ПАМЯТИ БОРИСА ИВАНОВИЧА ТИЩЕНКО

Я держу в руках брошюрку. «Переписка Дмитрия Дмитриевича Шостаковича и Бориса Тищенко». Листаю. Как обоюдно интересно им было, как тонко и о каких важных вещах они общались… А на последней страничке слова: «Все думаю: доставил ли я ему хоть немножко радости своим существованием, музыкой или хотя бы этой перепиской. Если да, то я жил не зря». Так написал в 1997 году Борис Иванович Тищенко по поводу этой переписки. И тут я подумал: а доставил ли я какую-нибудь радость Борису Тищенко за 40 лет нашего общения?..

Он бывал очень разным в разные периоды. Когда я увидел его впервые, это произвело на меня ошеломляющее впечатление: безумно красивый, безумно модный, элегантный человек. А потом наступил другой период, и он мог прийти ко мне с двумя портфелями в двух руках: в одном партитуры, в другом — работы студентов…

Он достался мне как подарок. Я собирался ставить в театре им. Ленсовета «Тот, кто получает пощечины». Конечно, музыку должен был писать Альфред Шнитке. Я позвонил Альфреду, и он сказал: «С большим удовольствием. Но только через полгода» (он работал с Элемом Климовым над фильмом «Агония»). Полгода ждать я не мог. «А ты попробуй познакомиться с Борисом Тищенко, это очень талантливый человек», — сказал мне Шнитке. Я, москвич, тогда только-только приехал в Ленинград, нигде не тусовался, среды не знал, спросить было не у кого (я не знал даже, писал ли этот Борис Тищенко для театра, только потом спросил у Гены Опоркова и выяснил, что они с Геной работали). Не верить Шнитке я не мог, к тому же он, один из крупнейших композиторов ХХ века, никогда бы не подсунул мне абы кого, чтобы только создать себе благоприятный фон. Я понял, что Альфред рекомендует кого-то действительно талантливого, и в один прекрасный момент набрал номер, который он дал. Ответил приятный баритон. Я объяснил, что я от Шнитке и предлагаю написать музыку для спектакля. Боря тщательно выспросил все мои «анкетные данные» — и назавтра мы встретились. Он посмотрел на меня строгим оценивающим взглядом (мне показалось, ожидал увидеть кого-то другого). Пьесы он не знал, сказал, что возьмет в библиотеке, прочтет и позвонит. Я подумал: не позвонит — буду обходиться без музыки (сказать, что я что-то в нем увидел, — не могу, скорее наоборот, я даже испугался: передо мной был какой-то элегантный господин не нашего времени).

Но он позвонил. И мы снова встретились, уже в его роскошной квартире около Никольского собора, и долго говорили о пьесе. А через три месяца было первое прослушивание эскизов. В то время полагалось сдавать музыку худсовету театра. «Вы знаете, я не буду сдавать ничего худсовету, я дам вам клавир», — сказал Боря. Слава богу, в то время у меня были прелестные взаимоотношения с Игорем Петровичем Владимировым, я позвонил ему ночью: «Знаете, Тищенко, по-видимому, со странностями, он не хочет сдавать музыку худсовету». «Ну и не надо, говорят, что он хороший композитор», — сказал Владимиров. А написал Тищенко вальс и танго. Но танго не для человека, это было танго для лошади! Он настолько глубоко вскрыл природу цирка, людей, животных!

На второй спектакль я уже осознанно пригласил его — и так мы отработали с ним 40 лет. С Альфредом мы встречались, я шутил: «Ты на свою голову подарил мне Тищенко и потерял меня».

Боря обгонял все и вся, открывал для меня какие- то другие просторы, меня все больше потрясало, как он раскапывает внутренний мир человека, поражала его убежденность, его безумная ответственность перед миром, перед литературой.

Однажды писали музыку в Доме радио. «Знаете, сколько спектаклей мы с Арсением уже сделали?» — спросил Тищенко дирижера. «Ты лучше скажи, сколько великой драматургии я внедрил в твою жизнь», — пошутил я. Он смеялся, как пятилетний ребенок, как от трюка в цирке… Он мог быть и очень наивным, и жестоким, и очень сентиментальным. По-детски радовался приобретению дачи, бывшей финской усадьбы: бревна дома стояли вертикально, а не горизонтально, как у всех.

Мы много общались. Это было густо, это было часто. Все время по телефону, реже — встречались и праздновали что-то на одной территории… Однажды под Новый год он позвонил и спросил: «Где ты встречаешь?» А я уже давно договорился встречать в складчину с компанией моих врачей. Он, видимо, огорчился, но промолчал, а я сказал: «Борька, давай встретимся в 11 утра 1 января и встретим Новый год!» — «Я бы с удовольствием, но ты ведь не проснешься, подумай, когда ты вообще придешь домой…» — «Боря, о чем ты говоришь, хочешь, я позвоню тебе в 10 утра?!» — «Хочу, — сказал Тищенко, — только ты не позвонишь». Весь Новый год, несмотря на гульбу, в голове у меня крутилось: «Не забыть про Бориса Тищенко». Придя домой в шестом часу, я заранее накрыл стол, поставил водку-закуску, завел два будильника — и в 10 часов таки вскочил и позвонил Боре (он был тут недалеко, у своей тещи Марьи Васильевны). Тот удивился (не ожидал) и сказал: «Уже бегу». И так поутру мы встречали с ним Новый год…

Очень радовался рождению последнего сына Андрея. Они жили в блочном доме на улице Кораблестроителей, и мы праздновали на неожиданно большой кухне этой квартирки. Венечка Баснер пытался отвлечь нас на какую-то музыкальную тему, но Боря кричал: «О какой музыке мы говорим, когда у меня родился сын!» И весь вечер говорили о маленьком Андрее, и я сказал: «Если не будет композитором — будет дирижером, когда-нибудь я приглашу вас двоих». Это произошло. Музыку Бориса Тищенко к «Детям Ванюшина» записывал ансамбль под руководством дирижера Андрея Тищенко.

Многогранный, живой, ранимый, яростный. Ну кто мог сказать учителю, Шостаковичу: «Как вы можете слушать эту гадость?!» Это замечательная история. Из Рузы, с дачи, Шостакович написал ему: «Боренька, обязательно послушайте, я буду очень рад». Боря сел в автомобиль, поехал, купил пластинку и назавтра написал: «Дорогой Д. Д., пластинку я купил, но как вы можете слушать эту гадость?!» Это была какая-то цыганщина (видимо, на природе Д. Д. расслабился: Руза, березовые рощи, музыка на фоне природы…). Писал Боря при мне, я его отговаривал: потерпи, пожалей учителя. «Нет, он что же, вкус теряет?» — твердо ответил Тищенко и послал письмо. Через несколько дней наша хорошо работавшая советская почта принесла ответ на маленьком листочке бумажки: «Боря, большое вам спасибо, вы правы».

Однажды вместо сонаты, которую Д. Д. задал ему написать, Боря принес концерт для виолончели с оркестром. «Боря, у вас должна была быть соната, при чем здесь виолончель?» — «Знаете, я встретил Ростроповича, и он меня уговорил». И вдруг — такая вспышка ревности: «Почему разные Ростроповичи могут менять учебный план!» Но тут же сделал много объективных замечаний: «Кларнет у вас забивает виолончель, сделайте его потише».

Безусловно, с Дмитрием Дмитриевичем они поднимали глубокие вопросы, мы с ним говорили проще, поскольку я не Д. Д., но с Борей было интересно. Он был очень разный. Иногда вспыльчивый, иногда добрый, проскальзывал удивительный, достаточно желчный юмор. Борис Тищенко был очень чистый и честный человек. Он жил не только в среде Анны Андреевны, Иосифа Бродского — он жил в очень чистой среде своей мамы, о которой говорил очень трогательно, в среде уцелевших послевоенных семей (основная масса была уничтожена до войны и в войне, но что-то еще оставалось). Вот эта честность, человеческая тактичность были запрограммированы в талантливом человеке Борисе Тищенко.

Живой! Он писал Данте, «Божественную комедию», третью часть «Рай», когда я стал отвлекать его на спектакль по Войновичу. И он бросил Данте, увлекся Войновичем, говорил, как это может быть современно, гармонично… Работу мы не сделали, но вот такой диапазон. От Данте до Войновича.

Для меня это огромнейшая потеря. А какая потеря для культуры!

Март 2011 г.