* * * * *

Понятие буржуазности у нас все-таки очень расплывчато. Если мы возь мем буржуазию как класс, то ведь сегодня она очень сложна, многослойна, она образовалась за очень короткий промежуток времени.

В отличие от аристократии, сегодня не существующей, формировавшейся века, и старой буржуазии, невозможно понять, из кого состоит новая буржуазия. Что-то рвануло, и она появилась сразу. И сегодня в России у меня есть громадное количество знакомых, приятелей и друзей, которых можно отнести к классу буржуазии. Их ментальность, их интересы, их эстетические и прочие запросы полярны. Единственное, что их объединяет, это некий финансовый статус, который позволяет им купить билет, условно говоря, за 200 долларов или картину за 5 тысяч.

Интеллигенцию, которая сегодня как класс тоже весьма размыта, объединяли интересы — это были люди, которые читали одни книги, интересовались искусством, любили Окуджаву, Визбора и так далее. Партийные тоже имели свои пристрастия.

А буржуазия — одни обожают Шнура и группу «Ленинград», вторые любят Филиппа Старка, третьи ездят на презентации Гальяно и Жана-Поля Готье, — то есть это очень неоднородная система, в которой пока не сформировалась определенность вкусов. С одной стороны, это плохо, потому что мы не можем сегодня ее изучить, классифицировать и понять. Но, с другой стороны, это дает возможность развиваться всем, поскольку любое искусство требует покупателя. Любой художник, какой бы он ни делал вид, всегда хочет быть востребованным здесь и сейчас. Причем это не обязательно вопрос денег, просто зачастую эквивалентом востребованности является продаваемость. Если я сделал спектакль, на который не ходят, то это не вопрос денег, это вопрос востребованности. Когда сегодня пишут, что билет на Нетребко на черном рынке стоит безумных денег, я дико радуюсь, понимая, что ее искусство востребовано.

Если говорить о буржуазии европейской, то — она сориентировалась. Там не дают развиваться всем, как наши. Дают развиваться, скажем, оперному искусству. На Бродвее самый дорогой билет на какие-нибудь там «Продьюсерз» или «Лайон-Кинг» будет стоить 150, максимум 170 долларов. Средний билет в оперу стоит 200, и зал на 4 тысячи мест набит битком. Потому что выработана некая мода — если ты буржуазен, то ты идешь в оперу. При этом они могут спать — ползала спит, но потом встают и двадцать минут смело хлопают.

Раньше искусство делилось на то, которое принималось партией и народом, и то, что шло поперек. И те люди, которые занимались искусством для партии и народа, — они содержались партией и народом. Остальные были диссидентами, работали в котельных, играли в рок-клубах и т. д. На сегодняшний день Шнур, который в принципе как бы из эстетики рок-клуба, может получать большие деньги. И мы говорим, что Шнур буржуазен.

«Секс Пистолз» в свое время вызвали такой взрыв негодования! Несчастного Джонни Рота били ногами обыватели на улицах Лондона, просто за его внешний вид, за булавки, за гребень на голове. А сегодня панк — это направление буржуазной культуры, если мы посмотрим модных дизайнеров, то увидим именно это.

Рома Трахтенберг, которого я очень хорошо знал, — это был человек-скандал. А теперь он гипербуржуазный человек. Который этот скандал совершенно нормально продает. Потому что выяснилось, что этот скандал покупаем, продаваем.

То есть система такова: есть грамотный продюсер, который готов рискнуть деньгами. Он видит: вот скандальный, не буржуазный художник (скульптор, композитор, певец и проч.), совершенная бомба; понимая, что любой художник хочет быть признан, он заключает с ним договор и начинает его искусство про-да-вать. Если он грамотно продает, он делает на него моду. Механизм прост: бывший андеграунд через какое-то время становится буржуазным.

Любой андеграунд, как противостояние, рождает нечто новое, но совершенно естественным образом это новое через какое-то время становится частью старого… что требует другого андеграунда. Я думаю, что это нормально. И то, что в России сегодня очень много направлений существует, — это неплохо, чем более многослойной будет среда, неоднозначной по вкусам, тем большему количеству художников это позволит вырасти. Если человек настоящий художник, то буржуазный или не буржуазный — он все равно останется художником. А если он имитация, если он строит свое творчество только на том, что противоречит чему-то, это тупик.

Я знаю замечательных художников — Глеба Богомолова, и Арона Зинштейна, и Резниченко, и так далее и так далее. Устюгов. Совершенно потрясающий художник. Их картины висят у богатых дома — и им это не мешает, они настоящие художники.

Что касается каких-то малых, экспериментальных форм искусства, то если искусство демократичное, не рассчитанное на очень узкий сегмент воспринимающих его зрителей, то — если оно реальное искусство — сегодня, завтра или послезавтра оно станет популярным. Просто время его не пришло. Вот Слава Полунин начинал во Дворце молодежи, и казалось — зачем это кому-то, куда? — а потом вдруг выяснилось, что это стадионы. Еще в советскую эпоху «Лицедеи» собирали стадионы.

Есть, конечно, вещи, которые никогда не будут «для всех». Бартока или Пендерецкого знает какая-то узкая группа лиц. Но трюк заключается в том, что вся высокая классика или, скажем так, «странная» классика все равно поддерживается определенной, очень состоятельной средой. Иначе она бы не жила. Если бы этой поддержки не было, ее бы не было. Не мог бы, скажем, Десятников все время писать в стол. Это было бы нелепо. Есть, наверное, единицы, которые могут прожить жизнь, неся художнический крест, и не обращать на это внимания. Но я думаю, что это, действительно, единицы, у которых совершенно специфически устроен способ взаимоотношения с внешним миром. Я сейчас в Амстердаме специально потратил какое-то время на Ван Гога, на понимание его истории. И я уверен, что его проблема, помимо общеизвестных проблем с Гогеном и прочих, все-таки лежит в области булгаковской формулы «Лелечка, почему эти сволочи меня не печатают». Можно все что угодно говорить о романе «Мастер и Маргарита», нынче ставшем еще более популярным, но я когда-то отказался от постановки, потому что понял: роман написан только из-за этой фразы. То есть весь роман пропитан этим «почему эти сволочи меня не печатают». При этом он здорово написан, нет вопросов. Но посыл… И «Театральный роман» об этом же…

Как наше государство участвует во всей этой ситуации? Боюсь, что это участие весьма условно. То есть, разумеется, государство руководит масс-медиа, к сожалению — в области телевидения, и это катастрофа, это вещь, которая полностью вымывает мозги.

Вот возьмем французскую схему. Мы с Полуниным два дня назад в Париже как раз на эту тему говорили. В Париже ни одного приличного театра. С точки зрения искусства. Безумное количество коммерческих, а ля бродвейских, антрепризных театриков. Либо театров типа Мулен-Руж, Фоли Бержер, Лидо. Почему? Потому что арендовать площадку очень дорого, нерентабельно, не свести концы с концами. Вокруг Парижа, в маленьких городах есть потрясающие маленькие театры. Они находят экономическую формулу существования, потому что к ним ходит зритель, они, естественно, финансово звезд с неба не хватают, но формула есть, и они живучи. Почему? Государство французское имеет систему грантов, очень давно развитую, которая поддерживает эти театры, позволяет им жить.

Сейчас у нас роль государства — никакая. Коммерческие театры не надо поддерживать, если они коммерческие. А вот остальные… Способы существуют. Вот, к примеру, у нас, в Петербурге, есть десять грантов. На десять постановок (говорю условно). Пожалуйста, делайте заявки. И приходят — Вася, Коля, Праудин, кто угодно. Это может быть совершенно некоммерческий, экспериментальный проект, и вот тут государственная помощь, безусловно, важна. При этом нелепо бороться с коммерческими театрами. Ну какой смысл, если в центре города стоит громадное здание, которое никакой авангардный художник не заполнит. Пусть лучше от этого здания идут отчисления, которые можно потратить на грант для постановки какого-то необычного проекта. Французы же так делают. У них же театров на дотации — единицы. Кроме «Комеди Франсэз». Да и то там сложная система, абонементная. Реально ни один театр больше 70% не получает. Во Франции почти идеальная схема, она нашла эту формулу. Поэтому и искусства очень развиты.

О тех моих знакомых, которые относятся к буржуазии, я могу сказать, что большинство из них — люди с высшим образованием, со знанием языков, со знанием всего, что есть в мире. Многие из них занимались в каких-то театральных студиях и сейчас не пропускают ни одной премьеры. Дети этих людей учатся за границей, это не значит, что они уедут за границу, но они уже сейчас видят мир, у них возникают европейские вкусы. Соответственно растет планка, которую они ставят для творцов, в том числе в России. Это нормальный процесс саморегуляции.

Никто же не хочет, чтобы его сын ходил в наколках и ватнике и пел «постой, паровоз». Все, естественно, хотят другого, и, если у тебя появились деньги, ты будешь хотеть лучшего будущего для детей. Это позитивно, с одной стороны, с другой — очень больно. По кому-то едет трактором эта ситуация. Кто-то себя в ней пока не нашел. Кто-то не может, не хочет, не знает, не умеет. Но, в любом случае, я считаю, что слово «рынок», и в искусстве в том числе, — это правильная вещь. Если мы пришли на базар, то мы гнилья не купим. Мы будем смотреть — стоп, а что там у тебя в авоське? Что ты мне там положил? А если как было — хороший ли театр, плохой ли, но ему идет дотация, или это художник, который рисует комбайнеров, и потом все по разнарядке должны пойти на выставку, — я думаю, что это нереальная вещь. Это поперек человеческого естества, потребности.

Другое дело, что, конечно, государство и системы управления культурой должны искать способы, чтобы не вымерли какие-то вещи в такой достаточно жесткой игре.

Если есть хороший режиссер, который умеет ставить качественные, понятные не только узкой группе критиков спектакли, то он будет востребован. Сегодня это такой дефицит! С артистами ситуация более сложная, это подневольные люди. Но и то! Я знал, что Костя Хабенский будет звездой. Еще когда он у меня начинал играть Горацио в «Гамлете». Потому что мы с ним поговорили — утром он пришел с выученным текстом. Монолога, который он не должен был по роли читать. И я говорю (своим): вот отношение! Вот это пахарь! Это человек уже другой формации. Не вашей «духовно-изящно-сомневающейся во всем». Он трудяга дичайший. Хорошо это или нет, сделали его гипсовую скульптуру — в кинотеатр заходишь, а там его портрет в виде героя Ночного или какого то там — Дневного дозора. Просто Мадам Тюссо. Смех! С другой стороны — западный блокбастер проходил эту систему развития маркетинга в течение ста лет. А мы теперь быстренько — пример есть — перескочили. Слава Богу, что ходят на русское кино. Пусть пока такое. Но это значит, что, раз есть деньги, студии начнут работать, значит, будет как в Голливуде. Студия там себе может позволить снимать помимо шести-семи блокбастеров пять-шесть экспериментальных лент. А ведь несколько лет назад у меня работали все ленфильмовские лучшие люди. Потому что ведь просто зубы на полку клали. Поэтому, я думаю, сейчас — нормально.

Пущай будет!