«Черный тополь» (по роману А. Черкасова и П. Москвитиной).
Минусинский драматический театр.
Режиссер Алексей Песегов, художник Александр Кузнецов

Давно хотелось побывать в Минусинске, с тех пор, как на «Золотых масках» увидела «Чайку», «Циников», а на «Реальном театре» — «Наваждение Катерины». Но мечта казалась несбыточной. Ну как туда поедешь? Ведь не в отпуск же. Правда, можно и в ссылку (сослали же когда-то Ильича в Шушенское, которое оказалось совсем недалеко, в полусотне километров), но тоже не хотелось бы. Но, как говорил когда-то учитель нашей жизни Станислав Ежи Лец, «сбылись самые смелые мечты. Пришло время для несмелых».

Так случилось, что на исходе прошлой зимы мы с Олегом Лоевским двадцать дней ездили по Красноярскому краю. Он рыскал по стране в поисках спектаклей для фестиваля «Малые города России», а я экспертировала от регионального отдела СТД театры Красноярского края. Вот и случилась долгожданная поездка в Минусинск. Это часов около семи от Красноярска на «газели», через хакасские степи с древними капищами, через леса, мелькающие где-то далеко от дороги, через какие-то печальные поселения, которые явно портят вечный пейзаж.

В Минусинске произвели впечатление памятник партизану Щетинкину, прекрасные старинные здания в центре города, музей, вокруг которого мы ходили, щелкая зубами от любознательности, но попасть не смогли по причине выходного дня, и поездка в Шушенское, где мы еще раз убедились в мягкотелости царского режима, при котором ссылали в такие благословенные места. Там все чудесно: и речка подо льдом блестит, и управа, какой сейчас не сыщешь по предусмотренному для посетителей комфорту, и винная лавка, устроенная на благородных началах всеобщей пользы, и помидоры там растут с голову младенца, и даже арбузы вызревают на сибирском солнышке. Да что там, если бы к Ильичу жена с тещей не приехали и всю ссылку ему не испортили, он бы там наверняка и прижился. И может быть, вся история пошла бы по-другому. А они, наверное, все время его под бок толкали: «В Москву, в Москву». Или в Петербург (памятуя о том, что пишу для петербургского журнала).

Но, конечно, главным событием стал «Черный тополь» по роману А. Черкасова, инсценировку которого сделал сам Алексей Песегов. (Кстати, если бы Ильич под Минусинском прижился, то и «Черный тополь» вряд ли был бы написан. Вот как все в жизни взаимосвязано!) Нынешние поколения этого писателя уже не знают, как, впрочем, не знают и других советских писателей, гораздо более талантливых. Но Черкасов — это писатель, так сказать, местный, хорошо знавший Минусинск и жизнь вокруг него. И его романы посвящены сибирской деревне («Конь рыжий», «Хмель», «Черный тополь» составляют трилогию), и все они были в разные годы поставлены в Минусинском театре.

Г. Архипенкова (Авдотья), А. Израэльсон (Ухосдвигов).
Фото Е. Меденникова

Оставляю за скобками художественное качество литературного текста. А вот текст театральный производит сильное впечатление. Хотелось бы сказать, что так уже не ставят, не играют, да и не смотрят. Но, оказывается, и ставят, и играют, и смотрят.

Спектакль идет в два вечера, по три с половиной часа, с двумя антрактами каждый. Первый раз я смотрела его в Минусинске, где зрители напряженно и ревностно следили за действием. Второй раз я видела его через месяц в Красноярске. Там зрители воспринимали его более отстраненно, но так же внимательно. Третий раз довелось увидеть его в Лысьве, на фестивале «Малые города России», где он прошел хуже по разным техническим причинам. Но все равно стал лауреатом и поедет в Москву.

В Лысьве впервые прозвучала мысль, что это тот же сериал, только в театре. Я как-то не привыкла сравнивать театр с телевидением. Да и сериалы никогда не смотрю. Поэтому у меня ассоциации другие. Эта настоящая народная эпопея с огромным количеством действующих лиц (я насчитала тридцать пять героев в первой части и тридцать во второй), а еще есть сплавщики, милиционеры, бабы, малые дети. И детей ко второму вечеру становилось все больше и больше, потому что бабы рожали их, вопреки тяжелым историческим обстоятельствам.

В первый раз я лихорадочно пыталась запомнить, кто кому кем приходится. А к третьему-то просмотру… Да они мне просто родными стали. И как же это можно было их перепутать? И я с живостью объясняла остальным членам жюри все запутанные родственные отношения, тяжело переживая непростые судьбы. Ведь когда о родных идет речь, это совсем не так, как с малознакомыми тебе героями.

А. Лопатин (Демид), Н. Котельникова (Агния).
Фото Е. Меденникова

Опять же что-то происходило и с категорией времени. В первый раз мне показалось, что действие охватывает чуть ли не весь период советского государства. Что вообще я уже месяц сижу в зале. (Действие происходит в вымышленной деревне Белая Елань под Минусинском, почти все время в одном месте.) Но поскольку герои сначала росли, потом постепенно влюблялись кто в кого, беременели, рожали, уходили на войну, сопротивлялись коллективизации, да еще надо было разобраться в ответвлениях родовых кланов, казалось, что время разворачивалось медленно. Понятно было, что гражданская только что отгремела, медленно подползли к тридцать седьмому году, а потом война. А потом опять сталинские репрессии, а потом и смерть «отца народов», а тут уже и социализм почти построенный подоспел. И все это в течение двух вечеров!

При последующих просмотрах время немного ускорилось. Я имею в виду время не физическое. Как было семь часов чистого сценического времени, так и осталось. А восприниматься все стало по-другому. В этом спектакле ты медленно погружаешься в историческую воронку. Тебя засасывают чужие драмы, перипетии чужих судеб, и ты невольно становишься соучастником событий. Кому-то горячо сострадаешь, кого-то ненавидишь, кого-то пытаешься понять. А чьей-то смерти прямо жаждешь с нехристианским злорадством. Наверное, это и есть эффект сериала.

Сцена из спектакля.
Фото Е. Меденникова

С. Быков (Филимон).
Фото Е. Меденникова

Алексей Песегов назвал свое эпическое полотно «Сказания о людях тайги». Эпическая категория иногда преодолевается (а иногда и нет) с помощью размеренно, нейтрально звучащего голоса (Николай Кекконен), который делит действие на какие-то отрезки времени, определяет тех, чьи жизни сейчас будут выхвачены лучом театрального внимания, отсекает остальных, чтобы потом, может быть, к ним вернуться, иногда комментирует события. Но никогда ты не чувствуешь, на чьей стороне симпатии этого безликого голоса. Безликого в самом прямом смысле, его лица ты не увидишь и не представишь. Это тот случай, когда театр, кажется, не стоит ни на чьей стороне, а просто показывает жизнь как она есть.

Пространство этого спектакля решено Александром Кузнецовым как единая конструкция с разными по уровню площадками. Ничего она не объясняет и не изображает. Но когда на сцене много угрюмого выстаренного дерева, то и возникает образ сибирской деревни, с глухими стенами, деревянными мостками, угрожающе вздымающимися площадками, когда идет сплав леса, укромными уголками деревенских изб. Художник по костюмам Светлана Ламанова подробно и тщательно одела всех героев, особенно героинь, и по костюмам можно тоже проследить, как менялась жизнь. Можно бы и придраться к колготкам вместо хлопчатобумажных чулок или к аккуратным обуткам (раз уж заданы такие условия, то хочется полной правды)…

Самое главное в этом спектакле — отсутствие режиссерского пристрастия по отношению к героям. Песегов никого не развенчивает, никого не осуждает, но и не всем сочувствует. Несколько семей показаны во всех подробностях жизни рода. В центре две главные героини, две красавицы: Агния в исполнении Натальи Котельниковой и Авдотья — Галина Архипенкова. Актрисам приходится играть более чем тридцатилетний период жизни, как и всем остальным. Но на них внимание сосредоточено постоянно. И попробуй сыграй незаметное женское старение.

Агния — мятущаяся, себя не понимающая, не осознающая, кого же она любит, страдающая от непомерной женской гордости. Она проходит через невеселое замужество, великую любовь, ревность, неприязнь окружающих, зависть к ней, оказавшейся после войны при двух живых мужиках. И молодой актрисе поразительно удается эта истерзанная собственной своевольностью душа, так и не приходящая к ладу и миру.

Галина Архипенкова играет женщину, про которых раньше говорили: злодейка, роковуха. Наследница миллионов, которая этих миллионов в глаза не видела, затаившаяся в своей ненависти к Советам, отчаянно бьющаяся за выживание, выкручивающаяся в любых ситуациях, приносящая горе всем, кто с ней соприкоснется. Чем больше пакостей она делает, тем больше жалеешь ее, живущую не в своем времени.

Во второй вечер явственно видно, как постарела ее героиня, как ее иссушил и выжег страх. Как актрисе это удается — не понимаю. Но гибель ее героини я до сих пор воспринимаю как личную утрату. В спектакле много сцен, проходящих на первом плане, где герои остаются наедине с собой, много дуэтных сцен, построенных кинематографически. И когда Авдотья Головёшиха исступленно смотрит в темную воду и блики ходят по ее лицу, это довольно жутко.

Ее дочь Анисью играет Елена Деменкова — сначала девочку-подростка, потом девушку, потом молодую женщину, попавшую в лагерь, да еще вернувшуюся оттуда с сыном. Вот эти три героини и заставляют жизнь клубиться вокруг них. За ними прежде всего и следишь, потому что они и есть основа жизни, это они сводят с ума мужчин, обманывают одних и любят других, ждут их верно и преданно. А те возвращаются не к ним, и все снова запутывается.

Молодым артистам, играющим главных героев, Демида Боровикова (Артем Лопатин) и Степана Вавилова (Анатолий Кузьмин), эта временная возрастная перспектива удается гораздо меньше. Их герои проходят через множество испытаний — война, плен и лагерь у Демида, война, звание Героя Советского Союза и военная карьера у Степана, а тут еще эти бабы, которых сам черт не разберет. Словом, у молодых артистов мужеского пола явно не хватает инстинктивного опыта, который откуда-то берется у актрис. Причем вот что интересно: в жизни эти актрисы — миловидные, но вполне нормальные женщины. А на сцене — от обеих просто глаз не оторвать. Агния — высокая, статная, освещенная, не побоюсь этого слова, внутренним светом. А Авдотья — роковая, с сухим пламенем в глазах. Это что означает? Талант!

Сцена из спектакля.
Фото Е. Меденникова

Артисты старшего возраста, которые играют хитрющих сибирских мужиков, оказываются в более выгодном положении. Очень колоритен рыжий, толстомордый (это я про героя) Филимон Боровиков в исполнении Сергея Быкова, который и говорок-то себе сочинил такой, что не сразу разберешь. Егор Вавилов — тяжелый медлительный старообрядец: не поймешь, что у него на уме, но явно ничего хорошего. Его играл заслуженный артист России Александр Зыков. Замечательной была сцена, где он с женой встречает сына, вернувшегося с войны. Старик стоит в тесном кителе, оставшемся от первой мировой, с солдатскими орденами на груди и торжественно смотрит вдаль. Переживает великую минуту своей жизни. (В Красноярске артист поскользнулся и упал, ударившись об угол конструкции. На секунду его перекрыли, подняли, и он продолжал играть. Уже в Лысьве на фестивале я узнала, что Зыков недавно умер. «Не от того ли удара?» — спросила я. Но нет, он уже в Красноярске играл будучи безнадежно больным.)

В спектакле замечательно показана так называемая народная жизнь. Этих эпизодов немного, но они придают действию емкий и ироничный смысл. После войны и лагеря возвращается Демид Боровиков. Собирается деревенская вечеринка — все приходят с бедным угощением — вспыхивает свирепая драка — все до полусмерти мутузят друг друга. Она заканчивается так же неожиданно, как началась. Тяжело дыша и отводя глаза друг от друга, все снова поднимают стаканы с мутным самогоном.

Во второй части спектакля юмора побольше. Видимо, после смерти вождя жить все-таки стало веселее. Тем более что по содержанию романа в деревню начал возвращаться после войны, тюрем и лагерей всякий народ и появилось ощущение, что эта намертво застывшая, затаившаяся жизнь встрепенулась. В Белую Елань приезжает возлюбленная Степана Вавилова, спрятавшая его, раненого, на своем хуторе, украинская дивчина Миля Шумейко. Ну, понятно, с сыном, и понятно, от Степана.

Во второй части вообще сыновья и дочери появляются постоянно, то их из лагеря привозят, то с войны. Степан естественно вводит дивчину в свою угрюмую старообрядческую семью. Ольга Смехова играет «Шумейку» в традициях народной комедии пятидесятых — с хохляцким выговором, в украинской вышитой блузке, с уложенными косами, напоминающими не хочу сказать кого. Играет обаятельно, репризно, и хлопчик Леша (сын Мили и Степана — Юра Химченко) сценической маме не уступает. Вообще-то дети в спектаклях — это обычно ужасно. Ими положено умиляться, но их, видимо, специально учат говорить такими фальшивыми голосами, что просто мороз по коже. А здесь все дети похожи на детей, ну, может, слишком обученных, на сцену со своими и чужими родителями выходят, как к себе домой. Значит, будущее театра обеспечено, что уже радует.

Все же вторая часть несколько уступает первой по разработанности ролей, по драматизму. Кажется, что уже и сам Песегов приустал от всего этого скопления народа и решил немного повеселить зрителей. Во второй вечер уже и смиряешься с постоянно звучащим духовным стихом «Век» в исполнении Пелагеи (который в первый вечер можно и возненавидеть). Начинаешь уже ждать и периодически возникающей странной фигуры: где-то на заднем плане вертится, шатается, «выкобенивается», так что того гляди свалится куда-нибудь в яму, герой по кличке Куражливый (Роман Пылаев). Этого Куражливого то хочется спасти от алкоголизма, то руки-ноги ему повыдирать за пьяный кураж в течение двух вечеров. Песегов выпускает его на сцену в самых неожиданных местах, так что становится понятно: это «ходячий архетип». Но, может быть, Песегов не думает про архетипы и Куражливый — этакий символ нашей национальной болезни.

В результате этих коллективных усилий сцены и зала возникает образ людей тайги, которые жили сами по себе, по своим законам, довольно жестоким, не очень-то приноравливаясь к советской власти, когда могли — воровали, когда опасно было, таились. Никому не верили, а кто верил, как Мамонт Головня (Олег Рябенко), тот в красных штанах и проходил всю жизнь. Никого особенно не боялись, потому что вот она, тайга, — рядом. Мечтали они только об одном — чтобы им жить не мешали. Но им мешали всегда, и надо было как-то изворачиваться. Любили, рожали, воевали, работали. Всё вроде бы как везде, но по характерам видно, что замес в Сибири был могучий, что сибиряков голыми руками не взять. И то сказать, крепостного права Сибирь не знала.

Это и сейчас чувствуется. На реплику Мамонта Головни, пламенного коммуниста, который сказал что-то типа «А я верю…», в минусинском зале раздался спокойный мужской голос: «А зря!» Так что сказание о людях тайги я бы посоветовала смотреть всем представителям власти как урок истории. Не лезьте к людям. Они все равно сильнее любой власти. Они ее объедут, обойдут, объегорят, обхитрят и всем фигу покажут. И будут правы. Потому что государства приходят и уходят, а народ остается.

Октябрь 2008 г.