М. Горький. «Мещане».
Нижегородский театр драмы им. М. Горького.
Режиссер Вадим Данцигер, художник Андрей Климов

В конце прошлого сезона в Нижегородской драме имени, естественно, Горького режиссер Вадим Данцигер поставил горьковских «Мещан». И сделал это хорошо. Так хорошо, что нет желания сравнивать их ни с «Мещанами» Товстоногова, на все времена эталоном, ни со спектаклем, например, Кирилла Серебренникова — последней заметной постановкой пьесы. Хочется говорить о нижегородских театральных традициях, о великолепной труппе академической драмы, которая в режиссерской огранке Данцигера выглядит именно такой. Хочется говорить о режиссере, который, оставаясь в рамках традиционного интерпретационного театра, так прочитал текст Горького, что этот первый драматический опыт большого советского писателя показался совсем другой, незнакомой пьесой.

Нижний можно назвать центром театрального мещанства, имея в виду упования нижегородского театрального мира на уклад, именуемый нижегородской театральной традицией, и временами упрямое нежелание любых перемен. В этом контексте спектакль Данцигера — угроза нижегородскому мещанину, но сама история дома Бессеменова рассказана с большим сочувствием к людям уклада, к этому старому способу спастись во время шторма, удержавшись за самовар и сахарную голову.

Общий портрет семьи Бессеменовых. Фото Г. Ахадова

Спектакль по пьесе Горького сегодня легко представить в эстетике постмодерна, но здесь хочется говорить скорее о модерне. Режиссер В. Данцигер и художник А. Климов видят дом Бессеменовых как накренившуюся на одну сторону, потемневшую как будто от плесени и сырости конструкцию. Пространство спектакля похоже на старый, давно опустевший и заколоченный особняк или на потонувший большой корабль. Но тление и разложение этой некогда идеальной махины — зрелище завораживающе красивое. Не по-горьковски красивые утопленники обитают на этом затонувшем корабле, но в них нет живописной плоскостности или дурного символизма, это исключительно живые покойники. Так же как в разрушенных и заколоченных нижегородских деревянных домах, поджигаемых криминализированными предпринимателями и раскуроченных мародерами, больше жизни, чем в любой новостройке, так и в этом бессеменовском накренившемся мире ее больше, чем в следующем за ним мародерском и воровском веке. В спектакле нам явлена эта антитеза мещанского мира — и новой людской генерации, которая готовится прийти ему на смену. Последние представлены не только и не столько кружком квартирантки Елены Николаевны, разрушающим уклад бессеменовского дома по пьесе. Новая стихия вторгается незаметно для погруженных в постоянные скандалы героев, вторгается в виде двух люмпенизированных персонажей, мужчины и девушки, прохаживающихся по дому, воровато оглядывающихся, распевающих блатные песенки и присматривающих, что стащить. Кажется, пока герои вели свои непрекращающиеся бои, эти «новые предприимчивые» уже постепенно растащили весь дом. Мы видим почти пустое пространство. Осталось только несколько важных доминант. Стол слева, на нем обязательный самовар, справа — кухонный шкаф, в глубине сцены накренившийся рояль… Пространство в принципе наклонилось и продолжает клониться. И черный гроб-рояль, и красивый резной буфет в финале первого действия ощутят эти движения почвы. Из открывшихся дверей буфета полетит кухонная утварь, а рояль скатится на центр сценической площадки — все это под звук условной «лопнувшей струны». Сцена эта кажется не только красивой, но и трагичной. К финалу первого акта принципиальные для режиссера герои уже развернулись во всем многообразии человеческих проявлений, и перспектива их — катиться по наклонной плоскости вслед за неустойчивыми предметами — тоже проявилась совершенно.

В. Омётов (Петр), Т. Кириллова (Акулина Ивановна). Фото Г. Ахадова

Зажиточный мещанин Василий Бессеменов (Сергей Блохин) на первый взгляд производит впечатление большого и грозного зверя, царя русского леса. Бородатый мужик, в «косматой» жилетке поверх синей косоворотки. Чуть что не по нему, лицо Бессеменова—Блохина наливается пунцовым цветом, а от взмаха его левой руки делают тройное сальто сервированные по всем правилам столы. Грозный взгляд из-под бровей, суровый баритон, то и дело переходящий в крик, неконтролируемые вспышки гнева. Кажется, что перед нами — этакий Дикой горьковского темного царства и все беды героев пьесы только его непосредственная заслуга. Но от сцены к сцене начинаешь замечать, что если это и зверь, то зверь загнанный, и рык его опаснее для него самого, чем для окружающих. Яростность и вспыльчивость — от детской ранимости старшего Бессеменова, чувствительного к малейшей обиде. Не столько старые порядки отстаивает он, сколько пытается, как умеет, вернуть любовь и уважение своих детей. По-человечески обижается на дерзящего нахлебника Нила (Иван Старжинский) и на постоянно замолкающих при нем отпрысков — бывшего студента Петра (Валентин Омётов) и старую деву Татьяну (Мария Мельникова).

Сцены из спектакля. Фото Г. Ахадова

Бессеменов у Блохина — роль с большой амплитудой человеческих проявлений: это и нежно до сих пор влюбленный в свою жену муж, и отец, который готов рыдать от одного косого взгляда дочери, отец, робеющий под снисходительным взглядами своих образованных, но несостоявшихся наследников.

Режиссер Данцигер определенно делает антигорьковский спектакль, он поэтизирует быт и отношения старого поколения «мещан». Бессеменов Блохина и его жена Акулина Ивановна в исполнении Тамары Кирилловой — поэтический гимн мещанской жизни, укладу, в котором есть место и нежности, и любви, и бесконечным бытовым деталям, на которых строится их сосуществование. Наивное вранье, на котором постоянно ловит Бессеменов жену, — это ее способ заботиться о спокойствии вспыльчивого мужа. И герой Блохина хоть и видит Акулину Ивановну насквозь, а все же глупые ее уловки вызывают у него не раздражение, а нежность. Иногда в этой парочке мелькает что-то от гоголевских старосветских помещиков. Вот, например, в одной из лучших сцен спектакля Акулина Ивановна привычным движением ставит рядом два стула, между ними на пол ложится Бессеменов, и, опираясь на спинки стульев, она пятками разминает мужу радикулитную поясницу. Есть в этой сцене и режиссерская ирония, и, кажется, почти сыновья любовь к Бессеменовым. В сцене расчетов с квартиранткой и любовницей сына Еленой Николаевной (Вероника Блохина) мы замечаем, как ревнует Акулина Ивановна мужа и как он веселится и даже заводится от удивления. Все это не отменяет и самодурства, и скупости, и просто какой-то роковой саморазрушительной вспыльчивости Бессеменова.

Сцены из спектакля. Фото Г. Ахадова

Если чета Бессеменовых решена в традициях виртуозного психологического театра, то птицелов Перчихин (Юрий Котов) — странный эксцентрический дух этого пространства, и настоящая роль его в спектакле находится над сюжетом и над психологией. Неважно, что он дальний родственник Бессеменова, опустившийся приживал, отец служанки Поли, важно, что он суть этого покосившегося строения. Длинноволосый, в засаленных круглых очках и с сухим кустом рябины, растущим из-за шиворота, Перчихин похож то ли на старичка-лесовичка, то ли на потрепанную птаху. Он то плачет и причитает, винится, то выделывает разнообразные коленца. Но это опять-таки не опустившийся горьковский «донный» человек, а персонаж былинно-сказочный. Вроде бы приживал, вроде бы существо бесправное, но кажется, что он и есть хозяин этого дома, странный ловец птиц, заросший мхом и рябиной. А остальные обитатели просто разные пичуги, которых он когда-то поймал в свою красивую старую клетку.

Неожиданный в спектакле и бродяга Тетерев (Александр Сучков): в нем совсем не угадывается погребальный певчий, представить его поющим невозможно, но при этом со смертью он точно связан и похож не на желанный охотничий трофей из семейства фазановых, а на залетевшего в дом ворона-могильщика — худой, манерный, с легким грузинским акцентом (оттого он кажется совсем нездешним). Мрачный и злой комментатор человеческих проявлений, Тетерев тщетно пытается быть отстраненным наблюдателем, остаться над схваткой. У Горького певчий безответно влюблен в милашку Полю, заглядывается на женщину-вамп Елену Николаевну, в спектакле едкое его существо родственно лишь одной героине — Татьяне. Оба они в черных одеждах, оба льнут к «погребальному» фортепиано и беседы наедине ведут как-то по-родственному, без ненужной рисовки. Оба лишь подглядывают за жизнью — не живут.

С. Блохин (Бессеменов), В. Омётов (Петр). Фото Г. Ахадова

Влюбленная по пьесе в нахлебника Нила Татьяна в спектакле страдает, кажется, не от безответной любви, а оттого, что не способна ни вызывать, ни испытывать каких бы то ни было чувств. Даже ее попытка отравиться нашатырем кажется способом ожить, а не умереть, испытать сильную боль, раз уж нет возможности испытывать сильное наслаждение. Режиссер уводит эту сцену на третий план, как бы лишая и нас возможности подключиться к ней эмоционально. В глубине сценической площадки, параллельно с другим действием на голой железной кровати тихо извивается от боли (а кажется — от вдруг нахлынувшего сексуального желания) Татьяна. Вот ее единственная живая реакция, но и она всего лишь мучительная иллюзия жизни.

В итоге не в разрушении уклада и не в конфликте отцов и детей суть вырождения дома Бессеменовых, а в том, что в немногословной и мрачной дочери нет присущей ее матери неувядающей чувственности, витальности, а в брате ее как будто истреблено все мужское: унылый внешний вид и роль вдовьего подкаблучника совсем не выдают в нем никаких отцовских черт.

Прекрасные «старосветские» мещане не зря льют слезы о своих детях, те бесплодны и бесчувственны и, как рожденные в клетке птички, уже вряд ли вылетят из своего дома.

Май 2014 г.

P. S. Пока готовился этот номер, Вадим Данцигер покинул пост главного режиссера Нижегородской драмы.