А. Володин. «Пять вечеров». Театр «Современник» (Москва).
Режиссер Александр Огарев, художник Наталья Дмитриева

Сначала померещилось… Старый ленинградский фонарь, одинокое окно светится. Наверное, комната Тамары — окнами в колодец… Восстания, 22, квартира 2? Реальный володинский адрес, куда после премьеры БДТ не раз приходили разные люди, стучались и спрашивали Тамару Васильевну — до такой степени «вторая реальность» спектакля, нежнейшего из товстоноговских созданий, захватывала, становилась жизнью…

А. Володин, Л. Толмачева и О. Табаков на репетиции «Пяти вечеров». Театр-студия «Современник», 1959 г

Фонарь, окно… Сразу оговорюсь: я видела самое первое представление «Пяти вечеров», приготовленных к 50-летию «Современника» и не попавших на Третий Володинский фестиваль «Пять вечеров», потому что премьеру долго переносили — и вот назначили на 11 апреля. Я ехала из Ленинграда, почти уверенная в том, что в «Современнике» — втором и любимом «доме Володина» — в этот вечер постараются забыть свое гламурное, многоцветное «буржуазное» сегодня во имя легендарного, черно-белого, демократического и истинного «вчера». Что умоют лица, хотя бы ненадолго сотрут дорогой лак. Казалось, что здесь не смогут соврать, наиграть, не поверить пьесе — хотя бы из-за ностальгии по «тому» театру, юбилей которого празднуют. Я была почти уверена: они возьмут ту интонацию простой драматической правды, которая все хуже дается нашему театру. Тем более что и Тамара и Ильин — в возможностях замечательной Елены Яковлевой и Сергея Гармаша… В общем, вместе со мной поезд Ленинград — Москва вез тонну пафоса и чемодан надежд. Трясясь в вагоне, я предавалась непростительному профессиональному идеализму. «Пять вечеров», думала я, поставил молодой режиссер Александр Огарев, и, может быть, это будет новый взгляд на пьесу, но, так или иначе, Галина Волчек обязательно проявит бдительность и не перепутает повадки 1959-го с повадками и танцами 70-х (все театры путают). Ведь она же помнит, как ходили, что носили, о чем грустили, чего хотели… Время уходит, остаются последние очевидцы («друзья мои, остались только вы»), и наверняка «Пять вечеров» взяли — «чтобы помнили», что бы вернуться туда, в старый «Современник», где — «правда! ничего кроме правды!». Нет, кроме правды еще — счастье…

Фонарь, окно… А дальше возникли какие-то бутафорские купеческо-московские кованые ворота, мимо них — прямиком из «петербургского» спектакля Римаса Туминаса «Маскарад» — выкатились навстречу друг другу два неправдоподобно больших «сюрреалистических» снежных кома — и, как снежный ком, спектакль стал обрастать ненужными деталями, тонуть в сценической суете.

Как объяснить, что «Миленький ты мой» голосом Юрия Шевчука — это уже решение, с которым надо соотносить все? И если вы решаете играть под Шевчука, то вам вряд ли пригодятся старые пластинки и еще какая-то музыка. Если же светится фонарь, горит окно и надтреснуто играют пластинки — при чем здесь Шевчук и прочее утомительное «музоформление»? Создавая «клиповый» звукоряд, театр путается в нотах, «замусоривая» зрительское ухо.

А потом и глаз. Занавески, летающие туда-сюда, условные дверные рамы, словно сошедшие с фотографий раннего «Современника», безусловные столы, условное «ретро-катание» на коньках, искусственные мимозы, настоящие скатерти и костюмы, в которых смесь 50-х и 70-х… Явно хотели чистой стилизации под 1959-й — год премьеры в БДТ и «Современнике». Не получилось. Эстетика тех лет не вошла в сознание, а затем в руку художника Натальи Дмитриевой, ее генная художественная память не заговорила, не дала спектаклю чистой линии: композиционная рыхлость, растерянность, несобранность пространства…

Ш. Хаматов (Слава), П. Рашкина (Катя). Фото В. Луповского

С первого же момента театр будто извиняется перед зрителем за то, что взял «Пять вечеров»: простите, уж так получилось, у нас юбилей, потерпите, это ненадолго, скоро грянет Серебренников с «Антонием и Клеопатрой», и все станет на свои места, а сейчас уж извините, надо отдать дань… Но мы вас все равно порадуем, повеселим… В первой же сцене Лилия Азаркина изображает продавщицу Зою в лучших традициях Клары Новиковой, жмет, шаржирует… А ведь Володин точно не сотрудничал с журналом «Крокодил», не обличал нравы продавщиц овощторгов, любил разливальщиц в рюмочных, жалел их, и его одинокая Зоя — в сущности та же Тамара, только не дождавшаяся своего Ильина, и потому ее еще жальче… В пьесе — рифмы, зеркала, тишина одиночества.

Елена Яковлева изо всех сил старается, чтобы текст Тамары был смешным. И про завод, и про общественную работу… В пьесе, как известно, Ильин называет Тамару «звездой», и в паузах между репликами слышно, как Володин дрожит от внутреннего сострадания к этим оди но ким и несчастным «упавшим звездам». «Усталые девочки, усталые женщины, глохнущие на пря диль ных фабриках. Уста лые девочки, усталые жен щины в удушливых цехах „Красного треугольника“»… Это он уже позже, в «Записках не трезвого человека», то есть он жалел их всю жизнь: вот как искажает их этот тяжелый быт, этот «Крас ный треугольник», эта власть, идеология. Он часто говорил, что испытывает к Женщине два чувства — прекло нение и жалость и что в Тамаре «Гурченко сыграла мужиковатую такую, а Шарко была женственной, в ней это было еще не убито». «Еще не убито»! — значит, к 70-м убилось временем. Во всех. Ему была важна эта женственность, и Елене Яковлевой, кажется, не занимать ее, тем более что природная грация откорректирована в ней жесткой дело витостью современной востребованной женщины… Чего бы, казалось, бояться? Но вот племянник Слава (Шамиль Хаматов) бросает на пол книгу, Тамара кричит: «Это же письма Маркса!» — и видно, как Яковлева страшится лирически присвоить эту смешную и печальную реплику-эмоцию, как она внутренне отталкивает ее (не моя, не моя!), изо всех сил педалирует, красит реакции: а вдруг зал не засмеется?

В нынешнем «Современнике» как будто все время опасаются: нынче зритель не поймет. Чего не поймет? Как же надо довести своего зрителя, чтобы он стал таким тупым и театр перестал ему доверять! Немыслимо суетится Полина Рашкина (Катя), существуя в режиме «пластилинового» мультфильма, — ни секунды без «выражения лица», прыжка, гримаски. Ощущение, что зал — тюбик, из которого выдавливают реакцию (признак внутреннего непокоя). Катя, девочка с телеграфа, придя в чужой дом, не включается в уборку, а танцует со шваброй на столе… «Не верю!» — кричит ранний «Современник», но «Современник» нынешний не слышит его…

Долго играя комедию, театр демонстрирует этакое ироническое отношение к тексту. Между тем именно текст звучит изумительно, ясно, тонко. Но «умыть лица» после сериалов, ток-шоу, Серебренникова и Чусовой актерам «Современника» не удается. В этом смысле они остаются «Современником» — театром, отражающим время…

Короткая пьеса Володина разбита на пять небольших вечеров. Огарев дробит и эти вечера: то ли ему самому не «усидеть» в четырех стенах, то ли он боится зрителя, привыкшего к сериальной «нарезке» по три ми нуты сцена, — только действие переносится на каток, снова возвращается в дом, мотается туда-сюда, из подъезда переносится в комнату, чтобы Ильин мог наконец раздеть дрожащую, счастливую Тамару и уложить в постель… Но вдруг стучится Слава…

Недоверие к пьесе — диагноз не только «Современника». Как говорится, «тот же случай в нашей деревне», и, когда я писала о спектакле Семена Спивака в Молодежном театре (№ 42), речь шла почти о том же: дробно, не тонко, без смыслов между репликами…

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Е. Яковлева (Тамара), С. Гармаш (Ильин). Фото В. Луповского

Может быть, от спектакля к спектаклю Яковлева с Гармашом успокоятся, станут играть тоньше. В спектакле, который видела я, они действовали лишь всенародно известными «обаяниями», не отдаваясь драматическим движениям и изо всех сил страхуясь. Ни у Тамары, ни у Ильина не было за спиной крыльев биографии, хотя из-под завалов сценического хлама все-таки робко выползла история Мужчины и Женщины. Мужчины, не сидевшего в лагерях (Ефим Копелян), не прошедшего зону (Станислав Любшин, Сергей Арцибашев, Николай Соловьев), не хлыща, измотавшегося по чужим подушкам (Леонид Осокин), а просто свободного, который хочет «жить так, как мне нравится и ни перед кем не отчитываться». Мужчины, побывавшего в «пропасти для свободных людей» и неожиданно решившего встать на якорь. И Женщины, которая на то и женщина, чтобы быть якорем, кататься на коньках и делать салат… История родилась, но у нее не было «предлагаемых» для развития. Молчал Ильин— Гармаш, приглаживала волосы и поддергивала «от волнения» рукава Тамара—Яковлева. Только в финале, в последнем монологе, они оказались вместе, но и тут им не дали покоя: снег, музыка, мелодраматическое тремоло… Сериальное сознание торжествовало свою победу, и я видела, как ранний «Современник» тихо выскользнул из зала до того, как к сцене двинулась очередь спонсоров с корзинами цветов, занявшая весь проход…

Зинаида Шарко, первая и легендарная Тамара товстоноговского спектакля, рассказывает, что, когда Володина пригласили читать «Пять вечеров», это был целый спектакль. «Через каждые пять минут он останавливался и говорил: „Извините, там очень бездарно написано. Я вот это исправлю и это исправлю… Ой, как это плохо! Я… я даю слово, что я это исправлю!“ Вот так он прочел всю пьесу, извиняясь за то, что так плохо написано».

Как бы хотелось, чтобы вот так, по-володински извиняясь, «Современник» «перечел» и поправил свой сценический текст, потому что и вправду он пока «написан» неважно.

Май 2006 г.

P. S. Озеро, на которое Тамара в финале зовет Ильина, называется Красавица, а не Красивое, как произносит Тамара—Яковлева. Это наше Комарово, в котором много раз отдыхал Володин. Такое же реальное, как Восстания, 22, кв. 2. «Звезда» зовет на озеро Красавица. Это слышно у Володина. Вообще-то…