Н. В. Гоголь. «Записки сумасшедшего». МТЮЗ.
Режиссер Кама Гинкас, художник Сергей Бархин
Герой «Записок сумасшедшего» — один из очень немногих персонажей, которых Гоголь наделяет умением любить. Симптоматично, что любовь становится главным катализатором его болезни. Кама Гинкас на сайте Московского ТЮЗа говорит, что его спектакль про «любовь как желание вырваться в другие сказочные, недостижимые пределы». Интригует ли мэтр таким образом молодых зрителей или преследует иные цели, но подобное определение похоже на блеф. Есть ощущение, что последние постановки Гинкаса категорически не про любовь (до любви ли Медее, когда на ней пояс шахидки?). И в новом сценическом тексте огромное чувство героя как будто находится вне фокуса интереса режиссера. Не случайно образ возлюбленной Поприщина так же мало соответствует «нормальным» представлениям о прекрасном, как сам персонаж суждениям о себе. Две крепкие девицы в трико и грязно- кремовых пачках, грузно выполняющие танцевальные па, жующие бутерброды, сипло гогочущие… Чертики из подкорки — вот что дано герою вместо его ангела. Но как он смотрит на них! Как белеет, и застывает, и произносит, задыхаясь: «Ай. Ай. Ай!» — словно у него вырвали последовательно три зуба.
Записки от надцатого мартобря герой Алексея Девотченко пишет, конечно, с любовью (исполинской и странной, как баобаб). Но сошел с ума он явно на другой почве… Этот Поприщин уже в начале спектакля помешан. Он помещен в клаустрофобический изолятор, в пластиковый бункер с аршинными стенами, срезающими глубину сцены. В белой пижаме сидит боком к зрителям, уперев взгляд в закрытую дверь, и, как молитву, произносит монолог: «Они льют мне на голову холодную воду!». Эти слова в тексте Гоголя относятся к последней записи в дневнике. Здесь же это еще не кульминация сумасшествия.
А. Девотченко (Поприщин). Фото В. Луповского
Пропорции пространства намеренно дисгармоничны, и оттого кажется: арьерсцена надвигалась, чтобы расплющить (вдавить в четвертую стену), да заглох механизм — надолго ли? Четвертая стена так же непробиваема, как и остальные. Персонаж часто обращается в зал, но видит он при этом не зрителей, а безликую массу фантомов, населяющих ненавидимый им город. Скопление «всяких», достойных лишь милостивого презрения. А он не всякий! «Я разве из каких-нибудь?» — эти слова произносятся так, будто они выгравированы на фамильном гербе.
Цвет стен неуютного «дома» героя бескомпромиссно желтый; и здесь, конечно, срабатывает ассоциация первого ряда. Издевка над клише. Вообще пространство кажется буквально оскорбительным для Поприщина. Его обезопасили, засадив в глянцевую коробочку, освещенную, как лицо подсудимого на допросе. Декор какой-то детсадовский: шкафчики, лесенки; царство бликующей пластмассы… Сгущенная знойность как будто придает пространству испанский колорит. И служанка Марфа (небритый верзила в застиранной майке и розовой балетной пачке), со сладкой ухмылочкой выглядывающая из высокого окна, выглядит пародией на бдительную дуэнью. Не исключено, что в этом больном подсознании сам характер цвета породил идею испанского владычества… Гинкас и Сергей Бархин подселяют нас в микрокосмос психопата и заставляют смотреть вокруг его внутренним зрением. На протяжении действия персонаж сам себя загоняет в ниши, выбирая все более тесные. Там он, будто маятник, бьется о стены.
А в последнюю ложится, как в гроб, и страдает от роковой непризнанности.
Гинкас ставит спектакль, как диагноз. Спектакль про тотальный кризис самоидентификации, прямой дорогой ведущий к распаду личности. Он не рискует: не полагается на тонкие и точные штрихи, с помощью которых создается образ героя, а, на современный манер, доводит свои идеи до зрителя жирными метками маркера. Титулярный советник лепит к стене над кроватью журнальные фотографии Медведева, Путина, Максима Галкина… Вот те сферы, в которые герой жаждет внедриться. Вот с кем должен пить на брудершафт его испанский король. Готовясь к появлению при дворе, он творит себе мантию из газет с нашлепками глянцевых лиц. А в финале на желтую стену проецируется клиповая нарезка, недвусмысленно свидетельствующая о том, что «с ума посходивши» все. Сомнений оставаться не должно.
Сцена из спектакля. Фото В. Луповского
Похоже, текст Гоголя нужен Гинкасу именно для того, чтобы вести разговор о маленьком человеке новой формации. Это субъект, в котором живет всепожирающая ярость, порожденная собственной незначительностью. Не та ярость, которая способна заставить ехать автостопом из Холмогор учиться, а та, что толкает бросать камни в окна «Сапсана». Или, в лучшем случае, отправлять фотографии в бульварную газету, чтоб увидеть себя на последней полосе. На продвинутом уровне — писать бессчетные комментарии к бессмысленным текстам. Записки сумасшедших. И упиваться ложным чувством незаурядности, победы над средой. Насколько маленький человек виноват? Ведь мир непрестанно колет ему глаза тем, что многие и многие — ничуть не более достойные — обрели свои «пакеты минут славы». На этот счет в спектакле есть саркастическая метафора: герой Девотченко раздраженно прилепляет на стену фотографию артиста Девотченко на обложке глянцевого журнала (без всякого узнавания, конечно). Другие добиваются успеха. Всегда другие, не он.
Гинкас осуществляет привязку к современности толстым канатом. Девотченко же, как обычно, сплетает ткань роли из тонких волокон. Строит ее на череде мгновенных перевоплощений. Аксентий Иванович похож то на уголовника перед свиданием с любовницей (отвисшая губа, замасленные глаза), то на трепетного юношу, который вдруг состарился, так и не познав любви. Порой он выглядит как идущий на смерть. Порой — как форменный гаер, захлебывающийся плутовством. Очень четко разработана партитура социальных отношений. Про то, что он — Чиновник (читайте: венец творения), герой вопит в сладчайшем исступлении. И тут же, как кажется, искренне упивается подобострастием, едва не льет слезы умиления, вспоминая о высоком начальнике. Подробнее всего играется презрение к миру: явлены все оттенки гадливости и снисхождения, высокомерия, агрессии.
Текст Гоголя актер дробит, расслаивает, разнимает как труп, но не с холодностью Сальери, а с жаром и трепетом маньяка, препарирующего жертву. Говорит, например: «Платье на ней было» — утвердительно, но все-таки с легкой тенью сомнения: потому, вероятно, что от нее исходило сияние и сказать наверняка ничего невозможно. А дальше «белое, как лебедь» — выдыхая из себя весь восторг, граничащий с экстазом фанатика. Пока Поприщин предъявляет свои смехотворные счета обществу, он гадкий карлик, обритый Цахес, очередная прореха на человечестве. Как только лицо освещается любовью, в зарапортовавшемся чиновнике просыпается трепетное и живое. В итоге возникает конфликт между вопиющим убожеством героя и тем человеческим в нем, что воплощается в умении любить. Чувство становится почти противовесом сумасшествию (а уж никак не его первоисточником). Но, конечно, не спасает. Тем более что королевский титул вытесняет из сознания всю нежную страсть подчистую.
А. Девотченко (Поприщин). Фото В. Луповского
Поприщин Девотченко, прежде всего, неврастеник. Сейчас, когда неврастеничность стала расхожим недугом, общим местом, антонимом безумного слова «стрессоустойчивость», это особенно важно. Потому что страшная расшатанность нервов актера не наносная, не «заработанная», а природная, исконная. Со своим полыхающим взглядом и взъерошенной душой, он один из немногих наследует тем великим, для кого неврастения не модная болезнь, а доминанта личности. Таким, как Павел Орленев, как Михаил Чехов. Срастись с этой ролью в современном театре едва ли кто-то смог бы лучше, чем Девотченко. Хотя он играет Гоголя как Достоевского. Впрочем, может быть, Гинкасу это и нужно… Нельзя не учесть, что спектакль посвящен памяти Виктора Гвоздицкого, с которым режиссер ставил когда-то другие записки — «Записки из подполья», двойником которого в спектакле Фокина был Девотченко.
Безжалостная, рентгеновская зоркость в актере сочетается с человеколюбием. Этот сочащийся желчью, пожираемый ненавистью к миру субъект для него прежде всего сгусток трепетных чувств. Гоголя так трактуют редко, Достоевского — всегда. Нет и доли очуждения, но к обиде Поприщина примешана личная, частная обида актера за героя, с которым и правда поступили так страшно несправедливо. Да, конечно, общество почти ни при чем, но природа… Природа, как ни крути, виновна в тщедушности его души.
Герою не дано осознать своей трагической ошибки, прийти к пониманию собственной ничтожности. Но, кажется, он останавливается в одном лишь шаге от этой бездны. Видимо, по Гинкасу, это именно то состояние, в котором пребывает современный маленький человек, бросающий все силы на то, чтобы держать лицо. Чтобы повернуться к ужасу осмысления спиной. Гинкас, как всегда, говорит нам о горьких истинах с откровенностью и беспристрастием диагноста.
Февраль 2011 г.
Комментарии (0)