ДРАЙ ШТУНДЕН АМ ШАУФЕНСТЕР (ТРИ ЧАСА У ВИТРИНЫ)

А. Чехов. «Драй швестерн» (по мотивам драмы «Три сестры»).
Режиссер Алексей Лелявский, художник Татьяна Нерсисян

Впоследствии убежденная германофилка («Германия — мое безумье! Германия — моя любовь!»), Муся Цветаева выбрала, по молодости лет, парижскую — за «страстные» глаза. Вполне зрелый известный белорусский режиссер Алексей Лелявский, напротив, дал одной из своих постановок (по мотивам «Вишневого сада») название «С Парижем покончено!» и приступил к следующему чеховскому произведению с целью акцентировать в нем мотивы взаимосвязей русской и немецкой культур (как он сам заявил в одном из интервью). Начал с названия: «Три сестры» зазвучали как «Драй швестерн».

Почему вспомнились цветаевские куклы? А потому, что сентиментальная стилистика «нюренбергских» игрушек главенствует в спектакле. Она буквально на первом плане сценического пространства, решенного как витрина богатого магазина: по авансцене — до мелочей подробный кукольный (он же прозоровский) дом, аккуратно рассаженные фарфоровоголовые «барышни» в оборках и шелковистых локонах, целая игрушечная улица (московская, очевидно, — по ходу действия к ней присовокупят миниатюрную модель Василия Блаженного), старомодный самолетик, изящные кукольные кроватки… От каждого предмета веет стариной, что ни вещичка — то «антик», неважно, что бутафорский.

Сцена из спектакля. Фото из архива театра

На втором плане «живут» люди. Сестренки-куколки-красавицы с эле. гантно потрепанными кукольными прическами, в смешных шляпках, в трогательно морщащихся фильдеперсовых чулочках (Яна Агеенко, Светлана Тимохина, Юлия Морозова); их аккуратно причесанный брат, которому не суждено стать профессором (Александр Янушкевич), обряженный в полудетский костюмчик, похожий на тирольский; аппетитная Наташа (Наталья Кот-Кузьма), в недлинной широкой юбочке, позволяющей смело показывать зеленые бантики на подвязках; кругленький светлоглазый ВЕРШИНИН (Тимур Муратов), напоминающий классического румяного пупса, облаченного в полковничью шинель, — появляется ВЕРХОМ на белой лошадке-качалке; артиллеристы- солдатики, явно побывавшие не в одной кукольной баталии, разношерстно обмундированные, — обобщенный образ всех вместе взятых «пленных немцев». Все персонажи более или менее игрушечные, подчеркнуто игровые, словно вздумал какой-то вундеркинд-театрал прямо в детской поставить чеховскую пьесу, пустив в дело предметы ностальгической меблировки да последний урок немецкого, вытверженный под руководством бонны.

И все они, оказываясь ближе к арьеру сцены, время от времени превращаются в темные силуэты на фоне подсвеченного (то синим — зима, то красным — пожар, и т. д.) задника. Третий план в череде продуманно изящных картин отдан теням…

Чеховские мотивы выписаны порой столь тонкими линиями и точными красками, что кажется, будто иначе и нельзя было бы сделать это на сцене.

Тем более на кукольной. Вот маршируют солдатики, выставляя рядком горшки с цветами — то ли в честь Ирининых именин, то ли в память о годовщине смерти своего командира. Вот в диалоге сплетается трепетная ткань взаимного чувства Маши и Вершинина — и на фоне летящих по темному заднику световых снежных хлопьев герои старательно режут воображаемый лед коньками-снегурками… подвешенными за перекинутые через шею шнурки (иронично напоминая обо всех сразу умильных парочках с выцветших антикварных открыток). А вот супруга Вершинина, безумная «валькирия» с блондинистой «арийской» косой (Инна Гончар), конечно же, затевает пожар, поджигая бумажный на проволочном каркасе силуэт дома. Образы до такой степени поэтичны и многогранны, что, право же, произнесение текста первоисточника зачастую кажется ненужной формальностью.

В зримом же тексте искушенный зритель за время трехчасового действия «прочтет» множество цитат: Додин, Херманис, Някрошюс, Кантор… Список может получиться длинным. Владеющий специфическим кукольным контекстом непременно обнаружит и цитату из самого Лелявского: некогда в его пронзительно поэтической «Извечной песне» силуэты гибких девичьих тел просвечивали за ярко размалеванными полотнищами столовых клеенок, грациозно взмахивали банными вениками… Теперь две из «швестерн» застывают с заломленными в тоске руками за планшетом, декорированным орнаментами прерафаэлита и первого дизайнера Уильяма Морриса (англичанина).

Германского колорита добавляют довольно частые «школьные» немецкие словечки. Эти настойчивые рефрены намекают то ли на то, что карьера учительницы для сестер — максимум реализации творческих амбиций, то ли на то, что их личностный рост не продвинулся дальше пятого класса.

Приходится признать, что интригующих намеков здесь многовато. Вот, например, Кулыгин (Александр Васько) большую часть времени проводит в маске медведя, потом свиньи (помните, такие тяжелые маски из папье-маше, середины прошлого века?) и в комбинезонах, плюшевом коричневом и розовом соответственно. Сложно сказать, что символизирует этот костюмный ход: истинную животную природу или патологический инфантилизм персонажа? Или то и другое сразу? Но артисту удается быть живым и держать зал довольно долго…

Артистам здесь вообще многое удается. Очевидно, что в драматическое действие каждый до отказа «выжимает» лучшее, притягательное, характерное, лиричное, что есть в его актерской природе.

В. Грамович (Чебутыкин). Фото из архива театра

А вот вдруг, к финалу, «солдатики» появляются на сцене в белом хлопчатом исподнем, задник озаряется багровым светом, и хор исполняет «Боже, царя храни». Следует ли зрителю встать при этих звуках или еще раз напрячься в попытке разгадать очередной ребус? Вероятно, здесь намек на грядущую Первую мировую, а затем и Великую Октябрьскую — обе выкосят исполнителей гимна…

В последней сцене сестры застывают этакими манекенами, повторяют напоследок образ роскошной витрины, в которой немыслимо было бы увидеть гламурненькие вещички из акрила и полиэстера — только натуральные шелка, меха и перья. Нам, жителям бывшей имперской столицы и промотавшимся наследникам ее насквозь германских романтических традиций, остается лишь прилипать носами к зеркальному стеклу, в жажде хотя бы разглядеть утраченное нежное-хрупкое-кружевное-фарфоровое, которое давно уже не по карману…

Если спектакль был про то, что погибло аристократическое, восторжествовали дурной вкус и тон и стеклянной стены между «ними» и нами не преодолеть… Это было очевидно в первые двадцать минут спектакля, без посредства объемного текста (да простит нас глубокоуважаемый автор пьесы!), передвигания по длинному столу стаканов и бутылок, кавалькад на лошадках-палочках, перетаскивания взад-вперед огромного портрета (Вершинин с семейством) и еще многого и многого, за три часа на сцене произошедшего. К финалу уже не удается преодолеть впечатления, что «картинка», очаровательная, остроумная, лиричная, изобретательная постановочная «картинка», отняла у чеховских слов почти все чеховское, зачем-то оставив их в спектакле — лишними, вынесенными за скобки насыщенного визуального действия.

И, наконец, при чем же тут именно Германия, liebe Schwestern? Хотя… мне всегда было немного жаль ту белокурую и голубоглазую «нюренбергскую», которую маленькая Муся Цветаева — не выбрала.

Декабрь 2010 г.