Б. Шоу. «Пигмалион». «Наш театр».
Режиссер Лев Стукалов, художник Александр Орлов

Руководитель «Нашего театра» Лев Стукалов с некоторым лукавством (которое он, разумеется, будет отрицать) заявляет, что ему нужен был кассовый спектакль. Сказано — сделано: спектакль вышел куда как кассовым. Зал Театра эстрады, который иногда уполовинивали занавеской, протянутой поперек партера, нынче полон.

«Наш театр» существует девятый сезон и оброс своей публикой — видишь в фойе не то чтобы одни и те же лица (хотя и их тоже), но один тип лиц. Публика эта большей частью молодая, еще со времен легендарной студенческой «Липериады» («Наш театр», напомню, образовался из курса Владимира Викторовича Петрова и Льва Яковлевича Стукалова) подсевшая на драйв юных свежих актеров и, думаю, прежде всего на особенный тип юмора, присущий театральному языку режиссера Стукалова.

А 63-летний режиссер эту именно публику слышит, чувствует. Притом нисколько, ни в чем не поступаясь правилами поведения взрослого интеллигентного серьезного труженика театра. Он, вознамерившись сорвать кассу, все-таки не какого-нибудь Рея Куни, прости господи, берет, но «Пигмалион» by George Bernard Shaw, одну из лучших пьес во всем корпусе мировой драматургии.

Достоинства ее бесспорны, но и трудности очевидны. Превосходно сделанная комедия, принадлежащая к так называемым «английским разговорным пьесам», с виртуозно построенным сюжетом, с великолепными кружевными диалогами, сверкающими остроумием и сочащимися умом. Которыми, перечитывая, не устаю наслаждаться, но мне трудно представить современного двадцатилетнего человека, который стерпит их, если на сцене всякие дамы в хвостатых туалетах по моде 1910-х и джентльмены в ботинках с прюнелевым верхом на кнопках примутся неспешно эти кружева плести. А тут ничего подобного и нету. Хотя костюмы Марины Еремейчевой прюнели не чураются.

М. Семенова (Элиза Дулиттл).
Фото А. Жаровой

Лев Стукалов обладает весьма редкой в нынешнем театре способностью сочинять самостоятельный сценический текст, находящийся притом в гармонии с текстом драматурга. То есть не делать, как сейчас модно, всё навыворот: если герой говорит «иду» — стоять, «стою» — идти, затем лишь, чтоб видна была режиссура. Он, ни в коем случае не насилуя и не корежа автора, как бы транспонирует его в другую тональность.

«Пигмалион» транспонирован в комедию дель арте. Однажды этот фокус режиссер уже проделывал — с пьесой «Лав», где полупридурочные герои Мюррея Шизгала оказывались натуральными Коломбиной, Арлекином и Пьеро. В классическую пьесу Шоу введен он сам, собственной персоной, да еще и с ассистенткой. Сергей Романюк и Дарья Чернявская придумали себе дробно-марионеточную пластику, Романюк облачен в широченные клоунские штаны и приклеен к пышной гротескной бороде, Чернявская в карикатурных очках и тоже каком-то клоунском пальтеце. Они, конечно же, дзанни, слуги просцениума, сыплющие уморительными лацци.

К примеру, на сцене надлежит воздвигнуться гостиной миссис Хиггинс, обставленной, как описано в пространной ремарке, всяческими чиппендейловскими и елизаветинскими креслами, отделанной «моррисовскими кретоновыми занавесками» etc. «Наш театр» — бедный театр, трудности, как известно, стимулируют фантазию. «Шоу» в бороде ехидно тараторит ремарку с подробным перечислением роскошеств — на этой сцене очевидно недостижимых, после чего приходит к решению перенести действие в парк. ОК, парк — значит парк, так даже и прикольней: ассистентка быстренько раскатывает зеленый коврик, являются складные летние стулья — парк готов. И метафора немедленно ветвится: раз есть газон, кисть руки превращается в рогатую улитку, две кисти — в бабочку.

С. Романюк (Дулиттл), В. Шелих (Пикеринг), Д. Кокин (Хиггинс).
Фото А. Жаровой

Замечательный художник Александр Орлов, который, когда есть возможности, громоздит немыслимую ослепительную красоту, когда их нет — к примеру, здесь — демонстрирует стильную лапидарность. Генри Хиггинс, как мы помним, профессор фонетики, вооруженный всякими аппаратами для записи звука. Сверху свисает огромная труба от такого аппарата, типа граммофонной, из кулисы торчит вторая. Плюс кабинетный рояль и пара кресел. Остальное предоставлено зрительскому воображению, которое умело стимулируется. Элизе надо запустить туфлями в Хиггинса, а как это сделать крупно на тесной площадке? Она, стоя на авансцене, швыряет ими в кулису, синхронно противолетом из кулисы в глубине, где стоит профессор, вылетают такие же. То есть пространство искривляется, воображение расширяет его до нужного объема — квартиры, парка, улицы.

Это лацци с туфлями — в конце, и мы уже давно привыкли к стремительным, но четко обозначенным переменам места действия. Скорость — вообще отличительная черта этого спектакля, прежде всего — актерского существования. Чтобы играть быстро, надо играть точно. Темп и тон тут задают все те же Романюк с Чернявской. Он, кроме Шоу, изображает мусорщика Альфреда Дулиттла, она — экономку миссис Пирс (страдающую паркинсонизмом всего тела сразу). Дулиттл ведет речь о своей дочке Элизе — и для наглядности хватает на руки миссис Пирс, которая оную дочку как бы изобразит. Почти бросает ее на руки Хиггинсу. Тот: «Вот и берите вашу дочь!» — ответный бросок. Папаша не соглашается — та же игра. Осуществить этот пинг-понг телом пусть и субтильной артистки Чернявской без натуги, легко — а только так этот буффонный прием получится смешным — совсем непросто. Но ребята обкатали его до эстрадного (в хорошем смысле слова) лоска.

У миссис Хиггинс имеется горничная. Еще ей присочинили мопса. Обе роли отправляет опять-таки Чернявская. И непрерывно трансформируется из горничной в собаку и назад. Но настоящее чувство юмора велит развить шутку до конца: в какой-то момент хозяйка обращается к ней как к горничной, а ей-то приходится показать, что именно сейчас она не горничная, но мопс. Хозяйка настаивает. Делать нечего — ужимки мопса брошены (в сердцах), горничная идет, куда послали. Все это каскадное дуракаваляние превесело и доводит зал до хохота.

При этом Шоу — не персонаж Романюка, а великий английский драматург — пребывает неповреждаем. Придуманная им очаровательная, мудрая и горьковатая история рассказана внятно и изящно.

«Пигмалион» — пьеса с бенефисной главной ролью, и, ежели у вас нет актрисы для бенефиса, нечего ее и ставить. В «Нашем театре» есть — Марианна Семенова.

Семенова — обладательница уникальных данных. За более чем десять лет (если считать вместе с Театральной академией) ее пребывания на сцене так и не удалось увидеть границ ее диапазона. Превосходная острохарактерная актриса, «Лав» она играет гомерически смешно. В роли Евы («Все о Еве») она предстает отменной инженю-стервой. Инженю — пленительной красавицей она была в студенческом спектакле «Дело корнета О-ва». Мы привыкли, что женственное прекрасно, потому смешное не женственно. Семеновой удивительным образом удается это смешивать, она в равной степени хороша на сцене и как прекрасная женщина, и как блестящая клоунесса.

Элиза Дулиттл — одна из коронных ролей «с превращением» — прямо-таки предполагает совместить эти способности. Пока Элиза — чумазая торговка цветами, Семенова исхитряется обходиться вообще без своего настоящего лица, перекроив его в какую-то гуттаперчевую гримасу. А тело — в косолапую и конвульсивную кочергу. Плюс она, как и предполагал автор, шепелявит, подсвистывает и канючит. Но, положим, мастерски играть сплошную характерность для актрисы такого уровня — само собой разумеется. А вот когда Элиза является на первый экзамен в дом миссис Хиггинс — начинается работа посложнее и позанятнее. Элиза сделалась настоящей стэпфордской женой (если кто не видал: в известном американском фильме «Стэпфордские жены» в некоем городке всем женщинам вживили чипы, превратив их в безупречных лощеных кукол-роботов). Но программа в голове еще не до конца отлажена. Так что Элиза—Семенова после каждой правильно произнесенной фразы успевает свериться со шпаргалкой в мозгу: вроде нигде не облажалась? Периодически программа запаздывает с подсказкой реплики, и Элиза впадает в мгновенную панику, а когда ответ все-таки доходит от мозга до языка — в столь же скорое счастье: ой, спасена, чуть было не… Хрестоматийное место, когда Элиза, забывшись, сбивается с роли и начинает травить своим светским собеседникам историю про окочурившуюся тетку, откусившую в подпитии ложку, обычно играют, возвращая героине выговор и повадки первого акта, до ее преображения. Семенова делает тоньше: мимика и произношение уже вбиты накрепко, и, рассказывая свой простонародно-жаргонный анекдот, она автоматически продолжает «светски» сюсюкать и жеманничать, оттого возникает дополнительный комизм.

Ну, а уж обе огромные финальные сцены, когда Элиза сделалась умной страдающей обольстительной женщиной, сыграны с элегантностью и безупречностью настоящего большого стиля.

Тут, кстати, возникает эффект, не предусмотренный автором и придающий, как мне кажется, дополнительный смысл. В пьесе Хиггинс — большой ребенок. Ему около сорока, Даниилу Кокину, которому поручена эта роль, нет и тридцати, и выглядит он очень молодо. В этом спектакле он тоже, конечно, маска «эксцентричного английского джентльмена» (как и Василий Шелих — Пикеринг — «добропорядочный английский полковник», а Анастасия Светлова — миссис Хиггинс — «лощеная немолодая леди»: две симпатичные ладные работы). Так вот, в конце Элиза является резко повзрослевшей, она стала человеком, и в сравнении с нею инфантилизм Хиггинса делается особенно заметным и немножко жалким. В его финальной реплике — в ответ на предложение матери купить ему перчатки и галстук вместо отказавшейся это делать Элизы: «Она все купит!» — вовсе нет уверенности, напротив — попытка уверить себя самого. Придумать одной из самых репертуарных пьес на свете, давно залоснившейся от интенсивной эксплуатации, новый открытый финал — немалое достижение.

Итак, что мы имеем. Хороший спектакль, гармонично вписавшийся в нестандартную афишу «Нашего театра», сочетающую хиты с раритетами. Талантливого и высокопрофессионального режиссера. Живую, талантливую труппу, доработавшуюся до изрядного мастерства. В целом — театр настоящей культуры, сценической и культуры в целом. Притом он как был создан в недрах «Петербург-концерта», так в них и пребывает. Как играл в Театре эстрады на правах гостя, так и продолжает это делать, даром что приохотил понимающего зрителя к этому месту с вообще-то сомнительной в пострайкинскую эпоху репутацией. Давным-давно пора повысить статус «Нашего театра» до городского и дать ему свой дом. Уж это-то show, вне всякого сомнения, must go on.

Ноябрь 2008 г.