Продолжение. Начало в № 50.

Леонид Попов (1966–1999) — петербургский журналист, театральный критик, на протяжении 1990-х годов театральный обозреватель «Вечерки», один из основателей, учредителей, позже — зам. главного редактора «Петербургского театрального журнала». В № 50—51 мы начали публикацию писем Лёни. Продолжаем ее.

Здравствуйте, дорогие родители!

Во-первых, ничего. Жить можно.

Отвезли в Осиновую рощу человек триста-четыреста. Там раскидали по учебкам и родам войск. Сертолово-II — автобат. Полгода служишь, присваивают сержанта и направляют в войска.

Команда хорошая, почти все ленинградцы, и все студенты. ЛИСИ, ЛГПИ, ЛГУ, Горный, Политех и др. и др. Среди общих знакомых — и Мишель, и Матусевич, и другие.

Кормят прилично. Не голодаем. Работой пока не мучают.

Присягу примем где-то через месяц. Вообще распорядок простой: утром занятия, после обеда работа. Ни того, ни другого пока нет, до июля. Большей частью наводим порядок в казарме. Ну, и доводим себя до кондиции: стрижемся-бреемся, пришиваем погоны, подворотнички, вкалываем звездочки в пилотки, на лацканы — «бабочку», знак автовойск. Такие дела. Пока все.

Л. Попов

Привет, Мишка!

Пока у меня все нормально. Сначала направили в часть, никак не могли определить место. Набралось нас во взводе человек 60 студенческого набора, и говорили, что расформируют, что раскидают по ротам, что переведут в пехоту — чего все страшно боялись — и так далее. В общем, шла борьба за существование. Наконец отсеяли и меня, как не умеющего делать подъем переворотом на перекладине, перевели этажом ниже, в другую роту, но, во-первых, это уже окончательно, место мое законное на полном основании и бояться больше нечего, во-вторых, здесь спокойнее. Нет сильных доставаний со стороны сержантов, «отбой-подъем» и прочего. Гораздо спокойнее. Вот так и живу.

Иногда выгоняют на работы. Территорию убирать. Подвал разгребать. Сегодня — искать кота под койками. Кто-то кому-то сказал, что три дня назад видел в казарме кота. И вот пять человек ползали под койками, шептали «кис-кис-кис» и т. д. Если бы одним из основных наставлений Добротворского не было воспринимать все всерьез, то я бы на гражданке сильно смеялся над этим. Да.

Кота мы, кстати, так и не нашли.

Пишите! Черт вас дери!

Курсант Попов

Привет, Мишка!

<…> Самое ненормальное ощущение — что тебя нет — у тебя ничего нет — ничего твоего нет — вообще ничего нет — это как-то ошарашивает. Вообще, понятное дело, ко всему привыкаешь.

Хотя присяга будет числа 21, уже посылают в наряды. Пока не тяжело. Хуже — не хватает физ. подготовки. Плевать я хотел на нее.

Пригодились мои способности быстро и красиво писать, пером плакатным чертить и т. п. То и дело отрывают от работы — от уборки территории, мытья полов и пр. — зовут писать списки, бумаги и прочее. Насколько это хорошо, пока неизвестно. Поживем — увидим.

Пиши.

Курсант Попов

Мир Вам, старина,

получил Ваше письмо и с уважением констатирую оптимизм и твердость духа. Молодец! Держите хвост трубой. Сегодня уже 2 июля, значит, служба укоротилась на целых 6 дней. Припомните эти слова, когда останется всего 6 дней, и поймете, насколько это много.

Особенно ценно Ваше спокойствие в связи с тем, что сам я в сходных обстоятельствах ныл, как пожарная сирена, и воплей в письмах моих с избытком хватило бы озвучить любой из спектаклей молодежного театра… А на подъем переворотом плюньте с самого высокого турника. До армии я делал его раза три и сейчас сделаю раза 3–4. А вот в армии больше одного (плюс напряжение кишок, сопли пузырями, озноб, жар и обильный пот) сработать так и не научился. Утешаюсь пустой арифметикой — сапоги книзу тянули. <…>

Теперь о новостях светских. Таковых нет. На днях, против обыкновения зайдя в «Сайгон», среди тамошней накипи встретил Трофименкова. Наш общий знакомец стоял, обвив левую ногу правой, имея на голове берет. Сходство с гвоздем необыкновенное. Я же, верный своему слову, отойдя на лето от дел театральных, взялся за живопись и творю нынче итоговый шедевр. Трофименков посетил и дерзко сравнил мое творение с работами известного Вам Кирилла Миллера. От негодования я чуть было не изничтожил картину…

<…> Не унывайте, Леня. Все время Вас вспоминаем, и, если правы парапсихологи, Вы должны буквально купаться в экстрасенсорном излучении наших добрых чувств.

Будьте здоровы. Пишите.

Привет, Катюша!

Если я чего-то не то тебе написал в прошлый раз — извини. Было довольно поганое настроение. Впрочем, другого здесь ждать не приходится.

Говорят: армия отучает думать. Я познаю, как это достигается. Оказывается, это происходит вполне естественным манером. Размышлять, задумываться — все это просто мешает. Если хочешь жить хорошо, действуй расторопнее, не задумываясь. Тогда только и будет все отлично. Иначе начнешь «тормозить», как выражается армейский люд, и будут неприятности. Забитый до отказа день, когда нет ни одной минуты свободной, только на это работает.

Как ни странно, это помогает выжить. Начни я смотреть на все в черном свете (а как иначе можно глядеть, если вглядываться), я бы поник и захирел. А так — воспринимаешь все как должное. Не возмущаешься, не удивляешься. Внутренний протест остается внутренним и скоро гаснет.

Иногда сержантам надоедает нас третировать. Тогда они развлекаются — на свой сержантский манер. Превращают учение в хохму. Вот был недавно показательный случай — учение по тактике мы отрабатывали следующим образом — выстроились по лесу и пошли собирать грибы. Было объявлено соц. соревнование на лучший гриб. Поймали ежика… В общем, маразм. Потом все встало на круги своя. В следующий раз мы уже бежали 1 км в противогазах. Это до чрезвычайности любопытное занятие. Советую тебе никогда не испытать его.

Что еще? Да все, пожалуй. Так и живем. Такое чувство — ходим по лезвию ножа, только бы не сорваться — не так подошел, не так сказал, не так посмотрел… и т. д. и т. п. Все не то, что на бумаге, в голове не укладывается.

Ну, и еще радость — это письма. Это да. К счастью, мне они не перестают идти. Спасибо вам всем.

До встречи.

Л. Попов

Привет, Катюша!

<…> Вчера мы уже принимали присягу. <…> К родителям нас с утра не пустили. Им дали маленький автобусик — сопровождать нас в Питер. Когда в него сели все желающие, у него лопнули рессоры. Тоже забавно.

Что из себя представляет сама присяга, ты, может быть, представляешь. Стоят все строем, выходят на (нрзб) и докладывают торжественную клятву. Дело обычное. Поклялись все нормально. Теперь мы полностью ответственны за все. К нам применимы все меры наказания, вплоть до высшей. Очевидно, до этого не дойдем. Но наряды сейчас посыплются на нас во всем своем многообразии…

А что за премьера в Театре Комедии?

А как фестивальные фильмы?

А что в «Спартаке» показывают? Что за «О, счастливчик!»? <…>

Л. Попов

Приветствую Вас, актер в запасе,
и уж коли на то пошло, то не в запасе, а в затянувшемся отпуске. А во-вторых, поздравляю с боевым крещением. Пройти «обкатку» и писать об этом без соплей и восклицательных знаков — дело нешуточно-мужское.

Вы накидали кучу вопросов на предмет студии, планов, Кайдановского и проч. Сразу ответить будет, пожалуй, трудновато, да и не хочется комкать. Вы же знаете, мои творческие планы при всей своей элементарной содержательности, облечены в крайне путаную и туманную форму. То же касается и фильмов Кайдановского. Из часа экранного времени я лично вынес только одно: заразный мужик Тарковский. Выражаясь образно, если через час по получении моего письма Вас вызовет замполит и откомандирует на «Ленфильм» снимать пародию на Тарковского, скажем, для ленфильмовского капустника, получится зрелище, примерно равное тому, что Кайдановский выдает за свой творческий поиск. Я со сходной задачей справился бы хуже. Во мне сидит куча бесполезных знаний, среди которых, например, некоторые примитивные основы киноликбеза. Я знаю, что нельзя снимать лицо на контровом свете и без толку грешить киноиероглифами 100-летней давности. <…>

Не обращайте внимания. Это я так резвлюсь по причине застоя критического пера. В целом смотреть короткометражки Кайдановского можно. И даже небезынтересно местами хотя бы из-за литературной основы (Борхес, «Сад, где ветвятся дорожки» и Камю «Иона, или Художник за работой»). Выбор, ясное дело, сугубо пижонский — проза вызывающе антиэкранная. На этой канве плетется довольно однолинейная символика, круто заправленная Востоком, хотя меня не оставляло ощущение, что свои познания о Востоке Кайдановский черпал в лучшем случае из школьного учебника географии.

О чем? Не знаю. Я как-то, слава Богу, разучился сводить искусство к нравственным императивам и формулам. Нужно смотреть, что, надеюсь, Вам и удастся по возвращении.

То же самое и по поводу фестиваля. Лучшие картины из бывшей в Ленинграде программы наверняка еще замелькают. Смотреть, по-моему, стоило три картины: Иоселиани, «Париж, Техас» и «Деньги» Брессона. Феллини и Висконти меня лично малость разочаровали. Увы, увы, увы — это уже вчерашнее кино. Как ни скорбно, но сегодня нужно уже другое. Это особенно понятно после «Парижа, Техаса». <…> А Иоселиани обаятелен, как всегда, и даже вдвойне — Франция. Брессон же просто познавательно интересен. Он все-таки самый эстетствующий режиссер в мире.

Ладно, я замолкаю, чтобы Вас не дразнить. Уверен — Вы все это еще поглядите. <…>

Держите хвост трубой.

Добротворский

Лёня, Лёня, привет!

<…> Здесь фестиваль. Самое лучшее документальный фильм «Прекрасный Китай». Далее: Феллини. Мне понравилось очень, больше, чем «Армакорд», «Восемь с половиной». <…> Иоселиани. Отвратительная чушь на какие-то социальные проблемы.

Я говорила Добротворскому, что все социальные проблемы — суть чушь, что сейчас они не актуальны. Конечно, мы от них зависим, но не они полностью делают нас нами, делают наши лица. Я надеюсь, что такая сугубо социальная вещь, как армия, не доведет тебя до погибели. В общем, я против спектакля про революцию 68-го. Надеюсь, что ты напишешь, что ты думаешь по этому поводу, и вообще, свои мысли о дальнейшем репертуаре.

А из-за Иоселиани страшно обидно. Этот фильм — не его лицо.

Бергман — просто психологический (нрзб). Ну, в общем, мысль, этюд к тому, что было поставлено в прошлом, в «Земляничной поляне». <…> Далее: фильм Висконти. Ничего более страшного в жизни я не видела. При этом такая положительная черта: в этом нет ни капли извращения, нельзя сказать, что тебе показывают садистские сцены, кровавые бойни, устрашать чтобы. Так — что творится под солнцем, в чем проявляется жизнь. Вот тебе и нравственный урок в искусстве. <…>

Ну, до свидания. Держись.

Княжна

Привет, Мишка!

Кому мне еще пожаловаться, как не тебе?

<…> Приучаешься радоваться любой, самой незначительной мелочи. Не послали в наряд в столовую — удача. Не заметили невычищенной бляхи — повезло. Прикорнул на задней парте на занятии — ура. Отправили вместо мытья полов на другую работу — жизнь прекрасна и удивительна. Мытье полов — дело не тяжелое и при наличии щетки и тряпки не утомляющее, но довольно нудное, поскольку ежедневное. Все повторяющееся из раза в раз — бедствие не только само по себе, но и как периодически существующее. Напротив, все неординарное, единичное, разовое, случайное — прекрасно, независимо от его существа.

Пример. Вместо уборки территории (плевое дело, ты работаешь дворником — тяжело ли прохаживаться с метлой и лопатой?) берут человек сорок и, ничего не объясняя, погружают в машину и увозят. Во-первых, за пределы части — уже здорово. Во-вторых, подальше от уборок, мытьев, чисток, смазок и т. п. и т. п., а нужно, оказывается, дело вообще невиданное — перенести остановку в поселке. Железную стенку с крышей и скамейкой, автобусную остановку, в сторону на полтора метра, в другие вырытые для опор ямки. Сорок человек хватают ее где попало и волокут. Чуть не надорвались, вывалялись в грязи, взмокли все, а считаем — повезло. Потому — дело необычное и в нашей убогой жизни развлекающее.

В воскресенье мы не отдыхаем, а проводим спортивный день. До завтрака бежим кросс — 1000 м, после завтрака продолжение следует — стометровка, метание гранаты, подъем переворотом и полоса препятствий.

Вместо этого наш взвод в ряду других из разных рот вывозили на работу в поля. Прореживали свеклу в деревеньке Кайболово — не деревенскую, естественно, а совхозную. Везли нас туда почти три часа, и через весь Ленинград, т. е. трудно было придумать другой маршрут для точного определения слов «через весь Ленинград» — из Парголово в Шушары, с Выборгского шоссе на Московское. Ну, не через центр, а по краям — Муринский ручей, Пискаревка, Охта, Правый берег, проспект Славы. Работы было много, а времени мало. <…> Поэтому на качество работы пришлось плюнуть. Что ты оставишь совхоз без свеклы — на это никто не посмотрит. А что ты отстанешь — получишь наряд. И вот, чтоб успеть, вместо прополки идет сплошное выдирание всего подряд — свеклы вместе с сорняками.

Обед — это well! По куску мяса каждому! И стакан молока… За молоко я готов был выдернуть раза в три свеклы больше. Из жратвы больше всего худо без молока — не без мяса, не без мороженого, не без конфет.

Вот такие дела.

На сем заканчиваю, остаюсь ожидающим писем
Курсант автобата Л. Попов (Бомжир)

Здравствуй, Катюша!

Извини, что не смог сразу ответить — времени не было абсолютно. Не то чтобы чем-то был занят — делом каким-то — просто не давали времени свободного. Раз ты свободен — иди наводи порядок. По несколько часов, когда нет другой работы, стоим у своих кроватей и изображаем, что мы усиленно их третий час поправляем.

В общем, воинская жизнь — это вещь монотонная. Хуже всего, что задолбывают, отупеваешь. Раньше думал — это шутка, нет, верно. Порой каких-нибудь элементарных вещей сообразить не можешь, как то или другое сделать. Самому смешно и грустно. Память дико слабеет. Когда тебе не дают возможности не то чтобы ее тренировать — просто грузить на нее что-либо регулярно, она скидывает вон то, что там имелось: даты, цифры, факты, адреса и телефоны, имена и фамилии. О том, что наступает профессиональный наш праздник (неофициальный, разумеется) — День археолога (15 августа), вспомнил, только когда получил письмо с поздравлением. А отмечал его с каких пор! В общем, как выражаются в одной малоизвестной, но передовой театральной студии — «Беда!» <…>

Спасибо за информацию о театрах и кино нашего города. Думаю, что я довольно полно освещен о фестивальной кинематографии. <…> К сожалению, не нашел я возможности читать газету «Смена». Здесь, в части, выписываются: «Ленинградская правда», «Правда», «Известия», «Комсомолка», «Советский спорт», «Красная звезда» и «На страже Родины». Театрального материала почерпнуть можно немного, но кое-что попадается. То А. Степанова, актриса МХАТ, возмущается критиками, то А. Абдулов дает интервью, то еще что-нибудь. В «Ленинградской правде» был небольшой обзорчик о Саратовском театре за подписями: Г. Романова, П. Романов.

Жизнь моя была омрачена свалившимся на мою голову ужаснейшим нарядом по хоз. двору. Дело в том, что солдаты тоже хочут жить и, значит, кушать мясо, а не овес и сено. Поэтому существует при части хозяйство, где в теплых помещениях наливаются соками огурцы, укроп и поросята. Если первые двое для наливания не требуют особенного ухода, то последним он необходим. Жуткое дело. Сутки почти без сна, грязнейшая работа — чистить свинарник. Описывать даже не хочется — можешь только мне поверить, что ты этого себе не представишь.

Кошмар и еще раз кошмар. <…>

Л. Попов

Привет, Миша!

<…> Физическое изматывание здоровых организмов (так мы расшифровываем ФИЗО) не дает сил на духовную работу. Правда, стопроцентно культуры нас не лишают. Сержанты гоняют пластинки (с осточертевшим донельзя — то есть настолько, что готов разбить не только проигрыватель, но и пластину c Михаилом Боярским и приятнейшей, но не в столь больших дозах вещью «Спейс»). Еще нам иногда по субботам показывают кино. Случайно показали один очень и очень милый фильм, грузинский — «Кукарача». По одноименной повести нами презренного, а ныне покойного Думбадзе. Очень милый, грустный фильм. В армии такое смотреть — лишний раз себя по душе наждаком проскребывать. Впрочем, слава Богу, что показывают… <…>

Привет!

Л. Попов (Бомжир)

Здравствуй, Лёня!

Уверяю тебя, Лёнька, позже ты будешь с благодарностью и смехом вспоминать все эти наряды, особенно в свинарник. Согласись, что они вносят хоть какое-то разнообразие в эту абсолютно однообразную жизнь. Мне повезло, я за свою недолгую жизнь в армии ни разу не ходил дважды в один и тот же наряд. <…>

Слушай, есть такой журнал «Советский Экран»? А то статью я прочел, а название журнала не запомнил. Кажется, именно «Советский Экран». А статья там Ю. Нагибина о фильме «Бал», очень ругательная. Пишет о том, что форма, которую выбрал режиссер, не нова, что сделан фильм очень небрежно. Что по-настоящему новых находок мало и т. п. Я, к сожалению, судить не могу, т. к. в Киеве этот фильм еще не шел. Так, констатирую факт наличия такой ругательной статьи Нагибина. <…>

Кстати, о Боярском. Он сейчас гастролирует в Киеве. Точнее, сегодня последний день. Он, конечно, не один. Одному ему, наверное, на программу было бы не набрать. С какими-то артистами московской эстрады. Но билеты у входа упорно спрашивают. Я решил, что лучше прочту лишний рассказ О’Генри, чем буду тратить силы и время на Боярского. И, думаю, правильно сделал.

Лёнька, потерпи. Что тут осталось? Месяц до приказа и еще месяц. После учебки жизнь твоя изменится. По крайней мере, думаю, что такого ФИЗО больше уж не будет. Это мероприятие, как я понял, характерно именно для учебных частей. <…>

До свидания.

Миша

Здравствуй, Катюша!

<…> Из немногих приходящих сюда газет кое-что представляю о современной театральной жизни. По связке репертуара в «Ленинградской правде» узнал о премьерах в Комедии и Ленкоме, вообще, газеты, как единственное печатное слово, имеющееся в наличии, пытаюсь читать в любое свободное время. <…>

Все в жизни уравновешенно. После пота, грязи, сена и т. п. настал праздник: теплая ванна и чашечка кофе. То есть буквально. Еще не сдал наряда — вызывают в штаб. Бегу — переодеваюсь — бреюсь — и т. д. и т. д. Пока доплел до штаба, прошло около часа. Я идиот! Если б я знал, зачем вызывают, пробежал бы за 2 минуты.

Ну, а в штабе вручают бумажку, а в ней написано: «Попову Леониду… отпуск по поощрению на двое суток». Вот это номер.

Первые сутки, впрочем, были уже на исходе. Дальше был инструктаж «Как не попасть в комендатуру» — отдавать честь, не нарушать формы одежды и пр. Дальше я сажусь на автобус и еду домой.

Что сказать! Это непередаваемо. Из роты, из наряда — в теплую ванну, на родную Кирочную, к любезным родителям. Да!..

Они ждали. <…> Вот. Дома есть дома. Это понятно. Увы — не вырвался в театр. Смешно? Но профессия обязывает погоревать по этому поводу. Хватило мне и кино. В «Спартаке» бушевал Фантомас в компании комиссара Жиова. Это безумно смешно. Виделся с друзьями — их никого в городе не осталось — кто в экспедициях, кто на юге, кто на даче — ну, известное дело. Собрал всего троих. <…>

Привет!

Л. Попов

Привет!

<…> Приступаю к очень важному. Есть в Ленинграде такой художник Георгий Ковенчук. Лет ему под 50, он член Союза, но на выставках бывает немного его работ — всегда небольших, но очень изобретательных, очень графичных, очень живых и интересных, часто использующих фактуру чего-нибудь, например оберточной бумаги. В общем, такие работы, которые можно обвинить в том, что у нас именуют «формализмом», хороший художник. Иллюстрировал Хармса. Недавно после выхода «Иван Иваныча Cамовара» с его рисунками редакция получила возмущенное письмо от дамы, купившей книжку для дочки; дескать, наверное, этот Хармс по знакомству у вас печатается, передайте ему, что нечего писать, если таланта нет, а художник Хармсу под стать: такое же безобразие. По-моему, лучшего отзыва не придумать. Кроме того, он очень живой человек, интересующийся всем, в чем нет засушенности и есть искренность, — то есть человек, возраст которого не определяет круг его общения. Учился он вместе с моей мамой, они дружат. Раньше я знал его очень поверхностно, а тут он оказался в том же поезде, в котором я ехал в Нимфей. Я много времени провел в пути с ним, подружился. Потом он приезжал с сыном и женой в Нимфей, ко мне в гости. В дороге выяснилось, что у него в жизни есть увлечение Маяковским, которого он иллюстрировал, которым (повторяюсь) действительно увлечен. Где-то в театре (кукол, что ли?) он оформлял «Клопа» — других возможностей у него не было. <…>

Мы говорили с Ковенчуком о разных предприятиях вроде театров-студий, ЛИТО и т. п. И тут, без всякого повода с моей стороны, он сказал, что мечтает в каком-нибудь молодом интересном театре-студии для души оформить спектакль по Маяковскому. Естественно, я рассказал ему о нашем театре, пригласил на спектакль. Добротворскому я еще не рассказывал, это тема не для телефонного, а для обстоятельного личного разговора, а такого пока не было. Не знаю, как он отнесется. Я сам думаю, что сотрудничество с Ковенчуком — это было бы здорово, с одной стороны, он крупный (по качеству, а не по титулам), хороший, молодой (по духу) профессиональный художник, мастер, с другой стороны, его участие может и сыграть роль в придании нашему театру известности. В общем, было бы здорово. <…>

Рассказывал я о нашем театре в экспедиции. Обещал приглашать на спектакли. Кроме того, кое-кто, может быть, попробует и присоединиться к нам. Правда, в городе люди меняются по сравнению с тем, какие они в экспедиции — становятся занятыми, обеспокоенными, более замкнутыми, но кто-то все-таки придет. Хочет прийти некто Макс (если Добротворский его возьмет, то будет уже три Макса). Ему года 21—22—23, он что-то только что кончил техническое, очень живой человек, жил я с ним в одной палатке, он и с Володькиным подружился, очень он неусидчивый и постоянно теребит окружающих — например, гонял нас с Володькиным ночью купаться, потому что вода светилась. Зрителем он нашим точно будет, а может быть, и актером.

Володькин был, кажется, первым, кого я увидел в три часа ночи, когда мы на попутке приехали в лагерь. Он стоял посредине лагеря, неколебимо и величественно, как Монумент, со значком «Пьянству — бой!» на груди. Значок в какой-то момент разбили, но непьющие действительно видели в нем духовного вождя. На День Археолога он поставил спектакль. Поставил он что-то, что было по фабуле «Золотым ключиком», привязанным к Нимфее, а по тексту — гениальным литературным созданием, требовавшим гениальной режиссуры и хотя бы послушного поведения актеров. Было много эффектов. Например, актеры (11 человек) въехали на площадку-сцену на машине легковой, на которой приехали два человека из Москвы. Как они туда поместились! Все было придумано с размахом и очень театрально. Но актеры часто подводили, и больше всего (между нами) усилий, чтобы испортить спектакль (по ее мнению, улучшить) приложила участвовавшая в нем старшая дочка Мачинского по имени Марина — дама очень уверенная в себе и, по-моему, не слишком умная. Еще один актер (крайне нетрезвый) периодически уходил со сцены в публику, чтобы погладить по голове какого-то ребенка и сказать ему: «Какой хороший мальчик! Хочешь конфетку?» Мне этот маразм понравился, я принял его за режиссерскую находку, а Володькина это раздражало. Сам он был без голоса совершенно, играл директора театра, дающего представление, глотал сырые яйца и постоянно ругал на чем свет стоит актеров. Я полагал, что и это — часть пьесы, но, по-моему, делал он это всерьез. Был введен персонаж — переводчик (так как предполагалось, что пьеса идет по-итальянски) — на самом деле, суфлер, так что текст звучал дважды, сначала его произносил «переводчик», а потом актеры. Но и здесь их невнимательность часто вредила. В общем, Виктор Петрович сразу после спектакля был очень недоволен, а вернувшись, рассказывает с юмором и страшно смешит слушателей. Такие дела.

Бывая в Керчи, я рылся в букинистическом магазине. На украинском языке есть все что угодно — я уже не говорю о советской литературе, но стоят и Фолкнер, и Брехт, и Кортасар, и Карпентьер, и Гессе, и тот, и этот, и что душа ни пожелает. На русском — гораздо беднее, но много журналов. Я купил «Пойти и не вернуться» Василя Быкова и «Почетного консула» Грэма Грина.

Кстати, сейчас, на даче, я читаю пьесы Льва Толстого и злюсь: для театра они непригодны, а фантазии у него, по-моему, вообще не было.

Читал прозу Шефнера — не нравится, как-то все это бессмысленно. Умер Белль. Стругацкие написали роман «Волны гасят ветер» — те же герои, что и в «Обитаемом острове» и в «Жуке в муравейнике». Еще не читал, зато прочитал целиком «Жука…». Гениальная вещь. По телевизору был Международный вечер поэзии, вел Евтушенко. Он очень торжественно обставил появление, как он сказал, «любимого поэта и певца молодежи США» Боба Дилана. По-моему, он ждал бурного восторга зала, но все сидели с каменными физиономиями. Дилан спел свою самую знаменитую песню «Порыв ветра» и выглядел очень постаревшим и больным. Рассказывают о том, что наши студии заполнены иностранцами, делающими у нас колоссальные совместные постановки. Американцы снимают «Петра Великого», французы «Девяносто третий год», а самый знаменитый режиссер вестернов, которого у нас всегда страшно поносили, — Серджио Леоне — будет делать фильм о революции по сценарию Нагибина. Ходит даже слух, что Дэвид Боуи готовит какую-то совместную постановку. <…>

Уф! Рука устала писать. Если не ошибаюсь, я реабилитировал себя за долгое молчание. Продолжение следует. До скорого свидания.

Миша

<…> Съездили мы от нечего делать в Песочную, там просто спокойно погуляли, пообедали в гражданской столовой грандиозной пищей (о! о! — кусок мяса! — помидоры!) не хуже заводских обедов. Сходили в кино — какая-то муть («Неудобный человек»). В. Самойлов — председатель колхоза, передовой и неуживчивый с начальством. Все ему палки в колеса ставят, а народ его любит. Дочь от него уходит, а любовница (Мирошниченко) приходит. Колхоз, но не из передовых (все неурядицы), но хаты уж больно богатые. У председателя вообще особняк с пианино и т. п. В фильме у него случается инфаркт прямо на пашне, но он выживает. Секретарь райкома говорит: «Мы тоже делаем ошибки». Барахло было бы поразительное, не будь оно рядовым и естественным явлением. Такая бездарность, увы, сплошь и рядом, поэтому мне было просто скучно. Гамлету страшно понравилось, поскольку все очень правильно с точки зрения политики партии (это действительно так). Он попросил меня объяснить ему, почему это барахло. Я это сделал, но он сказал: «Ты жизни не знаешь».

Так мы погуляли. <…>

Ну все. Привет дедушке. До встречи!

Л. Попов

P. S. В газетах за сентябрь много всего («Правда», «Известия» и пр.). Статьи о Лаврове, Лебедеве, Бичевской, еще другое важное — как получите, посмотрите внимательно.

Здравствуйте, служивый, кругом я перед Вами в долгу. Не первый день собираюсь написать, да всякая карусель отвлекает, дни идут, приближая Вас к дембелю, а меня к старости, писем не пишу, и происходит в результате «расстройство совести»…

Публика вспоминает Вас часто и сентиментально. Заметьте — это не дежурный сантимент, отпускаемый по адресу тех, «кому хуже». Всячески пытаюсь нашим коллегам внушить, что Вам сейчас лучше и интеллектуально свободнее, чем нам. В общем, все это хорошо, и если, как вычитал я в очередной театральной брошюре, «студия должна быть семьей», то наша семья большая и скандальная. Володькин кроваво поцапался с Аллочкой и мешает мне жить — его, видите ли, не устраивает выбор драматурга. Да, Вы же не знаете! Я оставил короля замерзать в одиночестве и переключился на дивную пьесу Л. Жуховицкого «Последняя женщина сеньора Хуана». Это очередная версия Дон Жуана, неглубокая, но изящная и на диво сценическая. Чем-то напоминает стиль Горина в захаровских телефильмах. Так Володькин считает теперь своим долгом портить мне кровь и сжимать горло разговорами о чистоте нашей афиши, о высоком звании студийного театра и о преступлении против какой-то мифической эстетической программы. И все из-за того, что автор этого Дон Жуана не Кальдерон, а Жуховицкий. Пьеска же, ей-богу, хороша. В ней при всех огрехах есть флюиды живого театра, а не умных филологических концепций, какими мы питаемся и объедаемся.

Предстоят по этому поводу большие бои с возвышенной группировкой нашего коллектива. Выступаю апологетом дурного вкуса и комсомольского задора, да что уж поделаешь! <…>

Жму руку.

Добротворский

Лёня!

<…> Итак, с чего начать? Думаю, что с театра, благо, его работа возобновилась и потихоньку вошла — тьфу, тьфу, тьфу — в нормальное русло. Где мы существовали — там и будем существовать. <…> Д-ий объявил набор новых. Главный расчет делался, конечно, на знакомых, но Д-ий велел мне и Наташе повесить объявление о том, что «Театр на подоконнике» приглашает желающих на прослушивание, на историческом, биологическом и филологическом факультетах, — а вдруг некто, мечтающий с детства о театре, увидит это объявление и прибежит, а мы откроем в этом «некто» гениального актера. Как это ни смешно, но мечтающие с детства обнаружились в большом количестве и прибежали толпой с филфака. По их уверениям, они нашли объявление лежащим возле мусорного ящика. Д-ий создал приемную комиссию из себя, Володькина (надевшего в честь такого случая темно-синюю тройку) и матушки Насти Долининой. Обещал быть безжалостным, но дело кончилось тем, что все претенденты ходят теперь на репетиции, а Д-ий, кажется, в глубине души уже подумывает, как бы избавиться кое от кого из них. Меня единодушно обозвали пижоном за то, что я пришел на приемное занятие в ватнике и кирзовых сапогах. <…>

Ну, посмотрим. Много народу восстановилось в Университете. Вася — на историческом, Настя Долинина и Птица — на биологическом, Катя Добротворская — на географическом. Марина на практике в школе. Именует учеников исключительно господами. На первом же занятии она объявила, что положение учительницы ее очень унижает, на что школьники ответили аплодисментами. <…>

Было у меня сильное впечатление — я ходил на концерт «Аквариума» во Дворце Молодежи. Первый раз был в жизни на рок-концерте. Билетов не было, и перед Дворцом стояло в поисках лишнего билетика несколько сот человек. Автобусы подходили набитые. Как бочки с сельдями, и выплескивали все свое содержимое у Дворца. Там были самые фантастические лица, костюмы, значки. И, как ни странно, среди этого столпотворения и я, и Володькин спокойно купили лишние билеты. Концерт начался, наверное, минут на 40 позже, потому что безбилетные рвались по узкой лестнице наверх. Они сминали охрану, охрана скидывала их обратно. В общем, наконец все более или менее успокоилось, и начался концерт. В первом отделении выступала какая-то стандартная советская группа — очень много грохота, электричество, выпендриваются, стараются перекричать собственную музыку. И «Аквариум» очень выгодно контрастирует с ними. Играли без всякого электричества на скрипке, виолончели, флейте, гитарах. Самые благоприятные впечатления.

Я не склонен поддаваться массовому психозу и очень отстраненно отношусь к его проявлениям, но и я на этом концерте топал ногами, хлопал в ладоши и скандировал «Рок-н-ролл-рок-н-ролл». Такие вот дела.

Пока все.

М.

Привет, Мишка!

Извини, что долго не писал — времени в последние недели стало не хватать катастрофически. То есть абсолютно ни на что — ни на письма ответить, ни на газеты просмотреть, ни на зубы почистить. <…> За три месяца учебки мы столько не ездили на автодроме, сколько за одну неделю. Аврал на уровне, так что очень скоро вся эта нервотрепка стала нам поперек горла. <…> Инструктора — лица, материально ответственные за машину, поэтому на упражнениях они заставляли нас щадить ее, а у тех, кто не мог выполнить этого требования, не щадили ни скул, ни ребер. Поэтому расцвел массовый шлангизм. Всеми возможными способами мы стали увиливать от вождения. И легально (переодеваясь регулировщиком и валяя официально дурака на упражнении) и нелегально (уходя подальше в леса). Лично я, посланный с утра наломать веник, вернулся с ним к обеду, а неделю спустя лег среди белого дня дремать за холмиком в 20 метрах от эстакады. Бушлат цвета грязной земли надежно замаскировал меня, а когда стемнело (дело было в послеобеденную смену) я незаметно присоединился к собирающемуся обратно в часть взводу.

Помимо вождения, на нашу голову зачастили в последнее время всевозможные проверяющие и официальные гости. Самых разных калибров: от полковника-комдива до короля Иордании (заходило к нам и такое лицо, очень черное лицо). <…> Устраивались показательные смотры, а стало быть, по ночам мы подгоняли себе шинели, утюжили их (1 утюг на роту), латали сапоги и т. п. и т. п.

Дальше — больше.

<…> Начались экзамены. <…> Сдавали мы полит. подготовку, ТСП (тактико-специальная, это все что угодно: медицинская, инженерная, химическая), строевая, уставы, физическая. Осталось устройство и вождение. Подготовки минимум. В ночь перед экзаменом рассказывают кое-что, а больше натаскивают на то, как выглядеть там. Можно мало знать, но говорить уверенно (нагло), без запинок, громко и т. д. Наши индивидуальные оценки нас не волнуют. Они роли не играют и действительности не соответствуют. Взвод сдает неплохо, больше половины — «отлично» (по взводу), значит, удачно ведутся переговоры с проверяющими, взвод выводит роту вперед. Из-за этого на нас меньше рычат.

Что будет дальше — неизвестно. Если спокойно, без тревог доживем до конца экзаменов, нам присвоят звание и числа с 18-го начнут отправлять. Терпеть осталось недолго. Тем более что гнет все легче и легче, слабее и слабее, жизнь все проще и проще. Ходят слухи, что большинство мест распределения по Ленинградской области, есть и сам Питер, и Крайний Север. Мы напеваем: «Ты узнаешь, что напрасно называют север крайним, ты увидишь — он бескрайний, я тебе его дарю…»

Родители наезжают каждый выходной и кормят до отвала. <…>

Привет. До встречи.

Бомжир

ПРИМЕЧАНИЯ

Комментарии к переписке Леонида Попова могли бы стать энциклопедией культурной жизни второй половины 1980-х годов. Она пока не написана. Но нам думается, это не препятствие для публикации «Романа в письмах». Когда полный его вариант появится на интернет-сайте, возможны будут вопросы и ответы в режиме свободного общения. О том, кто такой В. П. Володькин, быть может, расскажет тогда известный кинокритик Михаил Трофименков, один из близких Лёниных друзей и главных героев его переписки. Для нас же важно, что Виктор Петрович Володькин возникает на страницах «Романа…» колоритным представителем петербургского (то есть — ленинградского) «культурного слоя» тех лет. Целый ряд имен Лёниных друзей по сообществу археологов и Группе Спасения, которые часто встречаются на страницах переписки, нам помогли прокомментировать (см. публикации в № 50 и 51 «ПТЖ») Сергей Васильев и Тамара Жеглова, за что им — спасибо. Упомянутые в нынешней публикации Мишель (Михаил Каган) и Матусевич (Максим Матусевич, он и один из трех Максов в письме М. Трофименкова) — того же круга, оба были знакомы с Леней по археологическому кружку с 1982—1983 гг. М. Каган окончил истфак ЛГУ, М. Матусевич учился на истфаке пединститута им. Герцена, затем уехал в США; в 1990-е — начале 2000-х Каган занимался политическим пиаром, Матусевич, ставший специалистом по языку суахили, работал в Оклахомском университете, чем они занимаются сейчас — нам неизвестно. Упомянутые в одном из писем Лёни Г. Романова и П. Романов — театроведы. Павел Викторович Романов (1949–2005) более двух десятилетий работал на кафедре русского театра ЛГИТМиКа (затем — СПбГАТИ), в 1980-е годы был деканом театроведческого факультета, с 1992-го — проректором по учебной работе. Эпизодически возникают и другие имена, о которых выяснить что-то пока не удалось.

В предисловии к публикации «Романа…» уже говорилось о тех человеческих и культурных сообществах, в которые входил — рос, общался, формировался в них — петербургский театральный критик Леонид Попов. Среди них был и Театр «На подоконнике» под руководством С. H. Добротворского, о нем уже возникала речь в переписке Л. Попова и М. Эпштейна (см. № 51 «ПТЖ»). В письме М. Эпштейну 17.03.86, не вошедшем в «Роман…», Лёня писал: «К вопросу об истории театра-студии Добротворского. Первый свой театр он получил лет 5 назад, у нас на театроведческом факультете, когда в институт пришли люди из ЛГУ и сказали: хотим режиссера для нас! Им дали Добротворского, который, очевидно, заявлял уже о своем таком желании.

Так он попал в ЛГУ, где с биофаковцами и геофаковцами ставил капустники (и не только). Потом те покинули ЛГУ, а Добротворский — ЛГИТМиК, поступил в аспирантуру и ушел в армию. Он вернулся в 1984 году (очевидно, весной). Осенью этого года он прошёл по старым связям в ЛГУ, уже имея какие-то разговоры в райкоме ВЛКСМ Дзержинского района (знакомые люди плюс институт на Моховой). В ЛГУ он встретил Марину Бусыгину, которой, как и другим, дал задание — искать заинтересованных в студии людей. Марина нашла меня (мы были малознакомы через Васю, Китайца и К°). Я нашел Трофименкова, а потом еще и не только его. (Матусевича, пару дам из института). Мы оказались вторым поколением (первое — старая гвардия из ЛГУ, ныне оставшаяся в лице двух патриархов, не считая третьей — жены С. Н. Добротворского, тоже, впрочем, принимающей участие в делах студии). Ещё было очень много всяких людей, что приходили и уходили. Было помещение на ул. Восстания, где мы тренировались (а сначала была квартира С. Н. Д-кого на Тихорецком). Но с Восстания нас выжили в начале 1985 г. Тогда я (я нескромен?) нашёл помещение при ЖЭКе на Моховой, где и сейчас театр. Там поставили „Ванду Джун“, там (уже с третьим поколением, пришедшим без меня, осенью 85-го) поставили „Сеньора Хуана“ („Последняя женщина сеньора Хуана“ Л. Жуховицкого. — Л. В., И. Б.) и сейчас ставят „Спектакль № 3“ (так он называется) — это нечто, совмещающее Брехта, Маяковского, Добротворского и по форме совершенно оригинальное, хулиганистое, но я в Добротворского верю».

Имя Сергея Николаевича Добротворского, одного из лидеров петербургской кинокритики второй половины 1980-х — 1990-х годов (он ушел из жизни 38-ми лет, в 1997-м), наверное, не нужно подробно комментировать читателям «Романа…». Редакция журнала «Сеанс» уже выпустила книгу его статей «Кино на ощупь». Но масштаб его личностной и художественной одаренности, кажется, еще не вполне осознан. Появится когда-нибудь, будем надеяться, книга воспоминаний о нем друзей, учеников, коллег. Под его влиянием человечески и творчески взрослели и Леонид Попов, и Михаил Трофименков, и их ровесники и коллеги по Театру «На подоконнике», — об этом свидетельствует Лёнина переписка.