«ЗА ОКОНЧАТЕЛЬНУЮ ПОБЕДУ КИЛЬМАНДЫ НАД РАЗУМОМ!»
Андрей Толубеев был мне очень близким человеком. В чем-то мы были совершенно непохожи, что-то нас роднило, а что именно — трудно сформулировать…
В театре за эти восемнадцать лет было много разных проблем, но стоило нам встретиться хотя бы на пять минут — и вопросы отпадали. Нас всегда выручал открытый, откровенный разговор, иногда тет-а-тет, иногда при всех. Не помню случая, чтобы было по-другому. И не помню, чтобы Андрей, согласившись со мной в чем-то, потом на стороне говорил другое. В этом, и не только в этом, смысле он был очень верным. Я никогда не перепроверял его и даже не думал перепроверять: если мы договорились — он становился защитником. Бывало и наоборот: после его рассказа что-то менял я.
Мы доверяли друг другу даже какие-то тайны. Потому что была уверенность друг в друге. Он меня не подставлял, и я его тоже. Говорить об этом можно легко, но ведь в жизни и в театре это очень ценное и редкое качество.
Он умел слушать и слышать. Был открыт.
В работе мне было с ним очень легко. Как подчеркнуть это слово — ооочень? Что-то удавалось, что-то нет, но репетировали мы всегда с удовольствием. А однажды он меня убил: «Вы знаете, я не люблю репетировать». Я остолбенел: «И вы это говорите мне?!»
В театре вечная беда со съемками, с расписанием. Но вспомните — сколько снимался Толубеев! Взять хотя бы огромный документальный сериал, в котором он несколько лет снимался для канала «Культура» и за который получил Государственную премию: не знаю, сколько там серий, наверное, больше ста или даже двести. И хоть бы раз на репетиции я почувствовал, что у него какие-то съемки! За все годы не было случая, чтобы он отпросился с репетиции или хотя бы попросил: «Можно я через две недели вместо среды в четверг приду?» Не было! Говорю молодым: ребята, собрать всех вас и еще всех молодых из других театров — у вас вместе не наберется столько съемочных дней, сколько у одного Толубеева. И как он умудрялся не пропустить репетицию, как?! Я не знаю. Он умел все планировать.
Вот воистину пример служения. Вот воистину пример того, как человек был воспитан: во главу угла он ставил театр. Все! Нет вопросов! Ну, скажет иногда: «А нельзя в этом месяце на пару спектаклей меньше?» — «Нельзя, Андрей». Поговорили, попили кофе, разошлись — и все, вопросов нет. Своим примером он заражал.
Единственный вопрос, вокруг которого мы спорили, все-таки был. Я упорно доказывал ему, что столько работать нельзя. Был такой грех. А сейчас думаю — может, он не мог иначе, и его талант заключался в том, чтобы заниматься и тем, и этим, и этим, и еще этим… Каждый раскрывается по-своему. Я, например, когда ставлю что-то, абсолютно не могу заниматься параллельно еще чем-то. Это меня, мягко говоря, раздражает, и даже дирекции я ставлю условие: до репетиции (только если не ЧП) не говорите со мной, просто поздоровайтесь: «Доброе утро», — и все! А к нему всегда можно было обратиться: с утра, перед репетицией и до трех часов ночи. И обращались. И он умудрялся людям помогать, после утренней репетиции на съемку сбегать, а вечером прекрасно сыграть спектакль. Вот против этого я возражал, а он отвечал: «Вы чувствуете на репетиции, что у меня съемка?» — «Не в этом дело». — «Почему не в этом?» — «Андрей, просто не надо!» — «Но я уже не могу выпутаться. Как мне выйти из этого сериала?»
А как он вообще запоминал все эти тексты — километрами?! Репетируя Арбенина, можно запомнить еще что-то? Впрочем, я знаю: когда мы репетировали «Маскарад», он все съемки расчистил…
У меня он играл в «Коварстве и любви» и «Салемских колдуньях», а потом был довольно большой перерыв до «Антигоны». Но был он занят у меня, не был — ничего ни на йоту в наших отношениях не менялось. Хотя он ужасно хотел играть и имел право на дружеской ноте не попросить, но намекнуть про новую роль, — никогда не сделал этого: не попросил и не намекнул.
Из работ в моих спектаклях у него еще были крошечная роль в «Солнечном затмении», «Маскарад» и «Мария Стюарт». И «Макбет». Потрясающе! Не помню где, кажется, по первой программе ОРТ, было сказано: Толубеев ушел из жизни потому, что играл в «Макбете»! Двенадцать лет назад спектакль поставлен, восемь лет уже не идет, в ХХI веке вообще не шел, на дворе 2008 год, уходит Толубеев — и они сообщают! И там же сказали, что все невзгоды и проблемы личной жизни у Алисы Бруновны Фрейндлих тоже были из-за «Макбета». И что отвечать? Я еще понимаю, можно думать — не потому ли несчастье случилось со Стржельчиком (прямо на репетиции), что «Макбет» — проклятая пьеса. Совпадение, не совпадение — можно гадать. Но при чем здесь Андрей? Это что, мракобесие или глупость, выгода, истерия? Читаю в прессе: Толубеев умолял меня снять спектакль, но я не снял…
Я его очень любил и, как мне кажется, понимал, но мы всегда были на «вы». Это никак не создавало кордонов, это «вы» даже иногда не стыковалось с нашими отношениями. Только, пожалуй, пару раз на репетициях я сказал: «Андрей, встань там… подойди туда…»
Знаю, что у него не было бешеного успеха в Прокторе («Салемские колдуньи»), но там, во втором и четвертом акте, у него было что-то такое настоящее… Персонаж Толубеева вообще никогда не лгал. Как актер Андрей никогда не загонял себя в тот угол, где трудно что-то оправдать, у него все всегда было оправдано предельно просто, он все делал, казалось, легко.
Особая статья — наша работа над «Маскарадом». Как и к каждому спектаклю, моему и не моему, к «Маскараду» может быть двоякое отношение. Знаю я и то, что многие не приняли Толубеева: «Это не Арбенин!» (будто Арбенин был их двоюродным братом). Но то, что делал Андрюша от начала до конца, — это Я так хотел. Если есть к этой работе претензии — они все ко мне: я знал, кого брал и во имя чего. Я знал, почему именно такой феномен — Арбенин. И не было мгновения, чтобы он не понимал, чего я хочу. На «Маскараде» я заметил, что он не просто слушает, а заглядывает за слова. Я никогда не показываю артистам, не играю за них, а просто рассказываю что-то, ставя себя на место актера, и не дай бог, чтобы они играли так, как я. Не могу объяснить, как он смотрел во время этих репетиций — не слушая, а проникая куда-то…
— Андрей, попробуй эту фразу связать с тем, что через четыре строчки.
— А… понятно…
Не смотрит, повторяет слова, а потом:
— Как, как? Расскажите еще раз…
И тут он уже цеплялся не за слова, а за меня. А я шел через него, ради него, во имя него… Это была такая прелесть! Как в любви…
А потом уж кому нравилось — кому нет.
«Маскарад» шел уже несколько лет, Андрей спрашивает:
— Спектакль сегодня смотреть будете?
— Ну, не целиком.
— Посмотрите.
— А что случилось?
— Ничего, все так, но что-то я потерял, а что — не могу догадаться… Посмотрите.
Когда он заболел, то сам предложил ввести на роль Тальбота в «Марию Стюарт» своего друга Гену Богачева. Гена ввелся, выручил нас и играет очень хорошо, но совсем по-другому. Я долго не понимал, что это другое, мне подсказала наш помреж Нина Цинкобурова. У Толубеева было врожденное чувство ответственности за всех, это было в его человеческом арсенале, он этого не играл, но оно возникало само собой, становилось темой, хотя прямо про это в спектакле игралась только одна сцена.
…А Гене сейчас тяжелее всех. Тридцать лет в одной гримерке вдвоем — представляете? Кто туда сейчас войдет? Надо что-то придумывать… Нельзя вообще, чтобы столько гримерок пустовало, было закрыто. А что делать — не знаю…
У Андрея был тост. Впервые я услышал его «на посошок» восемнадцать лет назад. «За окончательную победу кильманды над разумом!» — «Что это значит?» — «Не имеет значения. Кильманда побеждает разум, за это и выпьем!» Выпили. Потом как-то опять: «За окончательную победу кильманды над разумом!» Когда встречались, я спрашивал: «Привет, Андрей, как кильманда?» — «Кильманда побеждает разум».
Что это такое, я так и не узнал и уже не спрашивал. На гастролях в Екатеринбурге в сентябре прошлого года он мне впервые сказал: «Кажется, мне хана». Уже были боли, уже было ясно, но я, конечно, ему говорил: «Ты что, у кого в животе не болит, перестань…». И тут мы решили: кто из нас уйдет последним — тот до конца своих дней последним тостом будет произносить: «За окончательную победу кильманды над разумом!»
Выпьем за это в его память.
Мы закончили институт в один год, и вся творческая жизнь Андрея Толубеева — от первых ролей в БДТ, от первых успехов (Алексей в «Оптимистической трагедии»), от первых побед (Нерон в спектакле «Театр времен Нерона и Сенеки») и до конца — шла параллельно, очень близко. Он играл, я писала. В том числе и о нем.
А потом настал час «Аркадии», где он играл Бернарда, — и примерно на год мы оказались под одним куполом стоппардовской роскошной пьесы. Изо дня в день…
Он был очень режиссерский актер. Хотел, чтобы режиссер «слепил» его, становился в эти моменты послушным и податливым, как женщина (все актеры — женщины, говорил Эфрос…). Но Толубеев был к тому же умным (редкость для женщины и для актера).
Умным не как актер (актер бывает умен и без головы), вообще — умным (и в «Марии Стюарт», идеологической пьесе, он так хорошо играл Тальбота потому, что уловил, взял этот пафос идеологии). А умные режиссеры попадались все реже. И тут Андрей говорил: «Сам». И начинал играть… наиболее слабые свои роли. Если режиссер невнятно объяснял задачу, у него хватало мастерства и ремесла, чтобы сделать все самому: взять зал, выжать из него все — и уйти домой. Зал его в такие моменты (когда он был сам себе хозяин) как раз любил. Я же любила его в режиссерских руках…
Конечно, ему всегда нужен был зритель! Когда я дежурила на «Аркадии» первые сорок спектаклей, он говорил: «Ты всегда смотришь сцены ХIХ века, с нашего ХХ уходишь… Посмотри сегодня, я для тебя эту сцену сыграю». Ему нужен был допинг, глаз, корректировка.
Андрей был редкостно профессионален, в том числе знал, как и где подстраховать себя, заранее «оснащался». А за три дня до премьеры «Аркадии» мы с балетмейстером Колей Реутовым буквально силой убедили Эльмо Нюганена переменить «предлагаемые» во всех сценах с Бернардом и Ханной (ее играла Маша Лаврова). У Нюганена хватило мужества пойти к актерам и попросить их попробовать… Чтобы убедиться: мы с Реутовым порем чушь.
— Я уже готов, на носу премьера, вы с ума сошли, это что за профессия??? — бушевал Толубеев, уже действительно готовый.
После первой же сцены он вдруг почувствовал всем организмом: удобно, действие пошло, как будто масло намазывалось на хлеб. Прошли до конца, но не закрепили — и дальше, уже после премьеры, я несколько месяцев наблюдала, как он работает над ролью, строит ее, как она обрастает «ракушечником», внутренними и внешними детальками, подробностями. Он делал все, чтобы стало удобно, не жало, шло органично, откликалось в зале и партнерах. Вот этот процесс «вверх» я буду помнить всегда…
«Ты знаешь, как хорошо я к тебе отношусь, брось журнал, что ты гробишься, иди работать в театр», — сто раз говорил мне Андрей. Я обижалась. А может быть, он был прав…
Когда-то в нашем № 6 я писала: «Он — несовременный актер. Я имею в виду, что лишен (и герои его поэтому тоже лишены) последних вопросов, апокалипсических комплексов, внутренней асимметрии. Он словно охраняет своих персонажей от разрушительных посягательств ХХ века. Толубеев хранит строгую классичность профессиональных понятий. Нет тупика. Есть ход, есть выход, есть целенаправленная жизнь».
Теперь эта жизнь кончилась. Тупик. Или все-таки выход? Андрей верил в Бога…
Юрий Владимирович Толубеев — это мое детство. Отец Андрея играл Санчо, это мои воспоминания: запах кинотеатра, мокрое пальто и крупные планы актера, которые остались со мной.
А потом был другой Толубеев, Андрей, который предложил нам другие краски театра, другую игру. Андрей Толубеев — звезда. И не просто звезда, а звезда БДТ, и не просто БДТ, а БДТ в полном сиянии.
Сейчас, когда они, отец и сын, воссоединяются, хочется сказать об этом с особенной нежностью и благодарностью.
Всё, что происходит в эти годы в русском театре, напоминает мне музыкальную яму, на которую я в детстве смотрел с галерки. Блистательные музыканты моего города спешили в свои коммуналки. Они пригибались и, не окончив партию, уходили из оркестра…
Еще не кончен спектакль, еще не сказан монолог, ради которого ты пришел на спектакль в эту ветреную погоду, держа пальто с недостающей пуговицей, а они уходили, попрощавшись движением пальца, их оставалось все меньше…
Вот и еще один, пригнувшись, вышел из оркестра и скрылся в другой реальности. Двери закрылись. Прощай, Андрей.
Комментарии (0)