«ЕСТЬ ЛИ У ВАС ПРАВО НА ТРАГЕДИЮ?»

Д. Привалов. «5—25». ТЮЗ им. А. А. Брянцева.
Режиссер и художник Йоханн Ботт

Драматург Данила Привалов молод — молод самым очевидным, ощутимым образом. Без этой констатации (может, и несколько бестактной) трудно оттенить некоторые особенности пьесы «5—25».

Пьеса — «из жизни современной молодежи», написанная представителем этой молодежи и ей (прежде всего) адресованная. Причем автор имеет в виду широкий круг адресатов-сверстников: не элитных, интеллектуальных, золотых и тому подобных, а, так сказать, обычных, составляющих основную часть возрастной категории. Герои Привалова также не маргиналы, не представители каких-либо меньшинств, идеологий и группировок — словом, такие ребята, которых мы теперь именуем нормальными. Такие, которые куда-то «поступают», пытаются учиться и устраиваться — в бытовом и личном плане. Вот этот модус «устройства» в жизни, а точнее, на этом свете, и доминирует в пьесе. Все действие происходит «под большим вопросительным знаком»: а возможно ли устройство на этом самом свете?

Можно сколько угодно иронизировать по поводу молодежно-юношеского трагизма, особенно когда он проявляется в творческих формах. Трагизм этот, как известно, веками носит дежурную окраску, не один мыслитель мило (или ядовито) шутил над «умираниями » и «прощаниями с миром», изливающимися из-под перьев начинающих поэтов… И впрямь забавно. Как-то я стал свидетелем изумительной консерваторской сцены. Борис Тищенко, которому кто-то с первого курса принес очередную «Суицидную симфонию» или кантату «Смерть», спросил: «Есть ли у вас право на трагедию?» Но ведь трудности вживания в мир, порою мучительные, действительно существуют; юность для многих окрашена тонами неизвестности или даже безнадежности — густота этой окраски может быть столь значительна, что белый свет меркнет в глазах молодого человека…

Е. Гороховская (Таня). Фото В. Постнова

У Привалова все начинается с того, что свет померк окончательно: молодой человек, герой пьесы, покончил с собой и сидит в полной темноте и неизвестности «того света». Суицид — смысловой и эмоциональный стержень произведения: из четырех посюсторонних персонажей (есть еще пара потусторонних — бог и черт) двое кончают с собой — как раз те двое, которые связаны чем-то вроде «истинной и чистой любви». Атмосфера безнадежности весьма плотна, и, надо сказать, нагнетается она последовательно и остроумно. Дело не в том, что героям в той или иной степени худо: диалоги, в которых они изливают свои горести, довольно шаблонны и ситуативно не впечатляют. Девушку не любит некий Макс — и вот она лежит в ванне с бритвой, а герой, безответно любящий девушку, по телефону уговаривает ее остаться в живых. Таня понимает, что Коля любит ее, они проживают «пять месяцев счастья», потом Таня бросает Колю — и вот жизнь героя теряет стержень, учеба брошена, заработок идет на наркотики, как результат — прыжок с крыши, и проч. Но Привалов придумал сюжетную конструкцию, которая придает банальным ситуациям возрастающую напряженность.

В начале пьесы герой уже мертв, но в итоге телешоу, которое проводят бог с чертом, он выигрывает право на исполнение желания. Желание героя — вернуться ненадолго в определенный пункт жизни, в 5 мая два года назад. В результате этой временной петли выходит, что герой двоится. Девушка, не любя его здешнего, настолько тронута им потусторонним, что кончает с собой (ибо герой в потустороннем варианте недосягаем — мелькнул, потряс и исчез). Придя из-за гроба, герой предсказывает двум друзьям их будущее, называет дату своей смерти — и, по прошествии двух лет, друзья приходят на роковую крышу проститься с ним (один, правда, опаздывает) в назначенное время. От этого заурядный «диалог перед самоубийством» приобретает жестко фатальный характер — друг героя точно знает, что часы последнего сочтены… Кроме того, автор извлекает из временной петли немало «забавностей».

Спектакль Йоханна Ботта удачно сочетается с малой сценой ТЮЗа. Это черное, относительно небольшое помещение походит на клубный кинозал — а сцена как раз декорирована экраном. Собственно, кроме этого экрана, на сцене появляется минимальная мебель да еще какая-то штуковина — на таких рыночные и вокзальные грузчики возят различные предметы. Трудно изобразить на сцене прыжок с крыши, не впадая в заведомую банальность, напоминающую известный анекдот о Фальстафе, которому подставили батут. И вот металлическая телега символизирует площадку, с которой прыгает самоубийца, а заодно и что-то вроде врат в инобытие, и даже, похоже, судьбу: когда герой перед самоубийством несколько раз пытается оттолкнуть от себя телегу, она неотвратимо возвращается…

А. Мареева (Таня), Д. Егоров (Коля). Фото Д. Колосова

Сцена из спектакля. Фото В. Постнова

Главный герой в исполнении Дмитрия Егорова выходит с интонацией и гамлетической, и «неформальной», но, пожалуй, по временам слишком интеллигентен (точнее, в подаче актера некоторые захмычки наркота-грузчика, вылетевшего со второго курса, не вполне убедительны, зато убедительно перевоплощение из потустороннего в посюстороннего двухлетней давности). А Таня (студентка Александра Мареева) словно явилась из фильма о жизни гужа брежневских времен… К недостаткам спектакля я отнес бы невыразительные видеоинсталляции, порою надолго прерывающие действие. А вот натуралистический эффект токсикоманского эпизода, когда тесный зал напоен ароматами бытовой химии, оценить затрудняюсь. Вроде бы прикольно, а в то же время душно…

«Безнадежная атмосфера» пьесы убедительна, тем более что она сознательно и вполне умело оттеняется комичностью (приколизмом) положений. Павел Басов (Пандус) и Максим Васюк (Толстый) — характерны и забавны, в особенности последний. Исполняя токсикоманскую сцену в общаге, они в целом убеждают, хотя всякие сленговые обороты выходят не всегда естественно — как «обязательный номер программы». Перевоплощаясь в бога и черта (соответственно), которые разыгрывают телеведущих, они, как ни странно, не походят на борзую элиту нынешнего телеэкрана, скорее работают в духе стиляжества конца 80-х. Есть, впрочем, в пьесе и спектакле некая смысловая несообразность. Строго говоря, доминантная безнадега в среде молодых — явление скорее раннеперестроечных, нежели нынешних времен. Теперешняя «средняя» молодежь — вполне подтянута и прагматична, настроена победно, агрессия в ней сочетается с осторожностью, образование здраво воспринимается как средство достижения жизненного благоустройства. Душевные расстройства, ведущие к суициду, возникают не в результате всеохватного, дезориентирующего уныния (такое бывало в конце 80-х), а, скорее, в тех случаях, когда победность и устремленность юноши наталкиваются на непреодолимое препятствие. Да и личные драмы изрядно растеряли идеальность — они сопряжены все с тем же нереализованным самоутверждением.

М. Фомин (Коля). Фото В. Постнова

Д. Егоров (Коля). Фото В. Постнова

Пьеса Привалова обнаруживает сознательный, конструктивный подход профи. Она чем-то походит на хороший экзаменационный ответ. Сюжет изобретен так, что, являясь логическим кульбитом, он вместе с тем — анекдот с метафизической окраской. Персонажи подобраны добротно: герой — «Гамлет из Купчина», друзья его — разгильдяи, из коих один побрутальней (носитель витального начала, обещающий в будущем стать спокойным мужиком, вероятно, семейным, подкаблучным и т. п.), другой — посубтильнее. Даже в названии — инвенция, калам бур. Короче, Привалов, если так можно выразиться, «внутренне научен», как делается пьеса, и применяет свои знания с определенной целью. Кажется, цель эта по психологической окраске — в русле современной молодежной победности, поскольку Привалов (сознательно, неосознанно) хочет вещать от имени поколения и поколению.

Придумана локальная концепция мироустройства (у каждого человека-де персональный комплект из бога и черта) — абсолютно в духе подростковых умствований. Педалируя трагизм бытия молодых, внося в него мистические элементы (разговоры с пришельцем с того света, например), драматург льстит зрителю, возвышая его быт в его собственных глазах. Что называется, мифологизация: мол, все просто — нюхаем, тусуемся, учимся, но за этим стоит такое… Наконец, устами опоздавшего витального друга, автор обращается к зрителю с увещеванием: несмотря ни на что, жить надо. Все это — не только компоненты целого пьесы, но и средства занять желаемую позицию относительно публики. И получается, что терзания и искания, вокруг которых вертится действие, в определенной части заведомо подменные. Трагизм ни в малейшей мере не исключает сделанности, он даже не обязан быть искренним, — лишь бы в нем не было хотя бы примеси симуляции. Или, быть может, автор не желал себя как-то позиционировать по отношению к зрителю, а «вещает от лица поколения» и «возвещает поколению» лишь потому, что так положено, что это входит в условия «делания пьесы»? В любом случае, никто не запрещал преследовать в художественном произведении личных интересов, но делать это нужно, соблюдая возможно более тщательную конспирацию.

А вот что действительно хорошо в пьесе — это «неземная встреча», которая по логике до забавного напоминает французский мультфильм «Властелин времени». Возлюбленная героя испросила себе право вернуться на этот свет и увидеть героя перед самоубийством — таким, каким она знала и полюбила его два года назад, когда он сам явился ей из-за гроба. Таким образом, в петле времени они будут встречаться с нескончаемой периодичностью. 5–25 — опять двадцать пять. Все-таки как трогательна мысль о том, что истинной любви на свете нет, но каким-то хитрым образом (если не чудом) она возможна. И даже вечна.

Спектакль лаконичен — и это хорошо, так как кайф от пьесы в значительной мере состоит в разгадывании сюжетного приваловского ребуса, а сколько-нибудь значительные режиссерские ухищрения отвлекали бы от этого занятия. Хорошо, что все попростому, что публику не вовлекают в действие… Тут я рассуждаю несколько эгоистически, как человек, не относящийся к непосредственному «электорату» Привалова, ибо атмосфера более чем скромно убранного зала, плотно набитого свежей порослью человечества, которая увлечена действием о себе подобных, что-то такое в нем усматривает, «считывает», «отрывает», — для меня выразительнее любой декорации, любой мизансцены.

Май 2006 г.