обособленной жизнью, так не властен он над женой. До пожара еще далеко, но этот Кулыгин уже словно на пожаре. Впрочем, все остальные персонажи — такие же угорелые. Андрей Прозоров (Кирилл Искратов) вываливается на сцену так, словно его туда выпнули. Выглядит при этом как малыш-коротыш из страны, придуманной детским писателем Носовым. Рыжий юнец, взъерошенный, в белой просторной блузе, с черными лентами галстука-банта. Скрипка ему нужна — буквально — для скрипа. Чтобы, вслушавшись в пустоту, пилить по струнам как железом по стеклу.

Вообще, все мужчины здесь, как на подбор, встрепанные. И все конфузятся, пыхтят, что не мешает им делать пошлости, даже преподносить их как должное. Разве что Тузенбах (нелегко опорочить Тузенбаха) смотрится деликатнее прочих. Признаваясь Ирине в чувствах, Тузенбах путает слова: «Вам тридцать лет, мне еще нет и двадцати». И протягивает перчаточную куклу — черного Петрушку с бубенцами. Ирина приветствует этот знаковый подарок (знаков сразу веер — и подкаблучная сущность барона, и его комическая роль жениха, без пяти минут мужа, и будущая, тоже в своем роде комическая, смерть на дуэли) криком растроганности и восторга.

С именинами поздравляют Ирину не только гости — высыпает еще и челядь. А офицеры Родэ (Алексей Кузьмин) и Федотик (Игорь Сидоренко), персонажи в «Трех сестрах», как правило, проходные, обретают в этом спектакле не просто голос — самый настоящий голосище. Кто-то из них в пылу именин выводит на сцене рулады романса. Мощный бас певца еще раздражающе долго звучит в аудиозаписи (снова пригодились динамики, что так растревожили слух в начале), заставляя зрителя вспомнить постановщика крепким русским словом. Словом, «Три сестры» совсем распоясались и пошли гулять во всю ивановскую. При том, что актрис, играющих самих сестер, вспомнить сложно — автор этой статьи смотрел спектакль только однажды, но в свое оправдание может сказать: актрисы не виноваты. Трех сес. тер поглотила экспрессия других героев, особенно Наташи. О Наташе, о самой сути этой (весьма громкой, в тон спектаклю) роли, сообщить можно в двух словах: свое решительное вхождение в дом Прозоровых она начинает с того, что под крики «Пей до дна!» насилует Андрея.

Есть в спектакле и еще одна дама, которая для режиссера точно важнее сестер: впервые на сцене (хочется сказать: впервые на арене) вы увидите доселе ютившуюся за кадром жену Вершинина (Ирина Сидорова). Мысль Пускепалиса такова: все сентенции полковника — результат не его мыслительной деятельности, а словопрения его философствующей второй половины. Именно поэтому, как только Вершинин в очередной раз собирается молвить что-то прекраснодушное, зрительный зал прорезает визгливый звук — и в одном из окон «дома» возникает долговязая тощая фигура мечущей громы и молнии его супруги, которая ко всему еще и пытается повеситься на своей длинной, ниже зада, косе.

Сцена из спектакля.
Фото В. Вахрушева

Сцена из спектакля. Фото В. Вахрушева

Второе действие начинают ряженые с пиротехникой (еще в антракте прорицаешь: не обойдет режиссер ряженых стороной, выпустит, не устоит — и точно, вон они скачут, черти). Потом мы видим глухой серый забор (то есть дом-забор окончательно превратился в забор), слышим завывание вьюги. Андрей, укутанный, словно старуха, в платки, в тулупе и валенках, ежится у этой тюремной стены с коляской и с книжечкой в руках. Отодвинув разболтанные доски, из-за забора выглядывает его жена Наташа (Евгения Родина) — в роскошной золоченой одежде. Не замечая Андрея, она освещает тьму фонарем и нервно поскуливает по сторонам. Откуда-то издали ей отвечает глухой лай — это подал голос Протопопов. Но тут Наташа примечает супруга, и мы становимся свидетелями тяжелой внутренней борьбы героини: с одной стороны, надо бы ей, матери семейства, соблюдать элементарные приличия, с другой, как женщина здоровая, она не в силах противостоять основному инстинкту. И Наташа — не противостоит. Ничтоже сумняшеся она одновременно пробалтывает какие-то указания Андрею — это направо, и визгливо, умоляюще и многообещающе потявкивает в сторону Протопопова — это налево.

После собачьей переклички из другой дыры в заборе вываливаются Вершинин и Маша (Александра Чилин-Гири). Затем Тузенбах (Юрий Круглов) несет на закорках Ирину (Мария Полумогина), одетую, как капуста, во все теплое. Итак, три пары встречаются перед забором, и к этому моменту все нам про них ясно. Мужчины — подкаблучники и нытики. Женщины — долбят и доят мужчин.

Далее господа офицеры и без ряженых устроят в доме бедлам, переломают мебель. Так, Маша опрокидывает поднос Анфисы и хочет разбить Наташе голову бутылкой с коньяком. «Это же коньяк, ты что!» — вопит (не по Чехову, по Пускепалису) Тузенбах, отнимая у Маши бутылку (вот и Тузенбах опорочен, он, как и все здесь, — сильно пьющий). А потом все поскачут со свистом «ах вы сени, мои сени» и рядом захохочет рояль. Соленый признается в любви не Ирине, а «Марье Сергеевне». Пьянющий, все свои лермонтовские угрозы он будет произносить заплетающимся языком.

Но чтобы вскрыть любой, неважно, современный или классический, уставший от постановок текст, нужно пытаться нащупать корни вещей, а не сеять хаос.

Если все занято только трюкачеством, то работа, какой бы она ни выглядела кипучей и деятельной «сверху», изнутри выйдет несерьезной, пустоватой.

Сцена из спектакля.
Фото В. Вахрушева

Сцена из спектакля. Фото В. Вахрушева

Слова в ярославских «Трех сестрах» улетают и испаряются, отношения героев не придуманы. Видимо, силясь вернуть смысл тексту наиболее незатратным способом, Пускепалис каким-то фразам и ситуациям придает комический обертон. Так, из офицеров на именинах мы наблюдаем буквально «полтора человека» — это длинный, грубоватый Соленый и маленький, аккуратный Тузенбах. Какие-то фразы и ситуации Пускепалис, наоборот, утяжеляет, даже унавоживает, как в случае с Наташей и Соленым (нимфоманка и алкоголик). Но в отличие от Льва Эренбурга, у которого на стыке привычного, чеховского слова и непредвиденного действия персонажа возникает новый подтекст, некая интересная шутка с умыслом и смыслом, попытки сделать что-то подобное у Пускепалиса не встраиваются в общую цепь qui pro quo, а существуют сами по себе, как набор гэгов напоказ, не по делу, без системы.

Общей мысли в спектакле нет, и понять ясную причину всех этих вывертов и сценического шуткования невозможно. Главная проблема постановки не ее жанр (перед нами не комедия, не драма, а что- то «между прочим», этакое «серо-буро-малиновое», невнятица-каракатица, черт ногу сломит), а сама режиссура, которая буквально не знает удержу. И, не соображая, в каком направлении двигаться, слепо рвется сразу во все стороны. Потому и нас, зрителей, на протяжении всего спектакля бросает то в жар, то в холод.

Во втором акте вы уже точно утверждаетесь в мысли: на сцене может произойти все что угодно. И то, что Клара Наумовна Вершинина вырывается из потока сознания своего супруга, так сказать, на волю и окончательно материализуется в спектакле, никого не удивит. Вершинина выходит на авансцену и говорит, цепко вглядываясь в зал, знаменитое: «…на нашу теперешнюю жизнь также будут смотреть и со страхом, и с насмешкой, все нынешнее будет казаться и угловатым, и тяжелым, и очень неудобным, и странным». Вероятно, этот, теперь уже пророческий, монолог — главная точка спектакля Пускепалиса. Режиссерская индульгенция самому себе. Единственное, чем можно оправдать весь этот бедлам и неумелые попытки казаться печальными напополам со скоморошеством.

В финале «Трех сестер» на сцене марширует уже не блестящий оркестр солдатиков, а полчище сломанных игрушек — жалких, побитых жизнью недотеп. Потом поднимается стена дома и вздымаются кверху инструменты оркестра. Военные идут по мосту хорошо, бесконечно долго, и кажется, что все это — эти ушедшие военные, эти сломанные игрушки — дурной, нелогичный, затянувшийся сон. Ну, если сон — пусть его, сны — они такие и есть.

Декабрь 2010 г.

В именном указателе:

• 
• 

Комментарии (0)

Добавить комментарий

Добавить комментарий
  • (required)
  • (required) (не будет опубликован)

Чтобы оставить комментарий, введите, пожалуйста,
код, указанный на картинке. Используйте только
латинские буквы и цифры, регистр не важен.