«Ваша пьеса абстрактна как симфония» — сто лет назад идея Мейерхольда о природе чеховской драмы, о принадлежности ее к условному театру не была воплощена. Теперь режиссура превосходно овладевает ее метафизическим, сверхреальным объемом (Някрошюс, Люпа, Персеваль), и, кстати, это отвечает глубокому литературоведческому прочтению пьес (скажем, А. П. Скафтымов проследил отсутствие в пьесах реального исторического времени, вместо которого — течение мгновений, отраженных на дистанции столетних эпох после жизни, и отсутствие «характеров» с определенными свойствами, и так далее). Вайткус принадлежит к театральной культуре, в которой не требуется камуфлировать монолог беспредметной души под семейную драму. Он ставит спектакль про отношения не в артистической семье, а — в артистической голове.
«Чайка» Вайткуса — классический сюрреалистический спектакль, монодрама, треплевские сны, продолжение пьесы про Мировую душу. И все насквозь иронично (что сюрреализму глубоко свойственно). Визуальная сторона причудливая, красочная и гротескная. Пространство в духе Дали, с фрагментами колонн, лошадиных морд, торсов, с белой дачной лодкой и белым роялем (и то и другое — с названием «Чайка»), с многозначительной красной призмой вверху, населено фигурами из подростковых фантазий: какие-то повара с метровыми усами, в колпаках и с голой спиной, собака, которая лает и не дает спать Сорину, в виде невообразимых размеров рыжей игрушки. Рассказывая об ужасной собаке, Сорин звенит цепями, как в кандалах, шествует через всю сцену.
Треплев в конце говорит Нине: «Я все еще ношусь в хаосе грез и образов», и это принцип композиции спектакля. Он, начинающий литератор и режиссер, не может овладеть запутанным окружающим, его осознать и его отразить, и в этом есть и болезненность, и настоящий пафос. За ним охотятся призраки, в итоге губительные, но внешне очень забавные. Настырный немой персонаж в каком-то цветастом шелковом халате, с усами Дали и нарисованным лицом (в программке есть Молодой Дорн, и почему бы Треплеву так не представлять своего посредника с невидимым миром?) в финале уводит Треплева за камень в декорации пьесы про Мировую душу — это и есть выстрел, переход в никуда. Еще одно не видимое другими «лицо» — нелепая убитая Чайка (К. Христова) в ярко-красном гимнастическом наряде, гротескно извивающаяся от мучений и все время сливающаяся-разделяющаяся с Ниной… Ну да, смешные они, фантазии творца новых форм.
Треплев о своем видении говорит: «Надо изображать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах». Нечасто в постановках «Чайки» обнаруживается, что у Треплева такое ярко-образное, нежизнеподобное сознание. Очень точно чувствующие режиссерский стиль литовские актеры Ю. Будрайтис, Р. Адомайтис и В. Багдонас (Сорин, Дорн, Тригорин) играют глуповатых диккенсовских старичков, в толстом гриме и пудре, разговаривают голосами немного «синтетическими». (Кстати, очень оригинальная, не похожая на всех его философских протагонистов последнего времени роль Багдонаса!) Симпатичную ему Полину Андреевну (Р. Лялейките) Треплев видит в каком-то неописуемом головном уборе и платье с картин малых голландцев, а она патетично молит его о счастье своей Машеньки. А Маша (В. Жилина) — «невыносимое создание », с метровой косой, многозначительная. Медведенко (А. Тенетко) в полосатых брюках, которые ему не по росту, в сущности, милый человек, вначале изображает греческую трагедию из жизни учителя, и Треплев как бы уже эту трагедию сочиняет…
Аркадину (Н. Индейкина) треплевское сознание помещает в ее «милый театр», играющей «в жалких, бездарных пьесах» — это актерствующая дива из современного шоу в ярко-красных или газовых белых эротичных костюмах со всякими блестящими вставками, потом на ней оказывается немыслимая шляпа с огромными полями, с дизайном в виде красных яблок. Спектакль не про «каких-то допотопных», а про нынешних, про новое театральное поколение. Вайткус высказался о подростковом сознании новых драматургов и новых режиссеров и ядовито, и сочувственно.
В хаосе образов Треплева в конце концов холодно, пусто и страшно. Конечно, центральное место в спектакле занимает постановка пьесы о Мировой душе. Тогда на всю огромную сцену плюс кулисы разливается видеопроекция серой воды, по которой все плывет и в которой все утонет; огромные глаза дьявола появляются над этим изображением, а люди выглядят на фоне стихии совершенно незначительными и мелкими (мелкими по соотношению и по смыслу). Треплева Антон Багров играет сильно и лирично. Он пытается осуществить свой театр. Но в конце оказывается одет в точно такое же белое пальто с голубым воротником из перьев, как Тригорин, он явно сник, и ясно мотивированы его слова, сказанные Нине, о том, что он не знает, «для чего и кому это нужно»: «Я не верую и не знаю, в чем мое призвание».
Комментарии (0)