ВСЕ МЫ ВЫШЛИ ИЗ ГИТЕЛЬМАНОВСКОГО СНО

Все-таки Лев Иосифович умер неожиданно. В августе он был в Молодежном, сидел за компьютером в своей комнате, заполненной книгами, торжественно указывал на приоткрытое окно, когда его упрекали, что он не отдыхает на природе. Он писал главы в новый учебник по истории зарубежной литературы: закончил куски о Рабле, о Маргарите Наваррской и о Монтене. Он жил активной творческой жизнью, строил планы. Только что вышли составленные и отредактированные им фундаментальные коллективные труды — новый учебник по истории зарубежного театра, новая хрестоматия по истории зарубежного театра от античности до современности, огромная, в 45 авторских листов (он гордился полнотой материала в этой книге). В дальнейших планах была хрестоматия о режиссуре второй половины ХХ века. В его педагогической нагрузке стояли курсы лекций для новых групп студентов, летом он принимал творческие экзамены абитуриентов-театроведов, выбирал тех, кого хотел учить.

Все осуществилось бы, если бы не произошел несчастный случай.

В последней sms-ке он утешал нас: «Я ничего не боюсь».

Л. И. Гительман на заседании СНО по зарубежному театру. Слева от Льва Иосифовича — Е. С. Варгафтик. 1974 г.
Фото М. Дмитревской

Л. И. Гительман на заседании СНО по зарубежному театру. Справа от него студенты Игорь и Наташа. 1974 г.
Фото М. Дмитревской

Л. И. Гительман на студенческой научной конференции. Справа от него выступает студентка М. Дмитревская, слева сидит проректор В. Е. Гусев.
Фото из архива М. Дмитревской

Л. И. Гительман на заседании СНО. Слева от Льва Иосифовича — Е. С. Варгафтик. 1974 г.
Фото М. Дмитревской

Поездка СНО в Паневежис. Непосредственно у стен театра «Ванемуйне» Л. И. Гительман и студент Н. Песочинский. 1974 г.
Фото М. Дмитревской

Поездка СНО в Литву. На вильнюсском вокзале. Мы только что приехали, а Лев Иосифович уже агитирует ехать из Вильнюса в Паневежис. Справа от него студентка Е. Вайс. 1974 г.
Фото М. Дмитревской

Поездка СНО по Вологодчине, не имевшая отношения к театру. На Белом озере (Белозерск) Лев Иосифович рассказывал, как своими глазами видел приплывших в XII веке варягов. Слева от него студентка А. Рубинштейн. 1975 г.
Фото М. Дмитревской

Одна из поездок СНО. Кажется, это был Каунас... Справа налево: Л. И. Гительман и студенты-театроведы Л. Шорина, А. Рубинштейн, М. Райскина, Н. Песочинский, Б. Дашдондогийн. 1974 г.
Фото М. Дмитревской

Поездка СНО по Вологодчине. Лев Иосифович со студентами в Белом озере. 1975 г.
Фото из архива М. Дмитревской

СНО празднует Рождество 25 декабря. Справа налево: студенты Н. Песочинский, М. Дмитревская, Е. Вайс, Л. Ханина, А. Рубинштейн… и далее. 1975 г.
Фото из архива М. Дмитревской

Л. И. Гительман на новоселье в «Петербургском театральном журнале». Любуется на нашу трубу. 7 января 2003 г. Справа от него Т. А. Беседина, мама М. Дмитревской.
Фото М. Дмитревской

Л. И. Гительман на конференции, посвященной творчеству Э. Някрошюса. Справа от него А. В. Бартошевич, слева — Ю. М. Барбой.
Фото М. Дмитревской

Л. И. Гительман. 10 августа 2008 г.
Фото из архива редакции

У него был особенный стиль существования — приподнятый над обыденностью, противопоставленный житейскому мышлению. Возможно, в этом была некоторая ирония — «романтическая», противопоставление образов своего сознания окружающей реальности. И в прошлом было немыслимо искать в Гительмане хоть какое-нибудь отражение «простого советского человека», ему и обыденный русский разговорный язык как будто был чужим, а язык классической трагедии — своим, органичным, описывающим категории, в которых он существовал. Невозможны были попытки предложить в общении с ним уровень житейской логики и повседневного прагматизма. То есть когда такое случалось и мы говорили что-то банальное, он очень доброжелательно, ласково, грустно посмеивался над этим, как над шуткой. Его подчеркнуто положительное, превосходно-одобрительное отношение к окружающим делало общение непринужденным и приятным, но тут был и второй план: задавались пропорции, в которых и мы соотносили себя с классическими параметрами благородства, и если проявляли себя по-обывательски, это сразу чувствовалось. Несогласие с коллегами высказывалось в предельно возвышенном духе, напевным речитативом: «Ко-оленька, Ма-аинька, Ле-енонька!!! Я без-мер-но Вас уважаю! Но у меня есть совсем кро-о-о-хотное соображение…» («крохотное» соображение полностью, до первооснов переворачивало точку зрения). Вообще, он был благодарным и внимательным человеком. Общаясь с Гительманом, невозможно было снизить тон, поскольку он был совершенно естественным в своей возвышенности. Он переходил не из одного обветшалого помещения государственного института в другое, а из особняка графа Стенбок-Фермора в училище князя Тенишева (те же здания, Моховая, 34 и 35, но — в предыдущих ролях). В юности Гительман занимался (хотя недолго) в актерской студии Ю. М. Юрьева, блистательного актера, овладевшего в начале ХХ века искусством традиционалистского театра. Он научился там той форме существования, которая давала спасительное двоемирие.

Даже для тех, кто хорошо знал Льва Иосифовича, его внутренняя жизнь была закрытой, и оставим это так. Заметим лишь, что в «романтическом» стиле его поведения было и следствие для педагогики. Его лекторская манера, приподнятая над бытом, позволяла описывать неординарные художественные явления, подводить слушателей к идеальному ряду мыслей. Я бы назвал его педагогическую технику «поэтической», он находил образные средства, соответствующие тем театральным явлениям, которые должны были возникнуть в воображении студентов. Он не диктовал формулировки, он будил фантазию (сознательно — так, как надо, направлял ее туда, где она создала бы образ обсуждаемого явления). Сама его манера, лексика, интонация были педагогически содержательными, семантически насыщенными. Поэтому его уроки давали энергию именно актерам, именно режиссерам, людям открыто-творческой природы, и не столько на уровне фактического знания, сколько в бессознательном, архетипическом ощущении важнейших для искусства вещей. Недаром студенты (без преувеличения: все и всегда) обожали Гительмана, чутье актеров не обманешь. Отступления от основного сюжета, которые делал «Лефощ», запоминались на всю жизнь, потому что они по-своему (что называется, контекстно) выявляли театральную суть эпохи, человека, события. Ну, кто еще покажет на исторической лекции, как ходили классицистские актеры «гусиным шагом»… Он ставил сплошь хорошие и отличные оценки, в основном отличные. В этой системе критериев кроется сложность. Это педагогика благожелательности. С высоты его представлений об искусстве он не вникал в разницу между ремесленной «тройкой» и усердной «четверкой», он даровал ученикам свое олимпийское благословение «пятерками», но чего стоили эти «пятерки», было ясно каждому, кто их получал, и чем более они были незаслуженными, тем более искренно было стыдно. Незаслуженные «пятерки» давали молодым актерам жесткую самооценку, а бывало — настоящий творческий импульс; иногда благословения Гительмана потом по-своему оправдывались. Ученики взрослели, и он становился не то чтобы авторитетным критиком, но кем-то близким, чье доверие надо оправдывать перед самим собой. (Впрочем, и «взрослых» он не судил строго, кажется, никогда в жизни не написал ни одной отрицательной рецензии, ему и его верному и вечному соавтору-спутнику Н. А. Рабинянц негативные отзывы казались неконструктивными.) Сорок восемь лет у него учились все, кто проходил ленинградскую-петербургскую театральную школу, — почти все, кого мы видим на сцене, кто ставит спектакли в Петербурге, по всей стране и дальше. И любой из учеников подтвердит: он преподавал необыкновенно. Уникальный случай, когда теоретик театра был искренне востребован, принят практиками в свой мир.

Впервые с 1960-го года первокурсники — актеры, режиссеры, театроведы не услышали его голоса. Последние счастливцы, которых он учил (и, кстати, очень любил), студенты Мастерской В. М. Фильштинского, менялись в почетном карауле у его гроба, помогали раскладывать бесконечные поминальные букеты, они там были как театральные дзанни, слуги старинной сцены, легкие, серьезные, в черных костюмах, они вносили в прощальную церемонию атмосферу бесконечно печальной гоцциевской сказки, атмосферу того возвышенного и изящного театра, о котором им рассказывал Гительман и который даже на похоронах не мог не возникнуть. Фильштинцы (и еще протестантская девушка-пастор и ее аккомпаниатор с флейтой) спасали Гительмана от прощания с миром в бездушном и антихудожественном советском заведении. Ему нужно было такое спасение от банальности. Говорят, с будущей женой Ниной Александровной Рабинянц на студенческих сельскохозяйственных работах, в совхозе, сидя на ящике для овощей, он объяснялся монологами Арбенина.

Он всегда существовал в контакте с традицией, в любом рассуждении были постоянные отсылки к предшественникам, часто к тем, кого он знал. О чем бы Гительман ни рассуждал, пусть даже об одном современном спектакле, он ставил его в систему истории, в генетику знания. Возможно, одним из важнейших этапов его собственного становления была кропотливая работа над текстом «Записок» Ю. М. Юрьева, охватывающих культурные эпохи от конца XIX до середины ХХ века; этими воспоминаниями он как бы наполнил свое сознание, сохранил их там, заархивировал, и впоследствии все узнанное и увиденное отражалось от этого тайника и приобретало соответствующие пропорции и смыслы. Театровед, который наизусть знает «Маскарад» Мейерхольда, на все последующее смотрит иначе.

Отторгаясь от обыденности, Гительман был и архаистом, и новатором. Он создал свой «запретный город» внутри ленинградского театроведческого факультета: СНО — студенческое научное общество по изучению современного зарубежного театра, просуществовавшее почти 20 лет в 60—70—80-е годы. Студенты (кстати, не только театроведы, но и режиссеры) переводили, читали друг другу и обсуждали то, что далеко выходило за рамки утвержденных в те времена программ, например, символистскую, сюрреалистическую, абсурдистскую драму, Дилана Томаса, Йейтса, Ионеско, книги об авангарде, статьи Арто, книгу Эсслина «Театр абсурда», кстати до сих пор не изданную по-русски. Настоящие ученики Ежи Гротовского здесь показывали свой тренинг. Особенной формой жизни (и теперь я понимаю: нашего профессионального воспитания) были поездки в поисках того театра, которого тогда в России не было и который здесь считали если не «формалистическим», то выморочным. Гительман открывал ближнему кругу своих учеников режиссуру Юозаса Мильтиниса, Яана Тооминга, Эвальда Хермакюлы, Адольфа Шапиро, Йонаса Вайткуса, первые спектакли Эймунтаса Някрошюса, последнюю театральную работу выкинутого из советского театра Евгения Шифферса («Когда пропоет петух» в Каунасе). Кроме проникновения на территорию, находящуюся за официальными пределами русского реалистического театра и советского театроведения, СНО было исследовательской школой. Перевод малоизвестных текстов, внимание к неизученным фигурам, опора на исторические и биографические детали, исследование творческих манифестов людей театра и художественных групп, доверие новаторским течениям, философия многополярности театрального мира, логическое превосходство источниковедения над теорией — это нерушимые законы историографии зарубежного театра, которые Лев Иосифович получил от С. С. Мокульского, А. К. Дживелегова, Е. Л. Финкельштейн, Л. А. Левбарг и на соблюдении которых строго настаивал всю жизнь. В этом он был тверд. В СНО складывалось мировоззрение учеников Гительмана (впрочем, и его самого), складывалось будущее его кафедры и науки о зарубежном театре. Эти люди, эти идеи и эти тексты прямо оттуда пришли в наше время.

Стала возвращаться посланная им энергия знания. Пришли итоги и почести. Гительман получил звание академика гуманитарных наук (и он, конечно, был настоящим академиком) и звание Патриарха, учрежденное фестивалем «Балтийский дом», только что он был номинирован на премию «Золотой софит» за творческое долголетие и уникальный вклад в театральную культуру… Он не получит этой награды лично. 11 сентября от нас навсегда ушел окруженный почетом патриарх-академик. А дух Гительмана, который прятался за восторженной возвышенной маской? Хорошо было ему здесь или плохо? Ушел он или остался? Это всегда будет тайной.