6 апреля в 4 часа утра в Колумбии умер Давид Львович Боровский. Туда он повез выставку своих работ, что была задумана в рамках международного театрального фестиваля.
Ему был 71 год, а работать в театре он начал с 14 лет — в Киеве, потом в Москве, Ленинграде, Париже, Милане, Будапеште, Лондоне, в самых крупных театрах мира, последний его спектакль — «Король Лир» с Львом Додиным в МДТ в СанктПетербурге.
Ему было свойственно понятие «величие замысла», как говорила А. А. Ахматова. Во всем — в сценографии, в жизненных ситуациях, в отношениях с друзьями. Он был нашим лидером, мы жадно следили за его работами, но думаю, что с таким же интересом относились к нему и в Европе, к культуре которой он принадлежал по праву, так же, как он стал частью русской и советской культуры.
Давид был немногословен в сценографии: на счет раз, два — и вся декорация.
Вспоминаю «Гамлета» — белая стена с фахверком в арьерсцене и занавес, который мог двигаться от портала к арьерсцене, от правой кулисы к левой и, дойдя до середины сцены, повернуться вокруг своей оси.
Вот и все.
Но… Занавес был непростой. Он был сплетен из веревок, канатов, какой-то ветоши; переплетения были хаотичны — напоминали то ли какую-то гигантскую многовековую паутину, то ли заросший паутиной каркас витража. Он был очень тяжелый, подвешен на металлической ферме и, когда двигался, очень медленно волочил свой подол по доскам сцены. Движение его каждый раз производило особое — новое — впечатление, эта была многослойная метафора времени и пространства, и гениально исполнявший роль Гамлета Владимир Высоцкий был с ним в каких-то разных отношениях. Занавес был как еще один персонаж, объект времени, истории, он плыл по сцене, уничтожая все, что только что казалось главным, оставалось ощущение, что время никогда не кончается, а уходят только персонажи этой истории. Гамлет-Высоцкий шел, произнося текст, от правой кулисы к левой, а сзади медленно волочился, как тяжелая царственная мантия, занавес, за ним вслед двигалась кучка придворных, король, королева, но, дойдя до центра сцены, занавес вдруг начинал новое движение — вокруг своей оси, и дальнейшее движение свиты было обусловлено прихотью этого поворота. Загадочным образом возникал зримый пластический образ поэзии, равноценный по силе шекспировской трагедии.
Можно пересказать декорацию, вернее, попытаться передать эмоциональное впечатление, которое получал зритель, в конце концов, остались эскизы, фотографии спектакля, но то ощущение поэзии эпической силы, которое отметало все лишнее, суетное и заставляло думать о главном, вряд ли удастся передать. Мне довелось видеть несколько спектаклей «Гамлет», но то, как предложил прочитать и понять эту пьесу Шекспира Давид Львович, — пока, мне кажется, сравнить не с чем.
Великие предшественники — Головин, Дмитриев, Добужинский, Бакст, Акимов, Тышлер, Петрицкий, Вирсаладзе — остались в другой эпохе, и назывались они художниками театра, авторами декораций, костюмов.
С появлением на театральном горизонте таких мастеров, как Боровский, Бархин, Кочергин, Лидер, — началась новая эпоха, и называться художники театра стали сценографами.
«Гамлет». Декорация к спектаклю. Театр на Таганке
Меня восхищала способность Боровского, вопреки театральному мейнстриму, вдруг позволить себе быть старомодным и выстроить павильон со всеми подробностями или написать для оперы «Травиата» живописный задник с цветами. В спектакле «Обмен» на Таганке была выстроена сцена-алтарь из комодов, шкафов, этажерок, полок, сервантов, торшеров, коробок, шмотья, а за этой стеной на большой экран проецировалось фигурное катание, которым была очарована страна при Брежневе, и это был верх «духовности» героев «Обмена».
Мы часто встречались на российских, всесоюзных выставках художников театра и кино — в Москве, Вильнюсе, Риге, Горьком, Таллинне, Ленинграде. Давид любил быть среди коллег, с интересом относился к работам молодых художников, ему совершенно не свойственно было выстраивать дистанцию между собой и даже никому не известными художниками, он умел заметить что-то ценное в работах молодых коллег. Помню, как на выставке, подойдя к работам Ю. Капоненко, приветствовал его нежно и серьезно (без всякой иронии): «Ты наш бриллиант!» Первым приехал с шампанским к Валерию
Левенталю (который тогда был главным художником Большого театра), чтобы поздравить с присвоением звания, хотя сам еще не был удостоен.
Как-то я купила красивую большую раму красного дерева, бывшую раньше частью домашнего иконостаса, когда-то в ней было восемь икон, потому она была поделена на восемь рам. Принадлежала она одной старой даме (в коммунальной квартире в маленькой комнате была устроена домашняя церковь). Дама умерла, иконы вынули, а что делать с рамой? Попросила совета у Боровского. «Я бы вставил туда фотографии друзей!» — был ответ.
Мне всегда казалось, что нет, не может быть человека, который не любит Давида, как я узнала позже — это не совсем так.
Для нас же он был и останется великим Мастером, человеком с добрым сердцем, ясной головой. Он очень просто, гениально просто рисовал, делал макеты, зная технологию, мог построить купол, владел гармонией в пропорциях, и все это подчинено было одной цели — поэзии в театре. Давид рисовал в путешествиях, предпочитая карандаш фотоаппарату, и складывал впечатления в своей памяти. Завидное качество — ничего лишнего, декорации, костюмы — опять-таки на счет раз, два!
В спектакле «Молли Суини» в МДТ в Петербурге — плавательный бассейн без воды, со ступенями ко дну, которое завалено сухими шуршащими листьями, на берегу — высокие плетеные кресла, защищающие от ветра, солнца, как коконы, в которых можно обрести уединение. И героиня — слепая Молли в исполнении великолепной Татьяны Шестаковой, которую Боровский одел в ярко-красное пальто. И это тоже наблюдение художника — слепых людей одевают заметно, чтобы не толкнули, помогли.
Макет к спектаклю «Чайка» — две или три дощатые вертикальные плоскости, между ними на веревке болтается забытый выгоревший светлый занавес, конец которого вмерз в застывшую воду пруда. Наверное, тоже увиденное и запомнившееся наблюдение, которое стало театральной метафорой утраченной иллюзии.
От поэтов остаются сборники стихов, а что останется от поэзии Боровского? Присутствующая в спектаклях жизнь, которая гораздо короче жизни поэтических сборников.
Вспоминаю спектакль БДТ «Игра в карты» про двух стариков, живущих в привилегированном пансионате, куда их отправили состоятельные родственники. Боровский выстроил огромный беломраморный двухсветный зал — то ли храм, то ли склеп, что-то очень величественное, изумительных пропорций то ли античности, то ли Палладио, где в инвалидных колясках играли стариков гениальные артисты З. Шарко и Е. Лебедев.
Мы жили рядом с Давидом, чувство неловкости не позволяло отнимать у него время звонками. Бывая в Москве, я обычно живу у нашей общей подруги Анаит Оганесян, куда однажды приехал Давид, специально отложив дела, которые, я думаю, у него всегда были, — только для того, чтобы вручить нам каждой по книге, которую о нем и с его участием сделала Алла Михайлова. Книга эта прекрасна тем, что там опять-таки ничего лишнего, даже от цвета Давид отказался, объяснив, что столько кругом цветного, гламурного, лакированного. Получилась книга, похожая на самого Боровского. Мы оценили его визит, это дорогой поступок, не случайно подаренная книга — не мимоходом, а неспешно, специально. В голову не пришло просить у него автограф, да это было бы и неправильно, не в его вкусе.
«Король Лир». Сцена из спектакля. МДТ — Театр Европы. Фото В. Постнова
Спасибо тебе, Давид, за твои уроки хорошего вкуса в отношениях с друзьями, да и не с друзьями тоже. Будем ждать твою книгу, верстку которой ты держал в руках, выйдет она уже без тебя. Издатель Сергей Никулин рассказал, что ты ее очень ждал. Там будут твои воспоминания, отрывки из которых напечатаны в журнале «Театр», и тогда еще они поразили меня твоей исключительной памятью не только о великих людях, с которыми ты встречался в работе, но и о тех работниках театра, которые заполняют нашу театральную жизнь: столярах, машинистах, портнихах, костюмерах и т. д. Всех ты помнишь и очень ярко и коротко рассказал о них, сделав их бессмертными.
На панихиде во МХАТе в Камергерском переулке со сцены смотрел на нас портрет Давида, и взгляд у него был, как показалось, очень родной и отеческий.
Замечательно сказал А. Смелянский. Смысл его слов таков: «Каждый из нас думает: „Я — есмь“. А Давид смотрел на собеседника, и глаза его говорили: „Ты — есмь“».
И напоследок хочу тебе сказать, Давид (если бы ты видел), — голова твоя на смертном твоем одре (о Боже!), казалось, как будто была создана гениальным скульптором, работавшим над портретом то ли пророка, то ли философа давних времен, — одним словом, это была голова Давида.
Грустно. Очень грустно, незабываемый наш Давид Львович, сын Льва Давидовича и Берты Моисеевны. Спасибо.
Комментарии (0)