А. П. Чехов. «Иванов». Театр Народовы (Варшава, Польша).
Режиссер Ян Энглерт, художник Анджей Витковский

Национальный театр Польши привез на Александринский фестиваль два совершенно разных, можно сказать — полярных по методу и стилю спектакля, видимо желая показать богатство собственных возможностей. Связывает «Федру» и «Иванова» (и это характерно для польского театра) повышенное внимание к форме: стремление ясно прочертить все линии, задействовать все пространство, четко выстроить все мизансцены — так, чтобы ими можно было любоваться, даже не понимая языка.

Хотя как можно не понять столь близкий нашему славянский язык, особенно если идет пьеса Чехова, которую мы знаем почти наизусть?..

Из двух постановок Театра Народовы мне оказался ближе «Иванов» — вроде бы совсем традиционный, не радикальный, уравновешенный. Да, в нем никто не раздевался догола, не валялся на обеденном столе, переполненном натуральной едой, и в нем — страшно сказать — не было ни лифтов, ни живых собак! Но режиссура продемонстрировала свой высокий уровень, не прибегая к тем надоевшим ухищрениям, которые еще несколько лет назад могли показаться актуальными. Ян Энглерт не впервые ставит «Иванова» (у него была успешная постановка на телевидении), и нынешняя версия, сделанная с актерами возглавляемого им театра, получилась изящной, умной и стильной. Может быть, не слишком нервной и щемящей — но, по всей видимости, здесь сказывается различие менталитетов.

Польские критики писали о том, что в этом «Иванове» много смешного, и варшавские зрители действительно очень много смеются во время спектакля (сужу по видеозаписи, сделанной в зале Театра Народовы). Петербургская публика воспринимала все гораздо сдержаннее, смеяться ей явно не хотелось. Наверное, хотелось, наоборот, пожалеть главного героя и, конечно, Сарру! Но Энглерт впрямую Иванову не сочувствует. Чахоточная Анна Петровна, разумеется, достойна сострадания, но сентиментальности в спектакле нет и в помине. Это суховатое и слегка отстраненное решение пьесы. Да, это драма, но в ней порой слышны издевательские нотки.

Одной из музыкальных тем недаром стал «Чижик-Пыжик» (Энглерт внимательно читает ремарки). Несчастная Сарра (Данута Стэнка) пропевает одну строку этой песенки, а из-за сцены ей отвечает хор (надо полагать, кухарок и кучеров, которые в пьесе «затеяли себе бал»), причем «Чижик» звучит сначала как похоронный марш, а уж потом как надо. В таком сочетании сарказма и горечи проявляется чеховский жанр.

Еще один повторяющийся музыкальный мотив — романс «Только раз бывает в жизни встреча». На приеме у Лебедевых его фальшиво и с преувеличенной страстью поет сначала некий приглашенный певец (Зюзюшка скупа, поэтому хорошего певца нанять не смогли!), а потом — Марфа Егоровна Бабакина (Анна Сэнюк), превращенная Энглертом из молодой вдовы в пожилую. Сатирических красок для этой героини актриса и режиссер не жалеют: Бабакина похожа на тетку-завуча, засушенную работой, хотя и имеющую деньги чтобы одеваться со смешным провинциальным шиком. Ее туфли на каблуках под цвет немыслимо лилового костюма и сумочки, тяжелая походка и закрученная вокруг головы коса (почему-то как у украинского премьер-министра) — все это смехотворно и жалко, но, несмотря на ее глупость и пошлость, Марфутку в спектакле не осуждают. Это не та среда, которая «заела» главного героя. Что его заело — непонятно, а среды как будто и нет.

Я. Фрыч (Иванов), Д. Стэнка (Сарра).
Фото из архива фестиваля

Пространство, в котором приходится существовать Николаю Алексеевичу Иванову, пустынно, огромно, неуютно и как бы лишено «атмосферы». В самом начале Иванов — Ян Фрыч сидит на складном стуле справа на авансцене. Все остальное тонет во мгле, только иногда вдали в темноте слабо подсвечиваются музицирующие Сарра и граф (Анджей Лапицкий). Один стул валяется на полу, Иванов долго тянется к нему, пытаясь поднять, но не может — его бессилие, апатия, паралич воли явлены сразу, откровенно и недвусмысленно… Когда действие переносится в дом Лебедевых, становится видна вся коробка сцены: эта большая, почти дворцовая парадная зала с роялем, диваном, освещенным люстрой карточным столом и высокими, массивными дверями в глубине. У Лебедевых очень много гостей, а вот Иванов к ним так и не присоединяется: он приходит и стоит в зрительном зале, не поднимаясь на площадку. С Шурочкой они ведут разговор, сидя на краю сцены, причем параллельно этой беседе — прерывающейся и вновь возникающей у Чехова — происходит действие: Косых в истерике бежит и жалуется на свое карточное невезение, Боркин преследует Бабакину и сводит ее с графом, Зюзюшка мается от скупости… Иванов все-таки влезает на сцену, чтобы встать на колени перед хозяйкой дома и попросить ее отсрочить платеж по векселю. После отказа он валится на пол и лежит, распростертый и неподвижный. Так, не двигаясь и не реагируя, он «принимает» признание Саши, которое здесь рождается у героини Каролины Грушка как желание защитить (и защититься) от окружающей пошлости. Саше уже невыносимо молчать, и она выпаливает «люблю», садится верхом на лежащего Иванова, поднимает его, как куль с мукой, чтобы поцеловать. Так их и застает приблизившаяся вплотную Сарра.

Эта мизансцена — когда женщина тянет к себе покорного, но бездействующего мужчину — в спектакле повторяется. Приехавшая в дом Иванова Саша энергично — ногой — переворачивает лежащего на полу Николая. Он лезет под стол, бьется там головой о ножку, а она сидит на столе и подтягивает Иванова к себе, наклоняясь сверху. В первый раз так делает сама Анна Петровна, когда уговаривает мужа остаться дома. Она хватает его за ремень и прижимает к себе, целует, пытаясь возбудить в нем страсть, а Николай стоит, опустив руки, не отвечая на объятие. Эта сцена — одна из самых мучительных в безжалостной пьесе Чехова — поставлена и сыграна сильно и жестко. Изломанная своей ненужностью женщина пытается быть забавной — кувыркается, ласковой — прильнув к мужу, обняв его, она рукой со смычком «играет» на нем, словно на виолончели… Но никакие странности, нежности или мольбы не способны вернуть время их любви: брошенная, оставленная дома Сарра говорит с доктором Львовым (Кароль Похечь), рассказывает ему о своей прежней жизни с Ивановым и вдруг начинает так жутко кричать, вопить, выть, что доктор даже не решается к ней подойти — он сидит на полу, оглушенный и помертвевший. Этот персонаж, обычно вызывающий неприязнь своими нападками на главного героя, здесь скорее оправдан: молодой человек буквально кипит от негодования, у него даже подбородок дрожит от справедливого гнева, ему физически отвратительно вялое, безответственное существование, которое влачит Иванов.

Интересно, что и Лебедев (Януш Гайос) в конце концов разочаровывается в своем друге и перестает быть милым и добрым «Пашей». Актер очень внятно показывает, что в роли тестя его герой — совсем не тот простой и все готовый понять университетский товарищ, каким он был раньше. Поджав губы, раздраженно Лебедев отчитывает Иванова, строго и свысока поучает его. В нем явно заговорил «обыватель», далекий от всякой рефлексии, гамлетизма, вечных вопросов и душевной смуты (по-польски «тоска» звучит как «смутэк»!).

Иванов предстает как обессиленное, сломленное, разрушенное существо. В последней сцене с Саррой Иванов обнимает ее и, склоняясь, кладет ей голову на грудь так, что жена его укачивает, как ребенка… Но потом она его обвиняет в том, что он хотел только получить приданое, деньги. Иванов отталкивает Сарру, а она душераздирающе, невыносимо кричит, повторяет: «Пенёнзы! Пенёнзы!» Его ответный крик «Жидовка, ты скоро умрешь!», ее странный, ломаный, задыхающийся танец — несколько нелепых и резких жестов, прощальный поцелуй и уход в освещенные и открывшиеся перед ней двери в глубине — под смешавшиеся звуки православного песнопения и еврейской молитвы.

У Иванова такого торжественного и патетического финала не будет. После его самоубийства все персонажи молча и стремительно покидают сцену, а сам герой, как ни в чем не бывало, встает и отпускает несколько комментариев о том, что и подобное завершение его судьбы возможно. Видимо, возможно и другое — ведь у Энглерта Иванов как будто и не сам выстрелил. Пистолета у него вообще не было, а упал он после того, как некий безымянный персонаж, старик с палкой, одетый в черное, подошел к нему и довольно-таки ядовито и насмешливо сказал: «Пас!» (Этого старика, периодически появляющегося на сцене, с осуждением взирающего на героя, я мысленно назвала Фирсом.) Опустошение и депрессия Иванова привели его к тому, что даже отказаться от жизни он уже не в силах — ведь это означало бы, что он все же способен на поступок.

Ноябрь 2008 г.