ПАМЯТИ МОИСЕЯ САМОЙЛОВИЧА КАГАНА

Его смерть не была неожиданной. С середины лета он и все мы знали — рак легких в той стадии, когда невозможны уже ни химиотерапия, ни хирургическое вмешательство. Много месяцев мучили боли, в последнее время не отступавшие даже после сильнодействующих уколов. Бессонница. Редкий тревожный сон в кресле. Он очень страдал. Я никогда не слышал от него нытья, но и героя он из себя не разыгрывал. В этот тяжелейший период жизни он оставался естественным, интеллигентным человеком. Не олимпийцем. Мне всегда это было дорого в нем. Ему были ведомы высоты и глубины бытия, но он проживал жизнь во всех измерениях. Любил женщин и высоко ценил мужскую дружбу, радовался застолью и слыл отличным тамадой, понимал толк в напитках и еде, замечательно плавал и ходил на лыжах, великолепно чувствовал юмор и сам был остроумен, не гнушался домашних обязанностей (рынок, магазины, прачечная, химчистка) и в любых ситуациях сохранял элегантность. Никогда я не видел его одетым небрежно — ни дома, ни в поезде, ни на природе.

Мы виделись последний раз за неделю до смерти. Он позвал меня просто повидаться. Был приветлив, заботлив, внимателен. И красив. Показал первые два тома издаваемого «Петрополисом» семитомного собрания сочинений. Говорили о разном, шутили, он интересовался моими делами и здоровьем. Собирались ужинать, но как-то внезапно силы его оставили, и мы попрощались.

Объективные показатели не давали повода для оптимизма, но я уехал от него уверенный, что за кризисом наступит улучшение. Чуда не произошло.

Из жизни ушел человек с абсолютно ясным умом, полный творческой энергии. И может быть, судьба проявила милость, дав этому человеку возможность до последнего срока не расставаться с его главной жизненной радостью — мыслить, исследовать, постигать.

Разные предметные сферы в научной деятельности М. С. Кагана составляли смысловое единство: их нельзя суммировать и вычитать — они соотносятся друг с другом, взаимопроникая, объясняя, углубляя единый по сути предмет — человек в бытии.

Важно: дать такой системно-целостный результат может только один мыслитель, а не кафедра, сектор, институт, академия. Теория деятельности, теория общения, теория ценностей, философия культуры или, скажем, системное понимание педагогики, разработанные М. С. Каганом, могут находить своих продолжателей или противников, но родиться и сформироваться в таком виде они могли только в голове одного человека. Признаем: таких людей не много. Каган был таким человеком.

«Метаморфозы бытия и небытия» — его последняя книга, которую он очень хотел увидеть. Не успел.

Она была подписана к печати за две недели до его ухода. «Метаморфозы» — его завещание. Он говорил, что после этой работы написал бы другую эстетику и философию культуры, но уже никогда не сможет этого сделать.

Несколько лет назад на одной из конференций была высказана мысль, что М. С. Каган, по сути, закрыл эстетику, исчерпал ее возможности. Не совсем так. Вернее, совсем не так. После исследований Моисея Самойловича в философии эстетика обретает новую жизнь (в том числе и как человековедческая дисциплина). В тот период, когда ученый, казалось, отошел от эстетики, искусство не только не осталось за пределами его интересов, не «провалилось» в «ячейки» более широких систем, но помогло многое объяснить в самом человеке и в человеческом бытии. Равно как его теории деятельности, общения, ценностей, философии культуры открывали возможности более глубокого понимания искусства.

Искусство было для Моисея Самойловича не только объектом философско-культурологического осмысления, но и предметом искусствоведческого и критического анализа, наконец, любимой, тонко переживаемой сферой его повседневной жизни. Один известный историк театра (классик!) говорил: «Тут уж надо выбирать: либо писать о театре, либо ходить в театр». Каган не выбирал. И хотя с годами физические возможности сузили круг живого общения с искусством, он ходил на выставки, концерты, фильмы, спектакли. Он был членом трех творческих союзов (театральных деятелей, кинематографистов, художников). В последнем союзе всю жизнь вел большую организационную работу, участвуя в съездах, дискуссиях, обсуждениях выставок. Он теоретически осмысливал изобразительное искусство, театр, кино, телевидение, радиотеатр, слово в художественной культуре, архитектуру, музыку, дизайн, искусствознание и критику. Помню, как ждала его текст к альбому Ладо Гудиашвили вдова великого художника. Он писал о Борисе Заборове, Рудольфе Хачатряне, Петре Зальцмане, фотохудожнике Валерии Плотникове. Нам еще предстоит встреча с его монографией о выдающемся современном скульпторе Мерабе Бердзенишвили. Много лет он был членом советов по защите искусствоведческих диссертаций в институтах на Исаакиевской и Моховой, часто оппонировал, необычайно интересно и остроумно выступал.

Недавно пришлось услышать забавную ироническую формулу: гуманитарий — это тот, кто не знает физики и математики. Каган прекрасно знал и даже преподавал математику и смело соединял эстетико-искусствоведческие подходы с синергетическими и семантическими. Стиль его мышления концептуальный, структурно-системный, математически логичный, а потому — неизбежно схематичный. Любое теоретические исследование, при всей корректности и диалектичности положений, с необходимостью предполагает жесткость определений. Английский физик Г. Бонди утверждал: «Теория, не достаточно жесткая для того, чтобы быть опровергнутой, представляет собой жалкую игру в слова». Эта мысль верна по существу — не только для естествознания.

Как-то выступая на обсуждении книги Кагана «Град Петров», я сказал, что по общей схеме петербургского стиля музыка Шнитке должна была быть написана в Петербурге, а музыка Гаврилина — в Москве. Но они жили там, где жили, и музыку писали по месту жительства. И на рассуждения о графичности петербургского искусства можно возразить яркими примерами колористической живописи. Эти факты ничего не меняют в объективной логике предмета.

Вместе с тем эта книга о Петербурге — такая, как есть, — могла быть написана не просто умным и образованным человеком, но ленинградцем, петербуржцем, любящим и чувствующим город, воспитанным в его интеллектуальной атмосфере. Сама эта книга, выявляющая некие потаенные смыслы города, войдет в его культуру на равных правах с литературой, театром, музыкой. И ее автор Моисей Самойлович Каган — достояние нашего города, значимая часть его культурной, научной и гражданской истории.

«Жизнь как творчество» — так названа вступительная статья к собранию сочинений М. С. Кагана, любовно и талантливо написанная Ю. Н. Соло ниным. Осознавая, однако, некую претенциозность словесной игры, формулу необходимо продолжить — «творчество как жизнь». Мыслящий структурно и рационально, систематизатор и системосозидатель, М. С. Каган саму научную деятельность переживал экзистенциально-романтически. Он испытывал радость от поиска истины. Никогда его мысль, формализующая мир, не была формальной — он был поглощен смыслом, сущностью. Возвращаясь к прежним теоретическим сюжетам, он постоянно уточнял понятия, углублял концепцию, порой опровергал свои собственные прежние положения. Весь мир знал его работы. Они не были просто переводами: китайские, грузинские, испанские, немецкие читатели (в Германии учебник по эстетике называли «Der Kagan») знакомились уже с другими текстами, нежели мы по отечественным изданиям.

Чтобы столько написать, прочитать (а он читал удивительно много: знать предшествующих исследователей предмета для него — непременное нравственное условие), надо не только много и регулярно работать (всю жизнь, ежедневно — на карауле в армии, на отдыхе, в гостинице, в транспорте), но и во многом себе (и другим) отказывать. При этом за 30 с лишним лет я не помню (как выяснилось, и другие не помнят) случая, чтобы он уклонился от застолья или дружеской встречи, сославшись на спешную работу. Никакой натужности! Как говорится, «жил во все стороны».

Мне жизнь подарила радость общения с этим замечательным человеком. Радость — не нахожу другого слова. Просто вместе было хорошо. Много лет мне трудно было перейти на «ты», но как замечательно, что это произошло давно. «Мика» — это уже совсем другое! Мы дарили друг другу своих друзей. Его дети и внуки тоже стали моими друзьями, и, думаю, уже ничто здесь не может измениться. В памяти останутся не только его блестящие лекции, полемические выступления, споры, книги, но и лесные прогулки, купание в озере, чтение стихов ночью, почти ежедневные телефонные разговоры. Не понимаю, почему так получалось: зная, что день в их доме начинается рано, старался с утра поздравить с праздником, но он почти всегда опережал меня. А как-то у нас дома раздался звонок в дверь 10 минут первого ночи: пришли с женой Юлей поздравлять меня с днем рождения. «Но день рождения завтра». — «Извини, уже сегодня». Это — Мика…

Прощай, Мика. Прости, Мика. Бесконечная благодарность за то, что ты был в моей жизни.

ВЕЛИКИЙ СЫН ПЕТЕРБУРГА

К 85-ЛЕТИЮ МОИСЕЯ САМОЙЛОВИЧА КАГАНА

Передо мной книга в черно-белой обложке. Внушительное философское название: «Метаморфозы бытия и небытия». На последней странице обложки фото автора: большой, в глубоких морщинах лоб, крупно вылепленный нос с едва заметной горбинкой, щетка щегольских, «бравых» усов. Голова уперлась подбородком в сжатую в кулак руку, и острый волевой взгляд будто пронзает насквозь, острием своим, кажется, легко проходя через оболочку любых видимостей — к потаенной сути мира. А может, мне это только кажется? А на самом деле исполненный силы взгляд человека на фото обращен внутрь самого себя — к загадке собственной сути? Впрочем, когда речь идет о бытии и небытии, принципиальной разницы, по большому счету, нет никакой: они ведь, бытие и небытие, эти пределы представлений и мыслей человеческих о мире, повсюду: и вне нас, и в нас.

Листаю книгу и вдруг осознаю, что впервые за почти тридцать лет нашего общения и дружбы автор не надписал мне ее. И уже не надпишет никогда. Вышедшая в самом конце февраля книга чуть-чуть опоздала: Моисей Самойлович Каган, ее автор, умер 10 февраля 2006 года.

Умирал он мучительно: к жестоким, денно и нощно терзавшим его тело и душу болям добавлялось беспощадное, не оставлявшее надежды знание. Зачем ему дали знать это? Возможно, то была безумная ирония Судьбы — дать напоследок пережить всю страшную силу и горечь знания человеку, долгие годы и весь свой удивительный, выдающийся талант отдавшему труду познания — «добычи» Знания?

Каган — настоящий титан познания, великий ученый. Слово «был» здесь неуместно: подаренные им миру знания, идеи, теории, я уверен, бессмертны. Масштаб его научного творчества уникален. Начав в послевоенные годы — после фронта, где он был ранен, и Ленинградского университета — как искусствовед (его статьи и книги о реалистической живописи, декоративно-прикладном искусстве и художественной фотографии цитируются до сих пор), М. С. в середине 1960-х годов «перерос» рамки конкретного искусствознания и стал крупнейшим эстетиком страны. Его знаменитые «Лекции» («Лекции Кагана» — так их все называли) совершили настоящий переворот в этой сфере философского знания, влачившей анабиотическое существование на обочине советской идеологии. В истории отечественной культуры ХХ века они должны быть поставлены в один ряд с поэзией и прозой шестидесятников, «Новым миром» Твардовского, театром Товстоногова, Любимова и Ефремова, кинематографом позднего М. Ромма, Хуциева и Тарковского.

Незадолго до смерти М. С. признался, что главным двигателем его творчества долгие годы оставался вопрос «что такое искусство и почему оно занимает столь фундаментальное место в жизни общества и человека?».

Философская, как оказалось, глобальность этого вопроса определила масштабы и глубины всех после дующих исследований Кагана. «Мелочами», деталями и частными аспектами искусства он никогда более уже не занимался (хотя его всеохватные кон цеп ции удивительным образом объясняли или помо гали объяснить все эти особенности и аспекты). В рамках эстетики Каган решил еще одну ее глобальную и вековечную проблему: он объяснил логику возникновения, своеобразия и системного сосуществования конкретных видов искусства (книга «Морфология искусства», 1972). Теоретики и практики, раздумывающие о специфике театра, его морфологическом разнообразии и взаимодействии с другими искусствами, не могут обойтись без этой книги М. С. Между прочим, в момент своего появления «Морфология искусства» вызвала негодующую, озлобленно-бешенную реакцию догматиков от эстетики. Они устроили «обсуждение» книги в Институте истории и теории искусства Академии художеств СССР, вокруг которой тогда группировались. Ставлю слово обсуждение в кавычки, ибо на деле оно превратилось в идеологическое избиение автора, что в тогдашних условиях должно было привести (и, отчасти, привело) к табу на его педагогическую деятельность и публикации. Каган тогда (как и во многих других случаях) не «сдал» ни единой пяди своей позиции, в ходе дискуссии спокойно, убедительно и, как всегда, блистательно по форме доказал свою правоту и предубежденную неадекватность своих критиков. Много лет спустя он сам расскажет о тогдашних (и им подобных) событиях в книге воспоминаний «О времени, о людях, о себе». Мне же легко представить интеллектуальную мощь и яркость М. С. в том давнем обсуждении, поскольку незадолго до выхода «Морфологии искусства» он прочел цикл лекций по данной теме нам, студентам и аспирантам философского факультета Уральского университета (фактически же на лекции М. С. сбежалась вся гуманитарная интеллигенция Свердловска). Впечатление было без преувеличения ошеломляющим и определялось сочетанием энциклопедических знаний лектора, неслыханной для философии (советской — тем более) логической точности аргументации, красоты возникшей на наших глазах «системы видов искусства» и поразительной, одновременно величественной и изящной свободы, с какой М. С. все это преподносил. Обычно, сказав последнее слово очередной лекции, он победно, но не заносчиво, наоборот, очень дружески окидывал своим «орлиным» взглядом аудиторию, как бы ставя символическую точку, — и тут же, сливаясь с восхищенным выдохом «публики», раздавался звонок. Блеск! Мне повезло: впоследствии еще много раз я буду переживать духоподъемный эффект и душевно-телесный кайф от кагановских лекций, докладов, спичей и (особое счастье!) тостов.

Ну а для М. С. эстетика уже была тесна. Вопрос о сущности искусства, соединенный с современной научной методологией (прежде всего — системным подходом) и интуитивным (поначалу) убеждением в глубокой связи сущности искусства и сущности человека, вел (и привел) его ко все более масштабным философским обобщениям — на территорию философской антропологии и философии культуры. Гениальный и всегда системно мыслящий, верящий в возможность человеческого ratio и убежденный в своей правоте, ум Кагана планомерно захватывал и осваивал один стратегический (мировоззренческий) «плацдарм» за другим, предлагая, как правило, всеохватные и далеко идущие, стимулирующие новое творчество решения наиболее фундаментальных и трудных философских проблем. Названия его монографических книг, выходивших в 70—90-е и уже 2000е годы, говорят сами за себя: «Человеческая деятельность» (1974), «Мир общения» (1988), «Системный подход и гуманитарное знание» (1991), «Философия культуры» (1996), «Философская теория ценностей» (1997), «Эстетика как философская наука» (1997), «Введение в историю мировой культуры» (2000–2001), «Се человек» (2003). И, наконец, как итог и объективный предел беспредельно расширяющегося, космического мышления М. С. — «Метаморфозы бытия и небытия» (2006). Невероятный, фантастический — как по количеству, так и по качеству и значительности сделанного — список! Хотя и он не дает исчерпывающего представления обо всем творчестве М. С. Кагана. Творчестве, не имеющем аналогий в советской и постсоветской философии и, фактически, при жизни сделавшем Кагана классиком. Правда, Россия, как и СССР, по-прежнему страна с хроническим несовпадением неформального и официального признания: не было серьезного научного симпозиума, куда бы ни был зван со своими идеями М. С., но в Российской академии наук места для него не нашлось. На высочайшем научном и человеческом авторитете М. С., впрочем, это никак не сказалось.

Особое место среди книг Кагана занимает «Град Петров в истории русской культуры» (1996, 2006). М. С. не мог не написать ее, ибо был «всем телом, всем сердцем, всем сознанием» (А. Блок) настоящим петербуржцем. Петербуржцем осознанным, идейным, убежденным. Влюбленным в родной город — его историю, географию, материальную и духовную культуру, в его особого чекана жителей. Вместе с ними, подлинными петербуржцами, он был уверен, что град Петров — лучший, прекраснейший город на Земле. Что бы ни случилось, уехать из него навсегда было для М. С. невозможно не только нравственно-психологически, но даже и физически. Любовь к родному городу была одной из главных составляющих удивительной, упоительной, по-рыцарски благородной и преданной любви М. С. к Жизни вообще. И эту любовь всегда объективный, сдержанный и строгий в своих трудах Каган сумел без ущерба для науки воплотить в книге о Петербурге, дав его системно-культурологический, историко-теоретический образ-портрет, не умолчав о трагических сторонах петербургского прошлого, трудностях и слабостях его настоящего. Но с восхищением и верой в его будущее, где суждено жить его любимым внукам и правнукам.

О них он думал, прощаясь с жизнью и миром. Им был адресован его последний, незаконченный текст — нечто вроде учебника по философии для малышей. Когда-нибудь его прочтет и родившийся после смерти М. С. внук, названный в честь деда Микой. Микой М. С. был для родных и близких друзей, и когда кто-то удостаивался чести посвящения в близкие друзья, ему разрешалось и даже предписывалось называть М. С. именно так. Я горжусь тем, что получил от М. С. это право, которым, однако, никогда, даже после неоднократных брудершафтов, не смог и не захотел воспользоваться. И разница в возрасте не была главной причиной. Разница (и я слишком хорошо это понимал) была в сути, масштабе, ценности.

Маленькому Мике скоро расскажут о его великом деде, расскажут подробно и правдиво, любовно и трепетно. Расскажут о его жизни, труде, творчестве. О его редкостных нравственных качествах: о неправдоподобной порядочности; о доходящей порой до смешного по-детски наивной доверчивости к любому, наперед полагаемому хорошим, человеку (сколько раз, по собственному признанию М. С., его обманывали!); о верности данному слову и чувству долга; об органическом, естественном, как дыхание, благородстве; о всегдашнем желании и умении помочь сострадательным словом и делом нуждающемуся. О его мужестве и бесстрашии, честности и верности своим убеждениям, истине, добру в те далекие годы, которые, я надеюсь, маленькому Мике понять будет уже очень трудно. И, конечно, о многом, многом другом, чем был славен М. С.

Но, к несчастью, никому из нас — родным, друзьям, коллегам и ученикам Моисея Самойловича Кагана, каждому по отдельности и даже всем вместе — не рассказать, не объяснить маленькому Мике, каким удивительным феноменом природы и культуры, каким редкостным и непередаваемым Чудом жизни и человечности был его дед. Не оживить словом бесценного богатства и красоты этой уникальной светоносной личности. Только в нашей любящей памяти будет, покуда мы живы, жить сладостный и горчащий вкус пережитого нами счастья причастности к любым проявлениям этого Чуда: к его внешнему облику, мужественному и элегантному, величественному и теплому, к его неподражаемой чеканной речи и весомым выразительным жестам, излучавшим одухотворенную гениальность и творческую волю. К его не омраченным даже толикой пошлости мыслям, разговорам и поступкам. К его играющему с жизнью и понимающему жизнь смеху (анекдоты Кагана — театр изящного и мудрого комизма, очень земного, демократичного!). К его воспоминаниям и прогулкам, аппетитным — телесно и духовно — застольям и тостам. К его рыцарским ухаживаниям и мужскому товариществу. К его непонятно каким образом сохранившейся душевной чистоте, сердечной щедрости и, еще раз скажу, мудрому приятию жизни. Словом, ко всему тому, что неотвратимо влюбляло в Кагана женщин и мужчин, молодых и старых, ближних и дальних.

18 мая Моисею Самойловичу Кагану исполняется 85 лет. Я не смирился с утратой, не научился думать и говорить о М. С. в прошедшем времени. Для меня он — живой, и каждый день я мысленно общаюсь с ним. А на моем столе — его «Метаморфозы бытия и небытия».

С днем рождения, Моисей Самойлович, дорогой мой Человек!