* Продолжение. Начало см.: Петербургский театральный журнал. 2007. № 50. С. 134–141; 2008. № 51. 139–146; № 53. С. 155–162.

Леонид Попов (1966–1999) — петербургский журналист, театральный критик, на протяжении 1990-х годов театральный обозреватель «Вечерки», один из основателей, учредителей, позже — зам. главного редактора «Петербургского театрального журнала». В № 50–53 мы начали публикацию писем Лёни. Продолжаем ее.

Привет, Мишка!

<…> Мы сдали все экзамены и сразу себя почувствовали свободнее. Учебе — конец. На нашу долю остались наряды и работа. И то и другое тут же обрушилось на нас во всем своем многообразии.

О, ненавистный хоз. двор! Говорили, что ты со временем изменился, что восьми человекам управляться стало легче, чем шести, что с наступлением холодов стало меньше работы и т. д. Может быть, все это и так. Но на именно наш наряд хоз. двор показал огромную фигу. Стоило нам быстро управиться вечером (и выспаться), утром (и вовремя позавтракать), как пошло-поехало. Прорвало трубу в котельной хоз. двора, сдох сторожевой пес (в прошлый мой наряд, месяц назад, пропала лошадь. Ее нашли за 2 км от части. Я попадаю редко, но удивительно везуче на происшествия). Именно нам привезли машину опилок, ее привозят раз в две недели. Наконец, у самых ворот застрял «Камаз», полный песку. Половину наряда бросили на разгрузку лопатами, чтобы облегчить машину. Увяз «Камаз» настолько, что мы шагали в кузов прямо с земли. <…>

Вот такие дела.

Ну, до встречи.
Бомжир (мл. с-нт Попов)

Здравствуй, дорогая Катюша!

<…> В жизни моей произошли значительные перемены. Дело это началось с того, что еще до экзаменов меня вызвал ротный и заявил, что ему нужны листы ватмана. Если их могут достать через меня, он найдет способ меня откомандировать в Ленинград за ними. Разумеется, я ему пообещал эту бумагу и при первой же возможности сообщил родителям. Те заверили, что за счастье лицезреть целые сутки любимого единственного сына (да еще такого, как я) они достанут нашей части не только бумагу, но даже самолет. С партией затраченных финансов. Или не знаю еще чего. Билеты на Леонтьева. Что еще такое есть сверхдефицитное? Смазка № 158. Ну, это для тебя мало что говорит. Короче, я так и заявил: отсылайте меня в любое время с утра — к вечеру вернусь с бумагой.

Но тут подвалили экзамены. Отослать меня никакой возможности не стало. Один раз, впрочем, дали команду: переодевайся в парадную форму, едешь. Пока переодевался, дали команду: «Отставить». Я еще не успел душевно настроиться на свидание с любимым городом, с родными и близкими и поэтому только усмехнулся. Горечь была, но переносимая. Наблюдавшие эту сцену други мои, по их словам, просто ахнули про себя при таком финале. Действительно, вполне достойная сцена любой античной трагедии. Со мной в роли Эдипа.

В избытке экзамены — и я уже не вспоминал про бумагу. Как вдруг вызвали меня с утра к замполиту и снова вопрошают: «Как с бумагой?..» Я горячо заверяю: «Хоть сейчас». Они: «Завтра».

Завтра так завтра.

Настал и завтрашний день. Всех разогнали по работам. То есть абсолютно. В роте я да дневальные и старшина. И боле никого. Я сижу, жду замполита с моим отпуском. Жду час, два, три и т. д. Мне уже тоскливо. Как писал поэт:

«Я жду с тоской бесплодною,
Мне грустно, тяжело.
Вот сыростью холодною
С востока понесло…»

(Ха. Еще чего-то помню.)

(Правда, он ждал не отпуска, а совсем наоборот — женщину, и не дождался, и тогда сам пошел ее искать, и, в общем, эта история для него кончилась плохо.)

Вот. А я дождался того, что вместо замполита в роту пришел прапорщик… пошел к старшине и вышел вместе с ним. Старшина показал на меня и сказал: «Вот». На что прапорщик сказал, обратясь ко мне: «Бери шинель, пошли за мной».

Идти оказалось недалеко, но пока я этого не знал, руки и челюсть (нижняя) продолжали быть отвиснутыми. Не каждую неделю твоя судьба решается в три минуты.

Перевели меня на два этажа выше, в рем. взвод. Это вполне достойная (меня) организация, не подчиняющаяся никакой роте. Отдельный взвод, сам на положении роты. Весь взвод — 16 человек. Суть его заключается в названии. Ремонт всего, чего угодно. Иногда по ночам. Стабильный выходной в воскресенье. Увольнения и отпуска — строго каждому в порядке очереди (и помимо — в счет заслуг). Нормально. Порядок.

Все — спецы (электрики, сварщики, столяры, токари и т. д.). Моя роль несколько проще. Я только водитель (как и все они). И еще командир отделения. Это — маразм. Отделения там нет, а командир — каждый второй. Будут ли меня обучать чему-либо, поставят ли на машину или буду существовать на побегушках — пока неизвестно. Пока я «Фигаро здесь. Фигаро там». Затыкаю дырки своим телом. <…>

Это мое окончательное место службы — до мая 1987 года. Доживем и до этой даты.

<…>. Новая жизнь постепенно выравнивается. Я скорее спокоен, чем наоборот.

По-прежнему жадно ловлю любую информацию из-за забора.

Что там, у вас?

Л. Попов

Привет, Мишка!

<…> Дела мои бумажные, конечно, не тяжелые, но хлопотные — а главное, что благодарности за них не заслужишь, упреков — сколько угодно. Но я два раза довольно удачно вынырнул из сложно сложившихся бумажных ситуаций, и при моем участии была совершена крупная акция по списанию инструмента и оборудования. Выслуживаться мне, естественно, некуда, но приходится выгрызать единственное нужное мне благо из всех, что предоставляет мне начальство, — отпуска в Питер. И обламывали меня не раз, но на много раз обмана придется один раз исполнения. <…>

В городе в театр сходил, «Эксперименту» построили помещение в здании бывшего «Арса» на пл. Льва Толстого. Уютный зальчик мест на 300. Они возобновили почти весь свой старый репертуар — два десятка названий, и уже на новом месте, где они с лета, выпустили три премьеры. То, что я видел, называется «Итальянские анекдоты» — по миниатюрам Э. Де Филиппо. Довольно весело. Если б не моя всеядность от духовного голодания, может быть, плевался бы. А может, и нет. <…>

Кстати, снега в Ленинграде хватает. Надеюсь, сам сможешь в этом убедиться.

Еще о том, что ты писал. Спектакль Смехова, Берковского, Никитиных, Юрского и компании знаю отлично. По ТV видел лишь отрывочек краем глаза, но восхитился — а еще по рукам разошлись пластинки с записью этого. В продаже их никто не видел, но сразу у многих они объявились где-то этой весной (т. е. почти год назад). <…> Смехов вообще большая умница, как и вся компания, а о его противных способностях догадываюсь, хотя с виду не скажешь. Он и повесть свою чудную «Служенье муз не терпит суеты» в «Юность» пропихнул, и спектакль его не только на Таганке шел — я имею в виду «Послушайте!» — о Маяковском — его еще не то МТЮЗ, не то ЦДТ поставил. Может, и сейчас идет. Правда, это переработанный вариант для детей (подростков).

Театр «Чайку» не знаю. Где ты о нем читал и что? Этак загадочно написал — «в одной хорошей книжке». Я тоже хочу знать, что это за хорошая книжка — кроме всего прочего, интересуюсь непрофессиональными театрами именно как профессионал — и полно все сведения. А расплодилось их сейчас в Питере (впрочем, везде) видимо-невидимо. Одних выдающихся, дающих фору государственным: и «Синий мост», «Скворечник», «Суббота», «Перекресток», «У окошка», «Время», «Глагол», студия в ЛГУ, в ЛПИ, в ЛЭИС, а сколько еще неизвестных и незарегистрированных, стихийных! Театр Добротворского, например…

Так что вот. Ведь и «Современник» оттуда же вышел, и Таганка, хотя в них и профессионалы с самого основания работали — в первооснове своей это студии. Да и МХАТ, между прочим, тоже.

Будет после армии время — а говорю я так, потому что сразу дел навалится, не отвертеться! —  а желание-то будет — вплотную засяду за изучение этого дела (студий и студийности). Впрочем, планов грандиозных много, и все они характерны тем (были, а будет ли?), что никогда не претворяются. По инерции. Ну, поживем — увидим. Еще поживем — еще больше всякого увидим. <…>

С приветом.
Бомжир

Здравствуйте, Лёня,

по традиции во первых строках извинения за свинское отношение к своим корреспондентским обязанностям. Поверите ли, житейские трудности, помноженные на онтологическую лень, окончательно загрызают. Нет времени даже на такую безделицу, как диссертация, не говоря уже о столь важном деле, каким полагаю письма.

О новостях спрашиваю осторожно. Помню, будучи в Вашем положении, на подобные вопросы отвечал однозначно: сегодня к обеду была картошка против вчерашней каши. Другое дело, как компенсируется течение Вашей тамошней жизни внутренними событиями? Остается ли время думать? Есть ли с кем делиться подуманным? <…>

Наши дела пока описать трудно. Пугает неопределенность.

С одной стороны, вроде растем, а с другой (буквально с верхних этажей) вламываются незнакомые женщины и грозят судом за нарушение общественного спокойствия. Намечается миграция персонажей. <…> По поводу текущей работы над «Дон Жуаном» пока ничего не скажу. Не обижайтесь — суеверен. Кроме того, убеждаюсь, что моя театральная программа меняется в зависимости от конкретной пьесы. Становясь практиком, перестаю быть интеллектуалом. <…> В общем, на повестке дня сегодня первородный без примесей театр, очищенный от всяких заумных наслоений. Посмотрим, что из этого получится.

В Доме кино показывали на днях «Звездные войны» и всякую американскую кинофантастику с экстрасенсами и взбесившимися роботами. Глядя на всю эту бяку, воочию убеждаешься, насколько у нас гуманный и интеллектуальный кинематограф. Трофименков, впрочем, в это не верит и требует визуальных доказательств. <…>

В этом Доме кино показали подряд 3 знаменитых картины. Все про войну. «Проверка на дорогах» (она же «Операция „С Новым годом!“») Германа, «Иди и смотри» Климова и «Порох» молодого ленфильмовца Аристова. Чувствуется резкий скачок нашей военной киномысли к натурализму и неформальным нравственным коллизиям. Во всяком случае, все 3 фильма очень активно стирают грань между святой ненавистью к врагу и деградацией собственно человеческой личности. Я по этому поводу в панике, т. к. прахом идут все мои диссертационные концепции.

В институте был исторический Ученый совет, на котором почти 4 часа топтали ногами известного Вам Марка Любомудрова. Самые целомудренные эпитеты звучали как «черносотенец», «антисемит» и «ортодокс». Все 4 часа Любомудров сидел в первом ряду и ел грейпфрут. Зрелище, скажу я Вам, захватывающее. <…>

Добротворский

Привет, Мишка!

Прочитал я пьесу «Последняя женщина сеньора Хуана». Теперь мне стало страшно интересно: кто кого, и что говорит Добротворский. И что говорит каждый из вас и что думает. А я думаю вот что. Очень милая и несовершенная пьеска. Вторична. После Алешина («Сократ»), Радзинского («Сократ», «Лунин»), Горина («Свифт», «Мюнхгаузен»). Но, как и все эти вещи, прелестна от всяких аллюзий современности (поэт, солдафон, Исполнитель). Характеры — чудо для исполнения. Бездна возможностей для фантазии на заданную тему. Один Дон Хуан неоднозначен, очень сложен и, я думаю, недостижим силами нашей студии. Это не состоится, как в свое время не состоялся Андрей — Гарольд Райен. Работать над таким материалом, думаю, приятно и заразительно. Кто понимает его шарм.

Просьба: все описать подмробно. О студии, о пьесе, о Добротворском, о народе, об универе, о городе, о людях, кто чем живет, кто что говорит, кто под кого поет. Все-все-все… <…>

Л. Попов

Привет!

Время идет очень быстро — желаю и тебе того же. Уже зима. Спектакль близится к концу, сделали почти набело все первое действие и почти все второе. Две или три репетиции подряд в Добротворском накипела злость на нашу бездарную игру — действительно, что-то не клеилось, наверное, свирепствовало осеннее настроение. Наконец, следующую репетицию он начал с фундаментального выяснения того, что мы думаем об искусстве, театре, Жуховицком и Добротворском. Выяснили, что хороших пьес, как и плохих пьес, не существует — просто нет критериев оценки. И главное — не пьеса, а спектакль, что само собой разумеется. Выяснили, что Добротворского мы очень любим и, как я выразился, он — гениальный режиссер, который сделает хороший спектакль. Репетиция после этого двухчасового выяснения отношений пошла как по маслу, и Добротворский, по его собственному признанию, впервые поверил, что спектакль получится.

Кстати, по-моему, настоящий театр получается только в момент возникновения контакта актеров и зала. Пример — «Ванда Джун», которая препогано выглядела на генеральной репетиции. Пример — т. н. Living Theatre, деятели которого были довольны, только когда их зрители вскакивали с мест и кричали: «Остановите их!», «Вызовите же, наконец, полицию!» <…>

Прошел мой день рождения: посидели в театре. <…>

Д-ий нарисовал мой портрет и написал стихи — длин-н-ные.

Приведу 4 строки:

Целую и люблю за ультрафразу,
За то, что флаг любой Ваш как пеленка,
За то, что вы хотите все и сразу,
За вечный свитер цвета кинопленки.

Такие дела. Господи! как привязалось это выражение. <…>

Перехожу, кажется, к сплетням и анекдотам. Ездила Марина в Москву и пришла вместе с Катей Мулярчик к ее батюшке. Увидела она в шкафу все тома «Библиотеки современной прозы» и искренне удивилась: «Какая дурацкая серия! Ни одной приличной книги, кроме Борхеса. И какой идиот ее издает!» Мулярчик-старший обиделся: «Это я ее издаю».

В Эрмитаже — выставка венецианской живописи. Приехала на гастроли «Комеди Франсез», будут показывать только один спектакль — «Мизантропа». Я не иду. Должен приехать Марсель Марсо. Очень хочется. Приезжает Тото Кутуньо, из-за чего весь советский народ и все прогрессивное человечество ходят на ушах, а мне все равно. Зато — может быть, это и утка — говорят, что якобы привезут остатки «Битлз» с Джулианом Ленноном. Аверинцев в Герценовском институте читает цикл лекций о Вяч. Иванове. Был я на лекции Карякина о Достоевском.

Пожалуй, все.

Привет.

М.

Здравствуй, Мишка!

Я уже писал, что существует такая форма приобретения материальных средств — в обмен на рабочую силу солдат. На разных предприятиях-поставщиках. На одном таком заводике работает мой отец, и я сам там около месяца летом работал. И сейчас туда с новобранцами ездят начальники. И выпрашивают, что побольше, покрасивее и пожирнее. И говорят отцу: «Мы вашего сына на выходные домой отпустим». Я об этом могу даже не знать, ну а дома все на нервах. Где? Что? Как? А я знать не знаю, что на меня что-то купили. А сколько раз мне говорили: «Собирайся на выходные!» Мне надоело собираться. Лучше бы уж вообще не заикались, чем обещают и обнадеживают, а потом показывают завернутую в разъяснения фигу. Это действует на нервы.

Кроме этого, более ничто не нарушает спокойного течения жизни. В том числе и духовные ценности.

Каждый раз стону от обиды и зависти над письмами: сколько всего на свете происходит! Люди ставят спектакли! Люди пишут романы! Люди изучают эстетику Маркузе! Люди отмечают дни рождения! Люди общаются с профессором Мулярчиком! Люди смотрят Марселя Марсо и Комеди Франсез! С духовной голодухи я согласился бы даже на Тото Кутуньо и на «Арсенал», который слушал Эпштейн на концерте в Киеве. Грызу локти.

Кто такой Джулиан Леннон? Я сер и стыжусь этого. И кто такой Аверинцев?

Зато кто такой Карякин — я сам тебе расскажу. Это лучший советский исследователь Достоевского. Не маразматик со сдвигом в мистику типа Белова, не архивная крыса типа Фридлендера, не биограф типа Селезнева. Это исследователь произведений, автор кучи книг и статей — о моральных проблемах у Достоевского. Еще он автор инсценировки «Преступления и наказания» для Таганки, с Трофимовым — который Гоголь и Вальсингам — Раскольниковым и Высоцким — Свидригайловым. Раскольников был убийца, и его ничто не оправдывает. Об этом написано у Смелянского в книге «Наши собеседники», о постановках классики.

Вот и все, пожалуй. Такие дела (кстати, гениальное выражение! Без преувеличения. Очень сильное и многофункциональное).

Значит, такие дела.

С приветом ко всем.
Л. Попов

Привет, Бомж!

<…> В этом году была такая чудесная осень! Правда? Я хотела тебе написать про нее, особенно после нашей разведки. Мы ходили в разведку на день конституции. Мы ходили в Ляды, оттуда в Заянье, где деревянная церковь XVII в. Интересная церковь и стоит хорошо. Там была очень красивая служба и почти крестный ход! Так здорово. Очень интересно.

<…> Миша-Сережа весь в науке. Вчера все обдумывал свой план. Искал могильник IX века. Вот. <…> Мы вчера с ним в театр ходили, в Малый драматический. Великолепный спектакль «Господа офицеры». Мне очень понравилось.

Мы записались на малый истфак на кафедру этнографии.

Сейчас много читаю всяких умных книг. И по этнографии, и по археологии. По образцовому фольклору. Такие чудесные русские песни! Они такие красивые, певучие, так и хочется их петь. Чудо! <…>

Приходи скорей.

Слава

Добрый день, Славка!

<…> Скучаю по театру. Оказалось, что это не увлечение — но жизненная потребность. Именно не в кино, не в книгах (не в такой степени), но — в театре. И в себе — в театре. Вопреки формуле Станиславского. Будучи последний раз в городе, захватил с собой журналы свежие по специальности и жадно проглатываю от корки до корки. Более того. Урвал свое драгоценное отпускное время — всего-то сутки — пошел в театр, на утренник — больше было не на что — в ТЮЗ на «Бильбо Бэггинса». Хотя мне это нисколько не понравилось, показалось убого и ущербно даже по сравнению с книгой, которая (если ты помнишь) впечатления на меня не произвела, но тем не менее оставила мнение как о вполне серьезном, добротном и мастерском произведении (просто не в мой вкус). Спектакль же (несмотря на Хочинского и Шибанова) — унылый с точки зрения театральности и лишь подчеркивает художественные изъяны повести.

Кстати, о «Господах офицерах». Скажем так: спектакль вполне достойный, но — да будет тебе известно — на уровне других спектаклей этого театра, на уровне возможностей Малого драматического театра — тянет только на троечку. Не смущайся такой резкостью оценки с моей стороны и таким расхождением ее с твоей. Просто мне по роду занятия приходится смотреть гораздо больше, и я могу сравнивать шире. Все в твоих руках: ходи, смотри, подумывай — ты тоже придешь к отбору посредственного от хорошего, хорошего от великого, мастерского от халтуры и т. д. Театральное искусство (с моей точки зрения) — вещь, на которую можно тратить время. Позволь несколько полезных советов. Посмотри (если сможешь, конечно, я понимаю, что это не просто, но оно того стоит) в Малом драматическом «Муму» — советую совершенно серьезно, подчеркиваю: совершенно серьезно. «Счастье мое», «Дом». «Братья и сестры». На данный момент это лучший театр города, согласно исследованиям за 1984 год (более свежих не знаю). А три из названных мной спектаклей — лучшие в год выхода — «Муму» — лучший спектакль Ленинграда за 1984 г., «Дом» — 1978, «Братья и сестры» — 1985. Так что вот. <…>

Л. Попов

Здравствуй, служивый,

на сей раз даже не извиняюсь за долгое молчание — такому прощения и не бывает. Грехи тянут вниз, так что и этот где-нибудь зачтется. <…>

Театральные наши дела идут ровным галопом престарелой цирковой лошади. Опять появились трудности с помещением. Поскольку зал полностью перешел в ведение клуба. <…> Объявились какие-то технические столы шефствующей организации, секция аэробики и т. д. Похоже, нас вежливо выживают. Венцом всей этой трагикомедии стал отъезд музыкантов. Вместе с аппаратурой они забрали и 2 наших с трудом добытых прожектора.

Спектакль о Дон Жуане на подходе. Планируем премьеру… Ох, Леня, не серчайте, не скажу. Суеверен! Обещаю оповестить, когда места для примет уже не будет. Вплоть до телеграммы. Опять-таки затевается трагикомедия — Дон Жуана еще никто почти не видел, но в кругах — около-всего — уже ползут слухи, будто мы слепили вещицу, наиболее подходящим зрителем которой стала бы комиссия по культуре. Не знаю, что там затевается, но уже сам факт суда над неродившимся ребенком очень настораживает. Грустно играть перед зрителем, который заранее все знает. <…>

С чем и остаюсь любящий Вас
Добротворский

Лёня, добрый вечер!

Прости, что долго не писала. Не было времени (абсолютно и в буквальном смысле) и сил тоже не было. Если помнишь, я на практике в театре им. Ленсовета. И сижу я там с утра до ночи (а если точно — то с 11 и до самого конца рабочего дня), прогуливаю институт уже хронически. Сижу в литчасти у Жаковской. Бог мой, что это за женщина! Но она уже уходит из театра. И творится там черт знает что (как, наверное, и в любом театре). Самое интересное из того, что делают сейчас, — «Я — женщина» В. Мережко. Ставит Спивак — ну мы про него уже говорили. Человек удивительный, режиссер очень интересный, на репетициях его сидеть — просто неизвестно за что подаренное счастье. Практика уже 10 день, а я все больше привязываюсь к «живому» театру. Что буду делать после 31 декабря, просто не знаю.

Сейчас я уже успокоилась, а час назад, когда пришла из театра, просто кипела от ненависти, «горечи и злости». Я впервые столкнулась с проблемами, о которых читала где-то, что-то знаю. Но увидела их «живьем». Ну как может режиссер работать, что-нибудь делать, когда у него уже два спектакля не выпущены: «Зинулю» сейчас «доводит» Владимиров, «Мещанин во дворянстве» вообще канул в Лету. А сейчас идут двадцать какие-то репетиции «Я — женщины». И неизвестно, выпустят ли спектакль. Кошмар и ужас. Позавчера отменили репетицию — Владимиров назначил на три свою, а у Спивака — своя. А сегодня нужно было сдавать макет Владимирову. Его ждали 2 часа! Потом он зашел на пару минут, сказал, что длина должна быть не 14 метров, а 12, и ушел. А у них, во-первых, света тогда не будет того, который им нужен, во-вторых, ты бы видел макет, в нем что-нибудь изменять, расширять, уменьшать — это значит уничтожить чудо, сказку. <…> В этом макете столько всего — и Ленинград, и мокрая ленинградская ночь, и дождь. Смотришь на него — как на сказку, как на детство свое, что-то чистое, юное. А дальше слова кончаются, и просто стоишь и смотришь, и ничего не убрать. <…>

Я, например, понимаю, что действительно слегка «сдвинулась», в самом лучшем смысле этого прекрасного слова. И какой-то новый язык появился, мысли новые. За эти десять дней я начала и все продолжаю меняться (что выражается в первую очередь в том, что вместо лекции Красовского, который обещал мне незачет, я иду на репетицию к Спиваку). Но самое главное, что я поняла, — то, что я увижу, почувствую, узнаю за этот месяц, я уже никогда, нигде не пойму. Так что живу я в Театре и очень счастлива. Прощаюсь, мне стало много спокойнее, когда я поделилась с тобой своими новыми мыслями. Ну как они? Интересно?

Ек. Ефремова

Здравствуй, дорогая Катюша!

Вопрос — интересно ли мне то, что пишешь ты, — извини, смешон. Может ли мне быть неинтересным все то, чего я лишился волею судьбы, и дело, которое я не позабыл и не разлюбил, и считаю месяцы и дни до тех пор, когда я снова смогу им заняться. <…> Я, к сожалению (вдруг подумал: а может, к счастью?), человек скупой на выражение эмоций и не знаю, где тут причина, а где следствие — то, что я не умею и не люблю говорить и писать одновременно и возвышенно, и тонко, и умно, и искренне. И вкладывать в это свое очень большое. Тут где-то во мне нехорошая болезнь (времени?) — боязнь тратить душевное вещество. Окуджава имел право и силы сказать: «Высокопарных слов не надо опасаться». Он прав: не надо, а — опасался. Ты — нет. В этом твое спасение (и, выходит, чуть — мое, т. к. я же читаю написанное тобой).

Это называется слова благодарности.

(Вот — не сумел удержать серьеза, занесло, поехал писать пакости. А вычеркивать жалко. Беда!)

Очутившись в новом качестве, я с лета в записной книжке завел свойственный мне бюрократический справочник — что выходит в мое отсутствие на сценах. Посмотреть обзорно — господи, куда катится наш театр? «Тамада» — «Неоконченный портрет» — «Из записок молодого человека» — «Прелести измены» — одно к одному. Что вообще <не> было примитивно в последнее время? Ну, одно, ну два названия — за год. Ужас ведь что творится — да кто угодно это скажет, кого ни спроси. И что замечательно — опять же все, кого ни спроси, любят и жить не могут без того, что неизвестно куда катится, без доведенного нами же всеми до неизвестно чего, в приличном обществе и не выговоришь — без, значит, Театра.

Это как ребенок-мерзавец: кто его таким воспитал? Мои родители. Мерзавец? Мерзавец. И горячо любимый единственный сыночек.

Каждый, кто причастен к театру, вправе и в силах возопить: «Любите ли вы театр так, как люблю его я?!». И <нрзб> что никто.

И в каждом есть жажда как можно больше положить себя на алтарь этому делу. Вот и выходит, что перед алтарем давка, все любители, почитатели рвутся за первенство среди жертвенников и, расталкивая локтями, жертвуются без очереди — Падве, Владимиров, Егоров, Аксенов и К°.

Очень большая К°.

Живой театр — это правда замечательно. У тебя вот теперь есть Спивак — это твой живой театр. У меня таким стал (смешно?) Добротворский. Для тебя это, очевидно, глупо и несравнимо. Но я почувствовал себя в студии как никогда на своем месте и как никогда активно и с результатом занимался любимым делом — живым театром. И работал, отдаваясь весь, и получал бездну страданий от творческих и нетворческих неурядиц, и бездну наслаждения от удач и розы — в финале этой истории.

(Будем надеяться, это был финал 1-го акта).

2-й и 3-й еще состоятся.

Не отрицаю: все творилось не ради абстрактного Искусства, а ради конкретного моего счастья.

Так я тоже встал в эту очередь.

Но разве упрекнешь меня или кого другого в том, что он счастлив? Дай Бог всем.

Так что хулу на большую букву К° у алтаря в очереди пока возводить не буду.

Только не надо никого локтями отпихивать. Только в порядке живой очереди. Никаких льгот ни инвалидам, ни матерям-одиночкам, ни старым девам. (Это призыв ко всеобщему равенству и братству на почве Театра.) <…>

Можем ли мы всегда предвидеть последствия произнесенных нами слов?

Не встает ли тогда под сомнение правомочность нашей с тобой профессии? Ведь наша обязанность — все-таки, выходит, не комплиментарность, а совсем напротив. Напишешь честно… а он возьмет и повесится. <…>

С одной стороны, тогда никто не будет мешать ни Спиваку, ни Голикову. Хорошо.

А с другой стороны, совесть замучит — скольких сгубил. Плохо.

А еще совсем с другой стороны — ?

Ну хоть вообще ни о чем не думай!

Беда. <…>

Остается добавить, что я жив, здоров, не теряю бодрости и терпения — жду, когда снова будет у меня Дело, Театр, мокрые ленинградские ночи — как черные, так и белые — все прочие счастливые вещи. <…>

Всего доброго!
Л. Попов

Привет, Мишка!

Что же рассказать о себе? У меня все в порядке — а что я под этим понимаю, пересказывать в шестнадцатый раз неинтересно.

В библиотеке после мытарств (для библиотекарши, уставшей таскать мне папками всякую дрянь, из которой мне нечего было выбрать, — апогеем этого было нечто про вьетнамских шпионов с подзаголовком «Х-20 выходит куда-то там» или что-то такое, где я нашел среди бездны вьетнамских имен и фамилий одно знакомое слово «Сайгон») она откопала мне Льва Толстого. Сейчас читаю «Воскресение». Давно, в школе «прошел» это, теперь вчитываюсь. Не впечатляет абсолютно. Даже удивительно. Насколько потрясает Достоевский, волнует Тургенев, Гончаров — да что угодно — здесь — ноль эмоций. Обличение гневное всего того, что у него (Л. Т.) вызывало буйный гнев, — а у меня всего только усмешку — бюрократизм судопроизводства, церковного дела и земельное положение, и плохо скрытые художественно нудные нотации на тему «не так живи, как хочется». Меньше всего желаю прослыть нигилистом, но вещь, кажется, устаревшая безнадежно, возможно, за исключением лишь верующих людей (да и то сомневаюсь — не те верующие нынче, кроме того, толстовство и христианство — две большие разницы).

<…> И я хочу ставить хулиганство, хэппенинги и Брехта. И еще много всякого хочу. Суть в том, чтобы хулиганство не было самоцелью, а предметом искусства. Как этого достичь? Тот, кто ответит на этот вопрос, будет гениальным режиссером. Эфрос был хулиган. Ефремов был хулиган. Питер Брук был хулиган. Вахтангов был хулиган. Говорят, Товстоногов когда-то тоже был хулиган. Мейерхольд до старости хулиганил и плохо кончил. А какие были два хулигана Станиславский и Немирович (Данченко)! Все вокруг дрожали.

Дай нам Бог хулиганства, которое в то же время было бы искусством! И мы поставим «Гамлета» не хуже Брука, а «Театр времен Нерона и Сенеки» — не хуже Товстоногова. О последнем. Какой бы ни был спектакль, пойду смотреть — это прекрасная пьеса. Не совру, сказав, что она на уровне, к примеру, «Карьеры Артуро Уи».

Настоящий театр — к вопросу о Бруке — это театр, в котором знают, что они делают, и конкретно сегодня, на репетиции, и вообще, в принципе, знают, для кого и для чего они это делают, и, разумеется, делают все это добросовестно. Театр любит тех, кто весь отдается ему на съедение.

На сем прощаюсь, желаю отличной публики на премьере и выпить все шампанское, отмечая премьеру, лишь за великих философов и эстетиков — от Плутарха до Канта, от Шопенгауэра до Маркузе и от П. Брука до С. Н. Добротворского.

С приветом ко всем
Л. Попов

Привет, Лёня!

Отчет о карательной экспедиции против музыкантов — похитителей прожекторов. Приехали мы вшестером в этот Дворец Культуры, где они играли. Ехать туда — это было хорошее развлечение. От станции метро «Звездная» — минут тридцать пять на пригородном автобусе, да еще на таком, где надо висеть на подножке. Остановка — совхоз Ленсоветовский. Стоит в чистом поле Дом Культуры. Добротворский завел интеллигентный разговор с администратором, все время оттесняя на задний план Андрея и Зубинского, которым очень хотелось стукнуть кого-нибудь. Поэтому слова Д-го о том, что мы, дескать, хорошие друзья этих музыкантов, только вот не знаем, как их зовут, а так они будут очень рады нас увидеть, звучали не очень убедительно. В общем, это могло бы быть смешно. Эти музыканты играли там только один раз, и играли так, что им отказали от дому, выставили. <…> Плюнули мы и уехали. Наверное, только встревожили музыкантов. Ну, ладно, хватит о них. Поехали мы обратно и, чтобы не расходиться сразу, пошли кофе пить. <…> Такие дела.

<…> Один англичанин поет в течение 15 минут у Д-го на пластинке:

If I was a train,
I’ll be late.
If I was a men,
I’ll help my friends.
Если бы я был поездом,
Я бы опаздывал,
Если бы я был человеком,
Я бы помогал друзьям.

Пока все.

М.

Здравствуй, дорогой мой друг Славка!

Насчет театра. (Это уже в нашей переписке своеобразная рубрика.)

Прекрасно, когда театр всякий раз — праздник. Для меня, конечно, нет. Все-таки это сначала моя работа. Это скорее будни. Просто это такие будни и такая работа, которая лучше отдыха от нее и праздника. Я счастлив заниматься своей работой. Совсем замечательно — это даже не мое непосредственное занятие — ежедневное сидение в зале или за письменным столом — а то, когда я смог быть участником, а не созерцателем живого театра, — я говорю о студии у Добротворского. Безотносительно к тому, что конкретно мы сотворим, мы были все счастливы творить — нас увлекал сам процесс работы, а не результат. Эти будни работы были для нас праздниками. Желаю тебе обрести свое дело, свое занятие, в котором ты будешь столь же счастлива, как я был в своем.

Меня несколько пугает твоя всеядность — тебе одинаково здорово нравятся и «Господа офицеры», и «Муму», и «Счастье мое», и Комеди Франсез — ты ведь, в общем, довольно много и часто всего смотришь, чтобы быть немного — ну, скажем, не разборчивее, а определеннее в своих вкусах. Когда нравится все подряд, это не украшает зрителя. Все-таки убежден, что быть зрителем — это тоже надо уметь. Допустим, наш институт если не сделает из нас профессионалов-критиков, то профессионалов-зрителей — наверняка. А остальные? Ты ведь как-никак театралка, что замечательно, но все-таки мало получать наслаждение от одного того, что ты в Театре, — всякий раз ты видишь что-то новое, не то, что раньше, в чем-то лучше, в чем-то хуже, — смотри, сравнивай, не бойся признаться себе, что тебе что-то не понравилось, что-то непонятно, что-то скучно, — ты такой же зритель, как все, с правом голоса, с правом на свою критическую точку зрения. Жаль, конечно, что раз зашел такой разговор, то надо б не письмом, а живьем говорить, но что поделаешь. Просто у тебя какое-то одинаково восторженное отношение ко всему вообще — как все здорово! Театр! Рерих! Гимнастика йогов! Ляды и Сковородка!

Впрочем, я не знаю. Может, это я старый ворчун и закоренелый скептик, и мне странен такой восторженный взгляд на все вокруг — и для тебя это нормально и естественно, не знаю. А может, это у меня профессия такая, что без скептицизма никуда не уедешь. У нас тоже были такие вот восторженные девушки в группе — они потом, познав все ближе и «в разрезе» — разочаровывались, грустили и уходили от живого театра, оказавшегося вблизи не столь замечательным, не всегда прекрасным и порой просто плохим — таким, какой он есть. И болею за него, и переживаю за него, в этом уже (могу сказать громко) моя жизнь. И я счастлив, что так случилось, и считаю, что достоин зависти других по отношению к своему счастью.

Желаю вам всем того же! Обретайте себя скорей!

С приветом ко всем-всем-всем (скучаю без вас безмерно!)
Л. Попов (Бомжир)

КОММЕНТАРИИ

Спектакль Смехова, Берковского, Никитиных, Юрского и компании… телеспектакль «Али-Баба и сорок разбойников» по пьесе-сказке Вениамина Смехова (Ленинградское ТВ, 1983), режиссер Олег Рябоконь.

«Послушайте!»… Спектакль Театра на Таганке по произведениям В. Маяковского (1967), поэтическая композиция Юрия Любимова и Вениамина Смехова.

…не то МТЮЗ, не то ЦДТ поставил. Поэтическая композиция «Мы играем Маяковского» была написана В. Смеховым для ЦДАТ (1984).

Ярослава (Слава, Славка) Овсиева (Шувалова) — из круга Лёниных друзей по археологическому кружку. Окончила кафедру археологии истфака ЛГУ, воспитывает троих детей.

«Господа офицеры». Спектакль Ефима Падве по повести А. Куприна «Поединок» (премьера состоялась в 1980 г.).

«Муму» — спектакль Вениамина Фильштинского по мотивам произведений И. С. Тургенева (премьера состоялась в 1984 г., спектакль и сегодня в репертуаре театра).

«Счастье мое» — спектакль Евгения Арье по пьесе Александра Червинского (премьера состоялась в 1983 г.).

Заянье, Ляды, Сковородка — названия деревень в Псковской области.

Материал подготовили к публикации Е. Вестергольм, И. Бойкова