Ч. Диккенс. «Сверчок за очагом». ТЮЗ им. А. Брянцева.
Режиссер Георгий Цхвирава, художник Эмиль Капелюш

«Из очень хорошего рассказа получается невыносимая пьеса», — писал Виктор Шкловский, имея в виду диккенсовского «Сверчка на печи». Однако «невыносимая» пьеса, написанная и поставленная Борисом Сушкевичем под патронажем Леопольда Сулержицкого в 1914 году, стала, как всем известно, по свидетельству К. С., «Чайкой» Первой студии МХТ.

Старинные счастливые театральные сюжеты, каноны-легенды все равно остаются загадочными. Ну как нам понять, от чего именно Михаил Чехов с Вахтанговым, читая святочный рассказ Диккенса, воспламенились настолько, чтобы войти в анналы? Скорее всего, от любви. К режиссеру. Михаил Чехов пишет: «Сулер кончает репетицию, надо уходить, но уйти невозможно. Уже поздно, но Сулер предлагает устроить чаепитие. Завтра рано вставать, но этот ночной чай, эта атмосфера Сулера — Диккенса зачаровывает нас всех, участников „Сверчка“, и мы сидим, сидим… Я остаюсь позже всех, и, когда все расходятся, Сулер и я идем в декоративную мастерскую и вырезываем, клеим, красим игрушки для калебовской бедной комнаты. Сулер зевает, трет глаза кулаками и снова рисует или делает куклу с удивленными глазами или паяца, такого „страшного“, что сам, глядя на него, начинает хохотать».

Невозможность уйти с репетиции (как оторваться в момент влюбленности от избранника) — эти странные сейчас для многих слова, наверное, все-таки и есть составляющая успеха.

В спектакле, вошедшем в историю русского театра, по оценке опять-таки К. С., как «высшее художественное достижение студии», кроме наивной благостности и транслируемой активной доброты, «утверждения положительных начал в жизни», как пишет Марков, была еще изрядная порция иронии.

Ироничность, если вчитаться в первоисточник внимательно, обнаружить сложно, но возможно. Речь не о юморе, Диккенс не шутит, он легко, тонко (коли ввернуть запрещенное словцо) подсмеивается над всеми своими «крошками». Не иначе.

Но текст, прочитанный сегодня со сцены впрямую, стреляет холостыми патронами. Сентиментальные вздохи про сохранность семейного очага под мирно стрекочущего сверчка, охи про женскую верность и благородное, необъятной широты мужское сердце оставляют равнодушными практически всех. Включить рассказ в контекст размышлений Диккенса способен, извините за банальность, лишь осведомленный: читавший многое из громадья томов и помнящий прочитанное. Таковых — счесть по пальцам.

А. Слынько (Крошка Мери), Э. Кения (Джон Пирибингл), И. Шибанов (Калеб).
Фото Д. Пичугиной

И. Шибанов (Калеб).
Фото Д. Пичугиной

В брянцевском доме сверчок шуршал, поскрипывал в 1986 году. От тогдашнего спектакля, поставленного Станиславом Митиным, в памяти осталась лишь талантливая музыка Леонида Десятникова, специально для него написанная. Ее помню настолько отчетливо, что лейтмотив слышу и легко могу напеть и сегодня. В ней как раз угадывались вопросительно-иронические ноты. Но дальше — тишина. В памяти что-то медленное, тягучее, темное, скучное, еле слышное с большой сцены.

В 2008 году — динамичнее. Одетый в сверчка Евгений Сиротин в шапочке с торчащими из нее рожками-усами, с трещоткой в руках вкрадчивой походкой безмолвно движется по Малой тюзовской сцене. Вглядывается. Транслирует повышенную тревожность. Выдает деревянные трели. Вслушивается в речи домочадцев. Но вслушиваться нет нужды. Громко и отчетливо, минимально уходя в паузы, артисты, следуя воле режиссера, проговаривают диккенсовский текст, исследуя исключительно первый план. Такое впечатление, что работа над инсценировкой ограничилась машинальным изъятием из повествования диалогов, причем в их полном объеме. Костюмированное литчтение. То, что удавалось Диккенсу, любившему читать вслух свои романы, да так, что поговаривали о его владении гипнозом, о том, что вводил публику в состояние транса, — нашему ТЮЗу пока дано не вполне…

Явная потребность обратиться к Эрику Кении (Джон Пирибингл): «Не раскрашивайте, не жмите, не изображайте, местами кажется, что Вам одновременно хочется сыграть Отелло, причем следуя заветам Ваграма Папазяна. Сцена малая, Вы — большой».

У Кении замечательная фактура: он может казаться экспрессивным мачо средних лет, холодным злодеем, а может запросто быть превращен в наивного, неуклюжего добропорядочного медведя-семьянина, коим возчик Джон и является. Ти-ше…

Крошка Мери Анны Слынько — миловидная барышня со звонким голосом. В нем — дидактические нотки, пальчиком грозит Джону, будто обращается к подопечному в подшефном классе. А в финальном монологе, напротив, напоминает маленькую девочку, которую режиссер поставил на приступочку (именно на ней и оказывается актриса) и заставил прочитать длинный стишок.

Игорь Шибанов — Калеб грустно стучит молоточком по лысой кукольной головке, смотрит на слепую дочь и незавидную свою семейную участь мудрыми глазами. Проживает, как написал бы Пал Саныч Марков, — неброско, убедительно.

Слепая Берта (Оксана Глушкова) могла быть много интереснее. Смотреть широко открытыми глазами в крохотный партер, с пафосом и слезой обнимать любимого отца — штука нехитрая и очень уж обыкновенная.

Замечательный грим и костюм (костюмы Елены Орловой хороши все, без исключения) у неприятного фабриканта игрушек Теклтона Бориса Ивушина. Он похож на классно нарисованную страшную горбоносую игрушку. Создается визуальный образ, картинка, но не более.

Лиана Жвания (Миссис Филдинг) появляется на несколько минут дважды, но именно она несколькими забавно произнесенными репликами отвлекает нас от псевдоромантического, как бы иронизируя над происходящим.

Сказку о семейном счастье сопровождают традиционные звуки: цоканье лошадок, завыванье вьюги, сверчковая трещотка. Горит огонь в электрическом очаге.

Эмиль Капелюш приодел сцену в деревянные балки (иногда одну из них опускают, «седлают» и «скачут» на ней в зиму), разместил на ней множество занятных предметов. Кажется, художник хотел сказать нечто большее, чем постановщик: пространство холодное, в нем нет и намека на милый уют, как нет тепла и в доме у Калеба, где не сыскать в противовес бедности ни одной яркой игрушки: лишь серая головка будущей куколки. Есть, правда, светящийся тусклыми грустными огоньками чудесный кукольный домик. Пожалуй, он единственное, что запомнится.

Коли «Неподражаемый» (напоминаю, если кто забыл: так Диккенс величал себя, что явно свидетельствует о самонасмешке) берется театром НЕ по принципу «долой дремучесть, внедряй сюжетную канву английского классика в умы петербургского школьника и в сознание его не менее дремучего родителя», то надежда на некое особое прочтение, по-моему, не слишком завышенного толка.

Июнь 2008 г.