Ж.-Л. Лагарс. «Ля эстрада» («Мюзик-холл»). Театр ОКОЛО дома Станиславского.
Режиссер Юрий Погребничко

В театре ОКОЛО дают новый концерт. Сколько было у Погребничко этих танцплощадок, хоров, певцов и музыкантов! Пели перед киносеансом или от русской тоски, пели о ландышах и о синем канадском небе, пели в концертных платьях и в поношенных пальто, пели грустно, лукаво, издевательски, щемяще, страстно, озорно, безнадежно — пели те, кто еще с нами, и те, кого уже нет. Неказистые, неудачливые актеры, подобно Счастливцеву с Несчастливцевым путешествующие из Керчи в Вологду, из Вологды в Керчь, которых когда-то — ах, как это было давно и все же было, было, пускай, может быть, только и один раз — так принимали в Харькове — три корзины, два венка, верите ли? — да и одеваться они тогда были не дураки — эти нелепые, но с чувством собственного достоинства комедианты — они вновь герои Юрия Погребничко.

На маленькую сцену выходит девушка (как обозначено в программке) в ватнике, прикрывающем неказистое, но с претензией платье, в трениках и концертных туфлях на босу ногу (Лилия Загорская). С ней — два партнера: тот, что постарше, в узком, тесном костюмчике (Сергей Каплунов), тот, что помоложе, в костюме, напротив, слишком большом и даже немного залихватском, с красным бантом в петлице (Илья Окс). Еще один — кореец с французским выговором (Суан Дао) — сбоку, за барабанами. Есть у «девушки» и четвертый партнер (Дмитрий Богдан), но о нем — позже…

Они — бродячая труппа провинциального «мюзик-холла» (так они себя называют — узнаем опять же из программки). И что с того, что путешествуют они по ненашему, по французскому захолустью и скоро уже, видит Бог, доберутся до самого распоследнего городишки «на Луарe», — ведь там, как верно заметит девушка, такое же болото, как и здесь (и когда она будет говорить про здесь — как будет не один и не два раза за этот спектакль, — ты, зритель, очень хорошо почувствуешь, что это не какое-то абстрактное «здесь», а самое что ни на есть настоящее). И что с того, что каждую фразу кореец за барабанами будет для захолустных зрителей заштатного театрика переводить на французский. Да и песни будут то те, то эти — французско-нижегородские, в сопровождении фирменного погребничкиного танца — то ли степа, то ли чего. С первого взгляда понятно: они нашенские, эта «банда из Одессы» и их прима.

Собственно, спектакль по пьесе Жан-Люка Лагарса «Мюзик-холл», аванпремьера которого прошла в ОКОЛО, — это монолог стареющей певицы, произносимый то ли до, то ли после очередного выступления ее маленького «мюзик-холла». Рассказывает она о сущих мелочах, о безнадежных неурядицах, приключающихся во время их путешествий. Стоит посередине сцены — слева один партнер, справа другой (это их затверженные навсегда позиции — только так, не иначе), — смотрит прямо перед собой и рассказывает уставшим голосом. О том, что невозможно работать без концертного магнитофона — а она ставит, непременно ставит это условие, когда приезжает в очередную дыру, — ставит, но его, конечно, не выполняют, и приходится работать с кассетным — а это, сами понимаете, разве же это — магнитофон (одно то, как она произносит это слово, — интонации, с которыми можно говорить о самом важном, о самом прекрасном в самой трагичной пьесе мира — о чайке, возможно).

Сцена из спектакля.
Фото В. Пушкина

Сцена из спектакля.
Фото В. Пушкина

Сцена из спектакля.
Фото В. Пушкина

Сцена из спектакля.
Фото В. Пушкина

Рассказывает о том, как необходимо для нее, чтобы стоял на сцене свой табурет — ее единственная и потому такая дорогая собственность: как только девушка говорит о табурете, один из партнеров — тот, что помладше, — тут же достает его из большого заплечного кофра — невозмутимо, как и положено погребничкиным трюкам. Табурет этот — самый верный ее спутник, и она искренне недоумевает, почему из-за него вечно возникают проблемы: то предложат заменить стулом, но ведь у стула — это ужасно! — есть спинка, и на нем нельзя крутиться (тот, что постарше, достает из своего кофра стул и издевательски прокручивает на нем полный круг, задрав над спинкой ноги), то и вовсе начнут уверять, что табурет — легковоспламеняющийся. Только подумайте, что за причина — «легковоспламеняющийся» — медленно повторит она и вслед за этим — с ясной, всепрощающей интонацией («Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем, — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть» — с такой, наверно) — «Пожарники» — и под общий хохот тихо добавляет: «Боятся огня». Требуют бумагу о том, что табурет безопасен, — а что же, она дура и не предъявила бы такой бумаги, если б она была? «А не нужна вам бумага, что не воспламенюсь я — не воспламенюсь и не сожгу вашу сцену и ваш зал?» — спрашивает она в абсолютном отчаянье. Говорит о пожаре — и понятно, что говорит не о каком-то «пожаре», а об одном — о том самом… И именно поэтому — с такой болью: «А если воспламенюсь — я?..» И вот тут вдруг запоет — запоет неумело, жалко, срывающимся голосом (а мы знаем, петь в ОКОЛО умеют — и если сейчас так поется, значит, просто по-другому — невозможно) — и оборвет песню, едва начав.

А в промежутках ее партнеры — все в тех же позициях, строго — будут развлекаться цирковыми фокусами — для разнообразия программы, видимо, ведь с такими песнями далеко не уедешь. Тот, что слева (от нее — от нас справа), достает из кармана красный светящийся огонек и запускает его себе за ворот, а через мгновение вынимает из узкой штанины, так — еще и еще раз. Потом — перебрасывает его второму. Самого броска нет: вот огонек мерцает в руке одного, вот — на мгновение, нет, на пол-, на четверть мгновения — над девушкой — и зажигается в руке второго. Как они это делают? Волшебство, настоящее волшебство! Но, как, наверное, и должно быть с настоящим волшебством, такое будничное, такое простое и искреннее… А второй подносит огонек к одному уху и тут же достает из другого — еще раз, еще — секунда — красный огонек снова блестит с другой стороны. Красный блуждающий огонек… Для другого «фокуса» из-за сцены выйдет четвертый партнер — такой домовой, возникающий совсем ненадолго, когда без него не обойтись. Появляется с табличкой «говорящая рыба», подплывает к девушке, таращится рыбьими глазами в зал. Девушка, показывая на него: «Это я» («Я — чайка»?). И он уплывает…

Вот, собственно, и все или почти все, что происходит за час с небольшим в этом незамысловатом мюзик-холле: разговоры о табурете, песни, фокусы… Вдруг, ни с того ни с сего (хотя понятно, конечно) — «А как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить: „Здесь лежит Тригорин. Хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева“» или «Ты очи обратил мне внутрь души, и я увидела ее в таких кровавых, в таких смертельных язвах — нет спасенья!». Играли они когда-то эти роли? А если нет, то откуда тогда узнали о нашей чайке на своей Луарe? Да и не те ли это актеры — из Чехова, из Шекспира? Впрочем, все равно. Из Погребнички. А это значит — и из Шекспира, и из ближайшей подворотни. А девушка говорит — о своем муже, который создал этот мюзик-холл таким, какой он есть (конечно, были времена и более блестящие, но…). Говорит об ушедших партнерах — какие эти по счету: четырнадцатый? пятнадцатый? А ты смотришь на лицо молоденького франта — он еще юный, не побитый жизнью — даже петь пока не умеет… Или на лицо того четвертого, «домового» с такой французской бородкой. Вот они оба стоят на сцене — какие: четырнадцатый? пятнадцатый?..

Последний фокус этого представления — коронный номер. Партнеры выкатывают на сцену ящик — такой, в который ложатся в цирке молоденькие глупенькие девушки в переливающихся платьях и их распиливают хитрые иллюзионисты. Девушка, сняв ватник, ложится в этот ящик, ее распиливают окровавленной заранее пилой, вставляют посередине перегородки, раздвигают половины, и каждый из двух партнеров — позиции те же, все строго — кружит со своей половиной под грустную мелодию… Она выходит из ящика, не улыбаясь, все они втроем садятся, опершись на него, и смотрят в зрительный зал… При всех хитростях «Мюзик-холл» в ОКОЛО — спектакль самый, пожалуй, бесхитростный. Хитростно было: танцевали в немецких мундирах и пели в татарских шубах, обливались водой и с размаху под «Выдь на Волгу» засаживали тортом в лицо, облачались в японские костюмы, нацепляли картонные крылья, рядились в женщин, спускались в лифте и сажали голубей на ушанки — и делали все это ярко, остро. Здесь — по-другому. Помня — что было.

И вот девушка стоит и смотрит в эту «черную дыру зала», где — теперь она знает это точно — «никого нет». Все они снова — прежде чем исчезнуть за своим заржавленным занавесом — играют красными огоньками. Потом два партнера подходят к урне у занавеса и отправляют в нее все свои огоньки — достают их из карманов еще, еще и еще — вот уже десяток, полтора, откуда столько? — но вот еще один завалился за подкладку, еще один застрял в рукаве. Сияют-сияют огоньки и исчезают в урне. Партнеры уходят. Девушка, оставшись одна, медлит секунду, достает пару последних огоньков — они вспыхивают на мгновенье и тоже исчезают. Вот сцена опустела. Долгие, громкие аплодисменты. Выбежит кланяться неуклюжая фигуристка в белой юбочке и толстых рейтузах? Или, сияя, появится на бис клоунесса в шубе поверх спортивного костюма? Или невозмутимо и важно выйдет бритый налысо человек с торчащими бакенбардами и будет снова и снова ронять свой барометр под звучащие все сильней аплодисменты? …Кланяться не выйдет никто. Потому что, как сказал один неплохой актер, «дальнейшее — молчанье»…

2 июля 2008 года