Вечер. После долгого дня, после множества впечатлений, переживаний, дел и слов вы даете отдых своим утомленным нервам. Вы садитесь, закрыв глаза или погасив в комнате свет. Что возникает из тьмы перед вашим внутренним взором? Лица людей, встреченных вами сегодня. Их голоса, их разговоры, поступки, движения, их характерные или смешные черты. Вы снова пробегаете улицы, минуете знакомые дома, читаете вывески… вы пассивно следите за пестрыми образами воспоминаний проведенного дня.
Вот и мы как будто закрываем глаза и следим за пестрыми воспоминаниями «проведенного сезона». Следить пассивно, правда, не получается, но все же…
Сказать по правде, после августа-2008, на фоне всеобщего политического безумия и неразрешимого (вот уж действительно трагического) конфликта, в котором все мы чувствуем себя униженными и оскорбленными статистами, а героев нет, — в этой ситуации темы, о которых говорил наш театр весь прошлый сезон, не кажутся значительными. Но кто же знал, что жизнь обозначит другие координаты и впервые захочется эмигрировать. Не в другую страну — вообще с этой планеты…
Но пока мы здесь — театр варит свое ежесезонное варенье. Как там по ошибке пели в «Евгении Онегине»? «Привычка с вишней нам дана, замена счастию она…»
Одним из центральных спектаклей сезона стало «Русское варенье» А. Бубеня по Л. Улицкой в Театре Сатиры. Бубеню не свойствен наш лирический отечественный пафос и «тоска по лучшей жизни». Он рассматривает эту, нашу, совсем не лучшую, никак не отождествляясь с героями Чехова, как отождествляет себя с ними каждый из нас и, в общем-то, Улицкая, написавшая смешной, но не жесткий текст, сварившая варенье из шума культуры, рифм, из остроумно вывернутых чеховских цитат, все смешав и кинув в вишневое варенье дохлую мышь — и по сюжету (мышь в тазу с вареньем находит Маканя), и символически (вот вам ваш «Вишневый сад» сегодня: мышь в варенье, забытый вместо Фирса кот…). Бубень, с холодностью нездешней, европейской, польской, какой угодно, но точно — с холодностью и отстранясь, ставит саркастический диагноз русской интеллигенции. Не жалеет никого. «Чехов изобразил нашу семью несколько иронически», — говорят герои спектакля, потомки Лопахина, воображающие себя Гаевыми-Раневскими. Бубень изображает саркастически. Впервые (правда — впервые!) я подумала: наверное, и Чехов никого не жалел. И поняла, почему в такую ярость приводил его спектакль Станиславского «Вишневый сад», «переплакавший» пьесу. Осознать, почувствовать это больно и страшно, тогда нужно внутренне пересматривать весь ХХ век и собственную жизнь, спектакль лишает тебя спасательного круга с надписью «Чехов». Для многих представления о «чеховском» перевернула книга Р. Рейфилда, у меня «идентификация» с Чеховым А. П. произошла в финале «Русского варенья». Наверное, Станиславский видел российскую усадебную жизнь через такие же розовые очки, как мы — нынешние остатки интеллигентского образа жизни. Для него это было детство, спектаклями своими он охранял и сохранял во второй реальности то, что было дорого и должно было исчезнуть из первой, — так же, как мы храним воспоминания и остатки…
Остатки ведь и правда есть. Попадая в провинциальные (да и ленинградские!) дома, где, удовлетворяясь скромным пенсионным обеспечением, аккуратными старенькими блузками и новейшими книгами из библиотек, живут восьмидесятипятилетние друзья моих родителей, я готова возражать и Улицкой, и Бубеню. Но не могу не признать: их варенье похоже на несъедобное варево дней. Сироп — из традиционных представлений о русской духовности. Немногочисленные кисловатые ягоды сорваны с фамильного древа (кто сейчас не ищет себе родословных — реальных, выдуманных или виртуально-духовных!). Для вкуса — отечественная гордыня, странновато понятое православие, бытовая неустроенность и, одновременно, деловитость… И еще много несъедобных ингредиентов и продуктов. Вроде мыши.
О мышах не будем. Центральная нелепая беда сезона — назначение в театр им. Ленсовета Гарольда Стрелкова — как-то сама собой становится лейттемой «Русского театрального инвалида». Вот и спектакль «Мавр» увидел свет. О нем сообщим в следующем номере.
Другую беду — пресловутый театральный эксперимент — новый Председатель Комитета по культуре А. Н. Губанков признал ошибкой и вернул левый фланг налево, правый — направо. Центр остался по центру.
Что же в центре?
В центре лично для меня оказались три спектакля, две удачи (об одной из них, «Даме с собачкой» в БДТ, я уже писала в № 51) и одна принципиальная неудача.
Неудача — это как раз по части рассуждений о духовности и ее носителях — «Росмерсхольм». Непропорциональный объем, который занял этот спектакль в номере, — свидетельство того, что неудача именно принципиальна, иначе столько людей не захотели бы высказаться.
Постоянное стремление Дитятковского к «олимпийству», горним высям, где воздух разрежен и нечем дышать, уже и правда напоминает кичливое «дворянство» потомков Лопахина в «Русском варенье». К тому же ставить трудную символистскую пьесу без крупного драматического артиста, способного свободно и точно пережить на наших глазах обретение свободы, любви, понимание относительности этих категорий, способного сыграть взлет и слом пастора Росмера, — ставить без такого артиста та же гордыня. Режиссерская. Р. Барабанов в этой роли ничтожен и мелок, заменить его, по сути, некем. Стилистику и пафос улавливает только пассионарная Д. Дружина (Ребекка), но ей трудно даются психологические смыслы и второй план, без которого роль становится декламацией…
А вот она — действительная радость — прелестные, пленительные «Бесплодные усилия любви» Л. Додина с молодой частью труппы МДТ.
По всему видно — это вторая часть шекспировской дилогии об отцах и детях (первой был «Лир»). «Рифмы» очевидны: черно-белое оформление, и тоже художника Боровского (только теперь младшего), три девочки в белом (глядя на фотографии «Лира» и «Бесплодных усилий» часто путаешься — из какого спектакля?). Но если история «Лира» блуждала сразу многими тропами, то в «Бесплодных» все ясно. «Дети, — хочет сказать взрослый человек Додин своим детям, — детство проходит, вы можете сколько угодно играть, ждать любви, меняться возлюбленными, но наступает момент, когда, как говорится в пьесе, „в судьбы этих милых юнцов вмешивается жизнь“». Говорит он это не назидательно и тяжело, а ясно и внятно, отогнав на время спектакля от сцены всех бесов, замутняющих высказывание. Он как будто сам веселится, переодевая заморских Фердинанда, Бирона и Лонгвилля в русские шубы и цилиндры. Он совершенно по-другому, чем раньше, обнажает актеров — их молодые тела в лучах софитов среди колонн похожи на скульптуры, лишены привычной додинской физиологичности.
Кажется, никогда такой простор не получала у Додина смеховая стихия, принявшая облик идиотского пастуха Башки (О. Рязанцев). Высокое и низкое, словесное и пластическое соединены в едином вихре, но вихрь игры, в которой розовеют юные лица и треплются волосы, — не уводит от смысла главного режиссерского послания.
Это спектакль о том, как со смертью отцов заканчивается детство. И глядя на изумительного И. Иванова (Дон Армадо) и чудного раблезианского Бойе (А. Завьялов), вспоминаешь тот, давний курс «братьев и сестер», на котором тоже ставили «Бесплодные усилия». Теперь братья и сестры стали отцами.
Настоящий белый голубь приносит Принцессе Французской (Д. Румянцева) письмо из Парижа, извещающее о смерти отца… Сколько голубей еще прилетит в ручки этой умной сильной Розалины (Е. Боярская), этой Марии (Е. Соломонова)?..
«Нам просто срок пришел в кого-нибудь влюбиться…» Это понятно. Потом приходят и другие сроки.
И черный голубь августа принесет письма о бомбежках, о войне без героев, о позоре двух стран, о кровавой междоусобице… И нет Герцога, способного «унять кровопролитье», и неизвестно — как и про что будут говорить наши театры дальше? На что закроют глаза и кому откроют? Что вообще будет с нашим зрением в ближайшем будущем?..
Я слушаю по радио голос А. Венедиктова, благодарящего премьер-министра за конструктивную критику «Эха»… Он буквально (и вполне искренне) бьет себя в грудь: недосмотрели, осветили однобоко, и правильно нам указали на эту однобокость — не закрыли же! И это говорит историк, знакомый с советской историей и читавший стенограммы подобных «благодарностей»… От его интонаций я сжимаюсь: даже мое поколение не переживало драматургии этих покаяний. И понимаю: ради этого брал «Росмерсхольм» Г. Дитятковский, чтобы рассказать о нас сегодняшних, на месте Барабанова должен быть вот такой Венедиктов…
О чем же сказал нам сезон, какое варенье сварилось?
Удалось — о нынешней жизни А. Бубеню, о жизни в присутствии любви и смерти — А. Праудину и Л. Додину. Слушайте, не так уж и мало. Тем более что есть еще спектакли, которых я не видела, например «Дядюшкин сон», «Дама с камелиями»… Каюсь, читатели и коллеги, между вечерним походом в театр и директорско-бухгалтерско-верстальными обязанностями приходится выбирать последнее. Если я не посмотрю чего-то — напишут другие авторы. А не составлю договор или отчет — журнала не будет. Мы и так еле-еле дотягиваем год. Неизвестно вообще, дотянем ли.
Так дальше жить, в общем, нельзя. Во всех смыслах.
А сезон в Петербурге выдался неплохой.
Сентябрь 2008 г.
Комментарии (0)