С городом Канском, расположенным в пяти часах езды от Красноярска, у меня почти такие же взаимоотношения, как у Венички Ерофеева с Кремлем. Правда, в отличие от Ерофеева, я до Канска доезжаю уже второй раз. Но города так и не увидела. Знаю только театр да торговый центр напротив под загадочным названием Порт-Артур. А ведь чтобы понять город, надо по нему побродить, прислушаться к разговорам жителей, спросить что-нибудь про жизнь. А как побродишь? Когда я прилетела из Москвы в Красноярск, в самолете бодро объявили: «Температура минус 46».
Мы с директором театра Владимиром Мясниковым долго бегали по аэропорту, не узнавая друг друга. Я и сама бы себя не узнала в нахлобученной до носа шапке. Поехали в Канск. Красота вокруг была нечеловеческая, но и мороз тоже. А ехали мы на Канскую театральную лабораторию. То есть на читки и на спектакли. Ну и не только. Вячеслав Кокорин и Зоя Задорожная смотрели спектакли и проводили мастер-классы, мы с Олегом Лоевским, который все это затеял, смотрели и обсуждали.
Несколько лет назад Канский театр был в другом состоянии. С одной стороны, было видно, что там вполне профессиональная труппа. Но лица были понурые, на обсуждениях все отводили глаза. Главный режиссер Андрей Луканин произвел странное впечатление. Он ни с кем не общался, ничем не интересовался, разговоров и встреч избегал. Его спектакль «Машенька» по пьесе А. Афиногенова был поставлен так, будто на улице тысяча девятьсот сороковой год. Вне сегодняшнего взгляда, без всякой человеческой и художнической дистанции. Было ощущение, что режиссер живет где-то в другом времени и не догадывается о том, что происходит сейчас.
Сцена из спектакля «Жители города К.». Фото А. Скрипов
За прошедшие с первой встречи годы поменялась культурная власть в Красноярске, многое изменилось и в театрах края (у нас в стране все всегда зависит от какого-то главного человека). Вот и в Канский театр пришел новый директор — ученик Вячеслава Кокорина артист Владимир Мясников, человек беспокойный и творческий. Канская театральная лаборатория проходит благодаря ему и Олегу Лоевскому уже второй раз. Почти вся труппа театра была задействована в эти три дня. Либо в спектаклях, либо в представлении новых пьес. На постановки в театр приглашаются интересные режиссеры, а это важно, потому что артисты сталкиваются с иным уровнем требований.
Несмотря на холод, даже по сибирским меркам аномальный для этого времени, в зале было много публики. Зрители приходили и на читки, хотя здесь народу могло быть и побольше. Ведь именно читки способны привлечь новую публику, интеллигенцию, студентов. То есть создать хотя бы на это время ажиотаж вокруг театра, что при вялотекущей культурной жизни малых городов очень важно. (Кстати, в это время в городе проходил Канский кинофестиваль короткометражных фильмов. По телевидению показывали приехавших на фестиваль французов. А потом, ошалевшие от мороза и водки, они всю ночь гомонили в гостинице исключительно на французском языке, что приводило горничных в робость.)
Мы посмотрели три спектакля: «Жители города К.» в постановке Геннадия Тростянецкого, «Мэри Поппинс» и «Отелло» в постановке Романа Феодори (ученика Тростянецкого). Получилась сквозная история: учитель и ученик. По словам Мясникова, это не случайность. Интересно бы проследить, разовьется ли это в какую-то тенденцию.
Тростянецкий поставил спектакль по несуществующей пьесе. Но это не вербатим. Это рассказы и воспоминания артистов театра о своей жизни, о дорогих им людях, о важных встречах и событиях, даже о каких- то мучительных и стыдных вещах. Видимо, все это рассказывалось, выбиралось, записывалось, отбрасывалось и снова возникало, чтобы выстроиться в некий общий сюжет.
Есть истории со счастливым финалом, а есть и безрадостные. Некоторые требуют от рассказчиков мужества и душевных сил, а что-то просто забавно и трогательно. У каждой истории есть свой автор — от его лица и ведется рассказ, который потом незаметно переходит в театральную игру. В двух действиях спектакля свои сквозные сюжеты — рассказы, которые прерываются другими, возникают снова, идут пунктиром. Только сейчас понимаю, какого труда и сил стоила эта работа.
Сцены из спектакля «Отелло». Фото А. Белой
Спектакль объемный, записывать истории по ходу действия не получалось — казалось, что они запомнятся навсегда. Но прошло время, и что-то улетучилось, а что-то врезалось в память. История актрисы Лилии Зверевой «Брат» мучает до сих пор. Это исповедь актрисы о своем брате, о невозможности помочь, уберечь от беды. Она не рассказывается и не разыгрывается. Она проживается так, как будто происходит сегодня. В этом способе существования найден настоящий театральный драматизм.
Рассказ Олега Мичкова о ненавистной учительнице математики Бэлле, единственной, которую он запомнил на всю жизнь, вроде бы и проста, но хорошо сыграна. От истории Владимира Сальникова «Альчики», в которой артист сумел передать ушедшее время, забытые игры, дворовые законы тех времен, от его абсолютно естественного, без единой фальшивой интонации рассказа повеяло хорошей исповедальной прозой. Сальников вообще настоящий русский артист, жемчужина этого театра. Его рассказ «Честный пионер» о том, как идейный мальчик столкнулся с подлинной жизнью, попытавшись обличить соседку, таскавшую с фабрики «отрезы материи», чтобы прокормить детей, оказался самым глубоким в социальном плане. Очень смешно, репризно была сыграна Ольгой Рукосуевой и Александром Шишулькиным встреча наивной провинциальной девушки с «народным артистом». А историю Ольги Смирновой «Галя. Сумочка» о том, как позавидовала девочка в детском саду чужой красивой сумочке и как утащила ее, потому что… ну не могла не утащить, артисты театра сыграли легко и радостно.
Но спектакль в какой-то момент начинает «тормозить». Во втором действии явно неверно выбран сквозной рассказ, в нем много героев, в них путаешься, теряешь нить. Понимая, что истории не могут приковывать внимание зрителя так долго, режиссер снимает во втором действии интонацию исповедальности. Появляются клоуны, все театрализуется, но театральность ничего не добавляет к смыслам, скорее разбавляет и разбивает некоторую монотонность действия. В некоторых сценах артисты явно пережимают, прибегая к услужливой помощи штампов. Не всегда они мгновенно переключаются из рассказчика в персонажа.
Тем не менее в этих вроде бы бесхитростных историях была подлинность человеческих жизней. Зрители смотрели с любопытством, смеясь, печалясь, удивляясь. Театр вызвал их на живой диалог, и люди откликались. Говоря только о себе, не претендуя ни на какие обобщения, не тыча указующим перстом и не грозя им же, артисты еще раз доказали: «Больше жизни не придумаешь». Обычные судьбы вместили в себя столько драм, столько невидимых миру слез, столько очарований и открытий, что невольно возникли параллели с сегодняшней «новой драмой», нежелательные для нее.
Когда читаешь пьесы молодых и не очень драматургов, то иной раз волосы встают дыбом. От тоски и ужаса хочется то повеситься, то пойти в бомбисты, в зависимости от того, кого читаешь. На худой конец — запить горькую. Сразу оговорюсь, я к «новой драме» испытываю мучительную любовь и идеологическим врагом не являюсь. Но иногда появляется постыдное для критика желание посмотреть что-нибудь про обычных людей. Не про бомжей, наркоманов и убийц и даже не про несчастных проституток, которым сочувствую с отрочества после купринской «Ямы». Однако сотни прочитанных пьес «новой драмы» доказывают, что такого удовольствия мне никто не доставит. Желаешь чего- нибудь сладенького — валяй в буржуазный театр. Но и туда не хочется.
А хочется понять, как живут сегодняшние люди, жители города К. например. Потому что и в любом другом городе мог бы появиться такой спектакль. Хотя в «Жителях…» именно Канск смотрит с обложек модных журналов в сценографии Олега Головко и точно высчитано, сколько километров от Канска до Токио, Лондона или Рио-де-Жанейро. Потому что в Канске невозможно не пить (с этой фразы начинается спектакль)… особенно, когда идет дождь. (А что, в городе П. или в городе Ч. можно не пить? Да поставьте любую букву — результат будет один.)
В песне Лилии Зверевой, звучащей в спектакле, Канск возникает как город, в котором трудно жить, но который приходится любить, потому что это родина. Хорошо бы показать «Жителей…» на фестивале театров малых городов России. Потому что только в малых городах такая короткая, доверительная дистанция между зрительным залом и сценой.
Совершенно иного рода спектакль поставил Роман Феодори. Его «Отелло» — достаточно агрессивное в театральном смысле зрелище. Сцена продолжена помостом, закрывающим примерно четверть зрительного зала. Он напоминает палубу корабля. Открываются и закрываются люки, где-то в глубине сцены — косые паруса (художник Даниил Ахмедов). Музыканты, они же хор — в театральных масках, в черно-белых арлекинах. Они участвуют в пластических и музыкальных сценах, в театре теней. Хочется, чтобы их было поменьше, а режиссер подробнее разобрался бы в отношениях главных героев.
Яго играет приглашенный из Красноярска заслуженный артист России Андрей Пашнин. Отелло нашелся в Канском театре — Владимир Мясников. А вот Дездемона тоже приглашена из Красноярского театра им. Пушкина. Это Екатерина Соколова. Наверняка это вызывает у кого-то вопросы: если нет «своих» артистов на главные роли, зачем ставить? На мой взгляд, это стратегически правильное решение. Приглашение артистов из краевого центра привлекает внимание к театру, заставляет ревниво сравнивать «со своими». И на «Отелло» зрителей было полно, были замечены даже мужчины.
Конечно, отсутствие ансамбля пока очень видно. Хотелось бы, чтобы спектакль «обыгрался», задышал, ведь он поедет на «Маску плюс», для Канского театра это серьезное испытание. Но многое в нем пока вызывает вопросы. Кажется, что Отелло и Дездемона меньше интересовали режиссера, чем Яго. Уязвленный поручик здесь главный герой. Он начинает спектакль, он дирижирует всем действием, он его и завершает, медленно уйдя в зал, не получив никакого наказания. В исполнении Андрея Пашнина Яго обаятелен, полон вкрадчивого участия, интрига доставляет ему интеллектуальное удовольствие. Его ненависть к Отелло лишена тайны: она внятно объяснена с самого начала и причина ее — назначение Кассио. Все остальное неважно. Это сразу лишает трагический конфликт масштаба, но ведь спектакль и ставился о сегодняшнем времени, которое вряд ли имеет право на трагедию. Итак, Яго красив, циничен и подл. Никаких сильных чувств он не испытывает. Им движет только расчет.
Сцена из спектакля «Отелло». Фото А. Белой
Отелло в исполнении Мясникова человек простодушный и не очень уверенный в себе. В нем не чувствуется обласканности властью, нет и гордой генеральской поступи, да и мавританскую метку поставит ему только Брабанцио (Владимир Сальников), мазнув по щеке, как будто предупреждая. Утомленный походной жизнью воин, которого вдруг (!) полюбила знатная красавица.
Из текста убрано столь многое, что история их любви не очень понятна. Ну, ходят они на цыпочках по краям сцены, как бы танцуя общий танец, ну, показано в теневом театре, как он целомудренно приближается к ней. Всего этого мало для раскручивания пружины действия. Зато оставлены сцены, где Дездемона просит, требует простить Кассио (Максим Фадин), кокетничая и проверяя свою женскую власть над мужем. Видно и как она удивлена и раздражена отказом, и как продолжает настаивать, ничего не понимая до самого финала.
Ее дружеские отношения с Кассио режиссером никак не мотивированы. Уж так активно она заступается за него, что поневоле и у меня закрались подозрения. Поскольку история бегства, замужества и любви к Отелло дана только пунктиром, то непонятно, любит ли она вообще. Это становится заметным только в последней сцене, но, как говорится, девушка поздно спохватилась. Зная актрису Соколову и ее возможности, могу объяснить это срочным вводом. И упрекнуть режиссера, который, как видно, решил показать, чем заканчиваются суетные просьбы.
Отелло начинает вырастать в фигуру драматическую и значительную с того момента, как в нем поселилась ревность. Но с этого же момента он становится марионеткой в руках Яго. Он нежен с ним, он прячет голову в его колени, почти не видно его внутреннего сопротивления клевете. Здесь неизбежно возникает вопрос, на который отвечает каждый режиссер, ставящий эту трагедию. Почему Отелло поверил Яго? На мой взгляд, Феодори ответа на этот вопрос не знает.
Правда, на лице мавра постепенно проступает черная краска — как знак. Но знак чего? Кажется (или я пропустила этот момент в спектакле), в монологе Отелло в Сенате ничего не говорится о том, что он был продан в рабство. Когда режиссер Роман Феодори был еще совсем маленьким, Темур Чхеидзе поставил «Отелло» в театре им. Марджанишвили. И на этом был построен слом Отелло, который поверил клевете, потому что был этим унижен. Оскорбление возвращало его в состояние раба. Но здесь проступающая на лице чернота никак не оправдана игрой. Прекрасно сыграна безмерная и, конечно же, неравная любовь Отелло к жене. Замечательно он обнимает ее пальто, нежит его, прижимается к нему, решив убить Дездемону. Может быть, это и есть ответ — его любовь она только принимает, выйдя замуж из прихоти. Но тогда шекспировский текст лишается объема, свободного воздуха истории, множества смыслов.
Драматичнее всего Отелло—Мясников в сценах безумия, муки, после смерти Дездемоны. И самый сильный момент роли — его последний монолог, в котором он как будто очищается в покаянии перед небом. Он умирает как солдат, выпрямившись, застегнув шинель, никого ни в чем не обвиняя.
Многое в режиссерском решении вызывает сопротивление. Например, то, как Отелло пинает тело Дездемоны после смерти. Вообще, поиздевался он над ней, как мог. Долго обливал водой, таскал по сцене, засыпал песком, все это было сыграно ярко, драматично, и наконец стало жаль Дездемону, так намучившуюся перед смертью.
Спектакль перенасыщен музыкой, пластическими сценами, не очень чисто сделанными. Хочется пожелать Роману Феодори более подробной работы с артистами, а для этого надо пристальнее всмотреться в жизнь шекспировских героев, не пропускать в ней какие-то важные моменты, без понимания которых трудно подобраться к смыслу конфликта. Не прикрыть средствами тотальной театральности отсутствия глубоких отношений с шекспировским текстом.
Лаборатория длилась три дня. Помимо вечерних спектаклей с утра проходили мастер-классы, репетиции, а потом читки. Режиссер Семен Александровский показал две пьесы Марка Равенхилла «Мать» и «Война и мир». Собственно, это эскиз почти готового спектакля. Первая пьеса — это почти бессвязный монолог матери, которая не дает полиции сообщить ей о гибели сына. Схвачена интонация ужаса, почти инстинктивного желания не услышать страшную весть, загородиться словами, которые поначалу воспринимаются как странность, а потом как бред сумасшедшей. Режиссеру и артистам удалось передать жесткую, отстраненную манеру драматурга, не сбившись в патетику или мелодраматизм. Во второй пьесе — кошмар семилетнего мальчика, к которому по ночам приходит солдат без головы. Роли Матери и мальчика Алекса отлично сыграла Ирина Шудрова. Ведь жанр читок полезен еще и тем, что показывает возможности артистов, которые, может быть, никогда бы не раскрылись в обычном репертуаре. Это — уже известный многим режиссерам эффект.
Прозу Михаила Угарова «Море. Сосны» поставил Егор Чернышов. Это повесть о том, какое жизненное приключение пережил молодой женатый мужчина, который поехал в южный санаторий и влез в непонятные отношения с загадочной девушкой Ликой. В подтексте — чувственная жизнь человека, о которой никогда не говорилось впрямую, которая была невысказанной тайной, а здесь героиня все проговаривает. Свободная, опасная девушка, компания нудистов, в которой они оказались, ошеломляют героя, который работал себе инженером и воспитывал детей. В тексте много иронии, рефлексии, неожиданных поворотов давно известных тем. Время действия — 1964 год, только что власть перешла к Брежневу. Произошел слом времени, и герои почувствовали это на себе. Тонкие вещи проговорены в тексте. И режиссер попытался передать это дыхание моря и сосен, этот воздух времени. Но не все удалось. Здесь постоянно должна меняться дистанция по отношению к тексту: то — сегодня и сейчас и прямые диалоги, то — рассказ, который всегда о том, что уже случилось. Нужны были какие-то разные подключения к тексту. А поскольку за три дня это сделать трудно, читка получилась несколько монотонной.
Пьеса Ханоха Левина «Холостяки и холостячки» в чтении часто производит не самое выгодное впечатление. Не буду вдаваться в объяснения, потому что объяснять придется долго. В тексте постоянно происходят перевертыши, он как будто топчется на месте, но внутри все время развивается. Я не понимала, как это можно сделать. Пьесу представляла Анна Потапова с компанией хороших артистов, и они очень точно уловили эту подвижную, текучую структуру, эти микроситуации, которые мгновенно меняют решения героев. Психология холостяков, конечно, не очень актуальна для Канска, да и вообще для России, а вот душевные муки холостячек нашли сочувственные отклики у зрительниц.
К сожалению, две последние читки не удались. Красноярский автор Андрей Иванов решил поставить свою пьесу «Семейная фотография на фоне гражданской войны». Известно, что бывает, когда авторы сами берутся за постановку. Есть, конечно, и положительные примеры в истории, но они очень уж отдалены по времени. Бедные артисты сдались не сразу. Но упорство автора, решившего поставить полноценный спектакль, видимо, не знало границ, и это вылилось в спектакль народного театра ДК Канского завода по производству технического спирта. И пьесу не представили, и себя потеряли. Но подозрение, что пьеса не очень хороша, все же закралось. Уж больно многословна, да и написана по рецептам народной комедии последнего десятилетия «совка».
Яго (А. Пашнин), Отелло (В. Мясников). Фото А. Белой
Последняя читка была по пьесе Ингмара Вилквиста «Ночь Гельвера», которая прошла под названием «Сволочи». Ее представил главный режиссер театра Андрей Луканин. Исполнитель Гельвера Александр Шишулькин, взбунтовавшись, как я узнала позже, против концепции режиссера, от роли отказался, и Луканин прочитал роль Гельвера сам. Впервые я с ужасом подумала: «А ведь таких, как Гельвер, душить надо». Герой показался отвратительным. Героиня — злой и беспомощной рядом с опасным сумасшедшим. Поэтому, когда Гельвер наконец наглотался таблеток и умер, все вздохнули с облегчением. Видя хорошие и очень разные спектакли по этой пьесе, я не поверила себе и бросилась перечитывать текст. Нет, все на месте. Но пьеса — о жертвенной любви. А здесь — о ненависти. Пьеса о невозможности для Гельвера, да и для Карлы, жить в мире сволочей. А здесь — непонятно, кто сволочи и кого надо спасать. Как можно было так перевернуть смысл пьесы, и главное — зачем? Если режиссер действительно так считает — это наводит на грустные размышления.
Две последние читки не входили в программу лаборатории, появились как-то по ходу дела. Картину будней они не смазали, а лаборатория на то и лаборатория, чтобы в ней пробовать что-то, не рассчитывая на успех.
В обратной ночной дороге до Красноярска вдруг подумалось: Канск я так и не увидела, но с жителями города К. познакомилась. Не сомневаюсь, что в театре собираются самые лучшие люди любого города.
Февраль 2011 г.
Комментарии (0)