А. Володин. «Осенний марафон. P. S.».
Театр-фестиваль «Балтийский дом».
Режиссер Анатолий Праудин, художник Алексей Порай-Кошиц

За двенадцать минут до финальных титров «Осеннего марафона» (1979) Бузыкин Олега Басилашвили в сердцах пинает коробку, лежащую на обочине шоссе, и начинает прыгать на одной ноге: как оказалось, он изо всех сил наподдал по кирпичу, в коробке прятавшемуся. Константин Анисимов, Бузыкин «Осеннего марафона. P. S.» (2013), в первые же минуты спектакля с удивлением обнаруживает на стуле в собственной комнате обломки кирпича, даже поднимает голову, пытаясь понять, откуда тот свалился. И потом он будет то и дело натыкаться на кирпичи. Они свалены в телефонной будке, в которую, воровато озираясь, Бузыкин прячется, чтобы тайком от всех позвонить любовнице Алле. В вытрезвителе — полную тачку привозит милиционер. Этот же мент попросит Бузыкина дать пас, внутри обмякшего, плохо надутого мяча тоже окажется кирпич — и герой будет прыгать на одной ноге под противное хихиканье двух то ли пионеров, то ли пенсионеров в красных галстуках… В конце концов целую груду кирпичей, один за другим, разбивает об пол сам Бузыкин, когда уже и дочь он не успел проводить на север, и жена ушла, и любовница оставила, а главное, что в сто раз больнее и важнее, — отняли единственное, что ему на самом деле нужно: перевод Скофилда, о котором мечтал.

Начав с володинского кирпича, выстроил стены образного здания своего спектакля Анатолий Праудин. И вот одним из лейтмотивов зазвучала музыка «Pink Floyd» из знаменитой «Стены» (кстати, год выхода альбома — 1979), прежде всего — сумасшедший, мощный «Another Brick in the Wall» («Еще один кирпич в стене»). Крутятся бобины старого магнитофона, и пустынное пространство, в котором бежит и бежит мелкой трусцой Бузыкин, заливают совсем не соответствующие этой дрожащей побежке звуки. Протест против давления выплескивается в рефрене «Hey, Teacher, leave those kids alone», и ближе к финалу герой уже и сам почти готов к протесту. Сначала он нервно, механически дергается в ритме, а потом выходит на авансцену с микрофончиком и отдается звуковым волнам, на миг прерывая свой бег.

К. Анисимов (Бузыкин). Фото Ю. Богатырева

Второй лейтмотив спектакля — голос Иосифа Бродского, мерно читающий «Остановку в пустыне». Да, да, то самое: «Теперь так мало греков в Ленинграде, / что мы сломали Греческую церковь…». Итак, кирпичи, разбросанные повсюду в этом городе, — это развалины. Руины храма. Стихотворение повторяется, включается целиком и фрагментами, словно для тех, кто с первого раза не понял, не расслышал: «Смешно не поддаваться, если ты / стена, а пред тобою — разрушитель». Во втором акте едва различимым фоном звучат отдаленные глухие удары: наверное, той самой «подвешенной к стреле чугунной гири», что била по стенам церкви… Текст Бродского, в котором четырежды употреблено слово «безобразный» («безобразье») и дважды — «безнадежный», можно вкладывать в программку как либретто, настолько буквально соотносится сказанное когда-то поэтом и сегодня — спектаклем. Я бы напечатала его здесь целиком для наглядности, потому что почти каждую строку можно сопоставить с мыслями, на которые наводит «Осенний марафон». На обломках разрушенной церкви (надо ли расшифровывать метафору?..) жили володинские люди, жил сам Володин, жил Бродский. «Когда-нибудь, когда не станет нас, / точнее — после нас, на нашем месте / возникнет тоже что-нибудь такое, / чему любой, кто знал нас, ужаснется». Вот не стало их, и на их месте возникла наша реальность, наши безобразные и безнадежные развалины, чему и ужасаемся.

Спектакль, обладающий собственным, совсем не простым и не однозначным сценическим текстом, при всем том не боится таких курсивов, подчеркиваний, когда визуальное смыкается с вербальным. Горе-переводчица Варя читает созданную в соавторстве с Бузыкиным «Горестную жизнь плута», и мы на сцене видим именно такую картину: «Земля была замусоренная, уродливая. Консервные банки, клочья газет, мотки проволоки валялись на ней. Между черными покосившимися столбами были протянуты веревки, на них висело серое белье. Старик в белой одежде вглядывался в панораму давних человеческих бедствий…». Разве что старика нет, но в панораму бедствий вглядывается последний грек в Ленинграде, сосед Аллы по коммунальной квартире дядя Коля (артист Александр Кабанов порой восклицает нечто гортанное и яростное на греческом языке). Сидя посреди помойки (упомянутые банки, проволока, бумага), сосед Бузыкина алкаш Василий Игнатьич ядовито восклицает: «Не тот лес, не тот!»

«Веревки с серым бельем» тоже есть: на штанкетах рядами опускаются полотна сизо-серо-голубоватых тонов с разводами, похожими на метеокарту циклонов. Бьющие с арьера сильные прожекторы превращают полотна в экраны для театра теней — пляшет-извивается тень Пушкина в цилиндре и с тросточкой (загримированный под солнце русской поэзии студент-двоечник Лифанов — Игорь Гоппиков). Другое освещение делает ткань ширмой, за которой прячется от посторонних глаз Бузыкин, когда Алле удается уложить его на тахту для поспешного акта любви. Герой сам командует штанкетам подниматься и опускаться, а все предметы обстановки персонажи вывозят из-за кулис, демонстративно условно выгораживая свои квартирки, кабинет в издательстве, кухню в коммуналке и так далее. Столы и кровати, плита, будка телефона-автомата, дверь, дерматиновые автобусные сиденья, откидные деревянные кресла, как в советском кинотеатре, — все на колесиках, все быстро ездит туда-сюда. А душевая кабинка, где за бело-голубой занавеской моется голый милиционер в фуражке, проезжает из кулисы в кулису, словно в сюрреалистическом видеоклипе… Смена мест действия осуществляется все быстрее к финалу спектакля, уже и мебель таскать по пустой сцене нет необходимости. В какой-то момент догадываешься, что Бузыкин мечется в полуреальности-полусне, где все персонажи — гротескные фигуры из его кошмаров, мучающие, атакующие, донимающие своей назойливой любовью, просьбами, вопросами, требованиями. Ни отключиться, ни проснуться он не может, болтается в изнуряющей полудреме. «Что-то я устал, ничего не соображаю», — признается он дрогнувшим голосом, растерянно потирая лоб. Всякий раз Бузыкин неведомым образом оказывается запертым изнутри в телефонной будке и судорожно дергает дверь, рвется на свободу под строгим взглядом вездесущего мента. В кино, куда его затаскивает Аллочка, неожиданно оказываются абсолютно все — и сотрудники, и члены семьи; пробираясь между рядами, Бузыкин здоровается с женой, дочерью, зятем… Бред, фантасмагория! Возвращаясь из аэропорта с женой Ниной, он сидит с ней на переднем сиденье воображаемого автобуса, а позади четы Бузыкиных, в затылок им, сидят все, включая улетевших на север Лену и Виктора, и всех вместе «заносит» на поворотах — особенно острых моментах разговора, а позади торчит все тот же бдительный мент, куда же без него, наша милиция нас бережет.

Сцены из спектакля. Фото Ю. Богатырева

Героев мы видим словно сквозь искажающую изображение линзу. Вот сатирические коллеги Бузыкина. Наглый преуспевающий карьерист-хохотун Шершавников (Виталий Крылов) упивается возможностью «достать» своих сослуживцев — звонко троекратно чмокает трусоватого профессора, подхалима Евдокимова (в финале тот бегает за ним, как верный пес, высунув язык и отлаиваясь, превратив галстук в виляющий хвост) и пытающегося спрятаться от него Бузыкина. Редактор Веригин (Андрей Тенетко), то и дело появляющийся перед ним с вопросом «У тебя „Разбитая луна“ в каком состоянии?», чтобы получить все тот же понурый ответ: «В разбитом». Веригин пребывает в гармонии с действительностью и не расстается с гитарой, бодро или приторно-задушевно поет Визбора и Кукина (удивительно, как фальшиво и неуместно звучат здесь милые славные песни о дорогах и туманах, каким невыносимым диссонансом к горькой душевной маете Бузыкина). Англичанин Билл (Юрий Елагин), работающий над переводом Достоевского, мрачный, без тени улыбки, только иногда скалящий зубы в какой-то страшной звериной гримасе. В начале он собран, подтянут, молодцеват, но в финале, попав под влияние соседа-алкоголика, Билл теряет не только спортивную форму (меняет ее на овчинный тулуп), но и форму вообще: валяется пьяный среди разбросанного мусора. Передвигаясь на четвереньках, хрипя и рыча, изрыгает Билл проклятья из «Униженных и оскорбленных», которые не то что перевести, понять не мог в начале спектакля: «Кровопийца, гнида, фря ты этакая, облизьяна зеленая, гниль болотная»… Задрапированная в узорчатые одежды малахитовых тонов Варя — Маргарита Лоскутникова ходит нетвердой походкой пьющей женщины, осторожно передвигая ножки на каблуках-копытцах, говорит тонким голоском, манерно растягивая слова. Бузыкин сидит у нее, забыв обо всем на свете, и правит ее бездарный перевод, а Варя, прицелившись, устремляется к нему со спины с намерением то ли поцеловать в шею, то ли зубами впиться по-вампирски… Даже страшно за него становится.

Сцены из спектакля. Фото Ю. Богатырева

В скобках замечу. Может показаться, что все женщины в жизни Бузыкина — вампирши. Но и они несчастны, безнадежно одиноки, неприкаянны. Пока герой спит с Аллой, перед «ширмой» в деревянных креслах страдают от обиды, головной боли и тоски вечно ждущие звонка Нина, Варя, Лена и какая-то безымянная со сковородкой, каждая неотрывно смотрит на свой молчащий телефонный аппарат, и все вместе они издают «вопль женщин всех времен».

Вот семья. Отрешенные от «взрослых» проблем Лена (Елена Карпова) и Виктор (Александр Муравицкий) — с хипповскими хайратниками, в джинсахклеш; скованная неловкостью собственного ложного положения, словно обмершая Нина. У Аллы Еминцевой в спектакле очень скупая манера игры, ее героиня страдает тихо, лишь иногда издавая подавленный стон. Наоборот, Алла Ольги Белинской истерически взвинченна, преувеличенно нервна. Если у Нины— Еминцевой в одежде преобладают мягкие кремовые или терракотовые тона, то у Аллы—Белинской и пишущая машинка, и дисковый телефонный аппарат, и очки, и чайник — все красное. Приходит Бузыкин «навестить больную», а она выбирается из-под пледа в маленьком красном платье, сексуально открывающем плечи, с крупными бусами на шее, в туфлях на каблуках. Достает бутылку вина (конечно, красного) и давай соблазнять замотанного, забеганного любовника стройными обнаженными ножками… Белинская играет безудержно, не боясь преувеличений. Ее Алла так неистово борется за мужчину, что становится почти неприятной, — сворачивается колечком вокруг его ног, обцеловывает его, по-птичьи клюя в плечи, в грудь, тыкаясь носом в плащ (Бузыкин стыдливо ежится, пытаясь увернуться, защититься). Сломав каблук, Алла бегает, хромая, до припадка хохочет, потом падает как подстреленная в телефонной будке, свесившись из окошка тряпичной куклой. Ее любовь мучительна для героя, мучительны и стыд перед женой, и вина перед дочкой, и невозможность сказать «нет», когда нужно сказать… Ему вообще всегда и везде очень плохо. Куда бы Бузыкин ни прибегал, ему нигде не будет хорошо, спокойно.

Сцены из спектакля. Фото Ю. Богатырева

Константин Анисимов играет главную роль в «Осеннем марафоне. P. S.», играет прекрасно. Его герою сочувствуешь нестерпимо. Беспрестанно дергая то рукой (посмотреть на часы и ужаснуться), то плечом (нервный тик преследуемого по пятам), Бузыкин бежит, торопливо перебирает длинными ногами. Больные глаза. Постоянная внутренняя нетерпеливая дрожь — бежать, бежать дальше, хотя понятно, что «успеть» он не может, Бузыкин опоздал еще до того, как начал бег. Тут не про суету и не про «горестную жизнь плута» речь, а про безысходное изживание внешней жизни вместо другой, настоящей.

Сначала он, прибегая домой, как положено, снимает рубашку, брюки и остается в «трениках», а выбегая — не забывает переодеться. Но потом уже не успевает это делать, так и трусит на работу в тренировочных штанах, накидывает плащ прямо на майку, а затем Алла надевает на него плащ и вовсе задом наперед, застегивая пуговицы на спине. В конце концов расставшийся (как он думает) со всеми, пославший всё и всех Бузыкин раздевается до длинных семейных трусов и замирает на пустынной огромной сцене в синем свете, прижав к телу пишущую машинку. Вот куда он все время стремится по-настоящему — писать. Тут снова вступает Бродский: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку». Свобода внутри, а «за дверью бессмысленно все».

Не успев написать ни буквы, убитым безжизненным голосом Бузыкин отвечает жене и Алле «да, да, да», и вот уже осенний марафон продолжается. Бегут все, кроме грека дяди Коли и иностранца Билла, бегут, тяжело, со стонами, дыша.

В самом начале Анисимов—Бузыкин диктует машинистке перевод: «А что природа делает без нас? Вопрос. Кому тогда блистает снежный наст? Вопрос»… Это стихи самого Володина. Переводя с володинского, режиссер Анатолий Праудин сделал спектакль и об Александре Моисеевиче, и о себе, и о тех людях, что звонили из телефонных будок своим возлюбленным, и о нас, пользующихся другой техникой. Очень сильный, болезненно воздействующий спектакль об изнуряющей, губительной несвободе — художника, поэта, мыслящего и чувствующего человека. Утрата себя и, как следствие, — разрушение всех смыслов, всего, что важно, дорого, ценно, единственно. У Праудина, несмотря на присущую ему ироничность, получилось высказывание совершенно безнадежное. «Сегодня ночью я смотрю в окно и думаю о том, куда зашли мы»…

Февраль 2014 г.