ЧЕРДАЧНЫЙ ХЛАМ

То, что я читаю в поездах, не забывается.

Лет сорок назад, во времена моей молодости, я ехал откуда-то куда-то. Был, наверное, не очень трезв — и это важно…

Мне попался тогда толстый журнал, в котором было письмо великого физиолога Павлова. Вот чего я от него в тот момент не ожидал — это письма о Венеции, а оно было именно о ней.

О Венеции я читал стихи С. Маршака «Вправду ли, вечно гоняя гондолы, Венецианцы поют баркаролы?» и три серьезные работы: Павла Муратова, Иосифа Бродского и вот доктора Павлова. О Муратове и Бродском не буду, это известная часть культуры. А вот о Павлове никому, кроме меня, не известно. Удивительно, что великий ученый нашел время для Венеции. Он, который первым вплыл на своем корабле знания в мозг человека, вернее собаки, — и вдруг Венеция?

Павлов, как я помню уже сорок лет, был недоволен Венецией. Он ее не принимал. Она не удовлетворяла его эстетически. Все. Поезд приехал, я вышел, журнал перешел к кому-то следующему. Но нелюбовь доктора Павлова к Венеции осталась…

Шли годы. Мои знания расширялись и одновременно сужались: старые забывались, новые расширялись. Подозреваю, что у всех так, за исключением Аверинцева, Лосева и других ученых. Я говорю о простых людях. Остается опыт (нельзя совать два пальца в розетку, нельзя по нужде ходить в крапиву, нельзя целоваться безответно…). Все остальное забывается. Так и я забыл все из той эпохи, не стерлась только нелюбовь академика Павлова к Венеции.

Потом я дважды побывал в Венеции. После описаний Муратова и Бродского неудобно говорить о ней от себя, могу сказать, что лучше всего приезжать туда зимой (нас тогда там мало, и излишнего уважения к нам тоже мало).

И еще могу сказать, что поездку в Венецию мне испортил Павлов. Потому что я все время вспоминал его и старался расшифровать эту его нелюбовь. Может быть, он, человек православный, был взволнован тем, что Венеция разрушила Константинополь? Но это я отверг: вряд ли он, материалист, думал с этой точки зрения…

Так прошла жизнь. И вдруг совсем недавно в моей голове вспыхнула догадка, не вызванная при этом никакой ассоциацией (о докторе Павлове и Венеции я не думал последние пять-десять лет, и вдруг пришло предположение, за которое я заранее извиняюсь перед физиологами). Может быть, это пошло и догадку мою стыдно обнародовать, но вдруг доктору Павлову не понравилось, что в Венеции нет тротуаров? А если нет тротуаров — собак тоже нет. Это был город, где не было места собакам…

Все это родилось у меня в правой половине черепа, где поэзия, любовь и прочий чердачный хлам.

P. S. Я очень прошу редакцию найти эту статью и уточнить — может быть, это был не тот Павлов? Если кто-то знает, не поленитесь, позвоните!

ЗАГРЯЗНЕНИЕ НОЧИ

Мы живем в театре без кулис, без сцены, без зала. Все это стало чем-то одним.

Вот фраза из теленовостей. Рабочая, бытовая. Без адреса, но с поводом: «Одна из крупнейших фирм мира (не самая крупная), производящих керамическую плитку, выпустила за год 2 миллиарда квадратных метров плиток». Кажется, было 12, но для разговора хватит и двух.

А дальше я уже ничего не слушаю и ухожу в то состояние, о котором говорят: «Он в это время думал…». В голове у меня: что за смысл в этой фразе? А вот и смысл…

Берется земля, глина, аллювиальная почва. По дороге, пока ее везут до завода, тратится горючее, нефть, мат… Землю раскатывают, красят, печку доводят до 1000 и более градусов. В зависимости от цвета… Горит кислород, его становится все меньше, горит земля, ее тоже становится все меньше (землей мы называем то, что годится для собственности и жратвы, а она живая, и это знала моя бабушка).

Все это делается для того, чтобы накрыть живой, дышащий организм земли — мертвой плиткой, убивающей жизнь. Глина, сохранившаяся от дней созидания, при моей жизни умирает, похоронив под собой и другую жизнь. Для чего? Чтобы человек прошел, не чувствуя запаха осени или лета, тем более его отупевший нос и так забит ароматизаторами (человек будущего, говорят, не будет иметь носа. Зачем ему нос, если он не чувствует запахов?). И эта не дышащая сволочь, разлученная с землей, как говорит Илиазд, толстой подошвой, еще ходит в светящихся ботинках и изрекает мысли о прогрессе?.. Думаю, забитый нос современного человека потребовал изменения духов, они стали более радикальными, и в этих запахах образовалась страшная толкотня. Куда там запаху земли…

Да и взгляды наши стали выжженными под тысячью градусами и напоминают плитки.

Мои мысли на этом останавливаются — и я начинаю примерять этим больным людям шляпы из фильма «Моя прекрасная леди»…

В это время на экране знаменитый город далекого Востока. Или берег Тихого океана. И какой-то растерянный мужик рассказывает нечто на фоне мелькающих огней… в небе самолет, в нем клетка с большим улетающим взрослым слоном. И тут хочется поговорить о световом загрязнении ночи. Она испачкана, изнасилована ядовитыми цветами, похожа на семидесятилетнюю вокзальную шлюху. В этом венерологическом свете мы становимся синеватыми, зеленоватыми и похожими на гадюк (в красном контражуре).

Декорацией нашей жизни служит международный осветительный китч — снизу, сверху. Обратите внимание: в этом свете прекрасные дворцы похожи на негативы — как будто чудовища выглядывают на нас. Они устрашают. Я не видел хорошо освещенных зданий. Здание вообще не может быть хорошо освещено снаружи. Только мягкий и манящий свет из окон, чуть касающийся ветки.

Эта осветительная беда пришла и в Питер. Особенно хочется, чтобы хотя бы Невский был освещен деликатно — нейтральными теплыми тонами. И то только лампионами. Тогда и прохожие станут похожи на дам и господ. А сейчас Невский напоминает город Ближнего Востока. А Петербургу ничего не надо — у него свое божественное освещение. Никакой художник не придумает такого мистического освещения, как здесь. У Севера есть свой свет. На юге у нас бархатные тона, а Север прозрачный…

Поверьте, Создателю ничего не стоило подкинуть нам пару солнышек слева и справа, но он дал нам ночь. И я не понимаю, почему она должна мигать кислотными огнями, почему днем мы не должны слышать арбузный запах земли… Сколько этих запахов погибло под плиткой! Исчезли запахи хлеба, кукурузной муки. Когда бабушка пекла лепешку, в трех километрах, у ее двоюродной сестры Ольсифоры, собаки начинали нервничать и переживать. И их серебристый лай доносился до нас потому, что воздух был чист…

Декабрь 2008 г.
Записала и сфотографировала М. Дмитревская