Майе Михайловне Молодцовой было 77 лет, до 78 она не дожила трех недель.

За неделю до этого похоронили Галину Иосифовну Агамирзян — последнего из могикан предыдущего поколения театроведов, ей было 90. Теперь уходит поколение лучших профессоров академии, действующих, опытнейших.

Майя Михайловна была ведущим педагогом кафедры зарубежного искусства. Она читала лекции по истории театра более полувека. Параллельно, в начале 1960-х училась в аспирантуре. В 1969 году под руководством Е. Л. Финкельштейн защитила диссертацию о неаполитанском диалектальном театре.

Уникальность ее лекций в том, что она всегда чувствовала аудиторию и ориентировалась на специфику студентов. Лекции у театроведов превращались в научные исследования. Помимо потока информации студент воспринимал процесс развития мысли, происходящий на его глазах. Перед нами рождается гипотеза и — доказывается? Нет, оспаривается, подвергается сомнению. Преподаватель ищет ответ вместе со студентами. Речь идет не о диалоге со студентами, а о процессе поиска, в который вовлекается слушатель. Лекции для актеров — конкретные зарисовки, яркие иллюстрации, ироничный пересказ сюжета, который врезается в память навсегда. Семинары по истории театра — потоки информации сменяют друг друга, бесконечные культурные ассоциации, рассмотрение проблемы в нескольких контекстах. Вся история театра проносится на одном занятии. Ее материнское обращение «деточки» не принижало студента, а придавало человечность и ироничность сухой науке. А выражением крайней угрозы было «Головы пооткусываю!», что обескураживало юного коллегу и не допускало ослушания.

Эта легкость общения только у нее сочеталась с принципиальностью позиции, убежденностью в необходимости решить задачу до конца — тщательно и педантично.

Ее научные работы потрясают не только глубиной, но и уникальным стилем. После монографий об Эдуардо Де Филиппо и Луиджи Пиранделло — великая книга о комедии дель арте (1990). Какая здесь легкость языка, точность определений и метафор! Каждая глава — в стиле описываемой эпохи. Сочно и философично о Ренессансе, изящно и иронично о рококо и Гольдони, стремительно и порывисто о Гоцци и романтизме. (Ее лекции о романтизме всегда вдохновенны и эмоциональны.)

Монография о Карло Гольдони (2009) — новые неожиданные стороны, казалось, известной всем драматургии. Это поразительное свойство Майи Михайловны — открывать новую сторону в общеизвестном факте.

Особая сторона творчества — переводы. Пьесы Гольдони «Обманщик» и «Влюбленные». Последняя книга — «Четыре шедевра итальянского ученого театра эпохи Возрождения» (2011) с предисловиями к каждой. Над переводами работала крайне тщательно, многие годы, вновь возвращаясь к законченной работе. Кажется, книги написаны на одном дыхании, а в переводах — доскональность и тщательность.

Майя Михайловна писала до последнего дня. В последние годы в половине выпусков «Театрона» опубликованы ее статьи, воссоздающие ренессансные спектакли, или эволюцию исследовательской мысли ХХ века, или современные зарубежные постановки. Она умерла на взлете. Полная научных замыслов. Готовящая новые книги.

При этом круг научных интересов не ограничивался итальянским театром и литературой. Статьи, доклады о Шиллере, Ибсене, Чехове…

Выпускной курс театроведов. 1959 г.
М. Молодцова — вторая справа в первом ряду.
Фото из архива редакции

Еще одна сторона ее творчества — главы в учебниках и хрестоматиях: «Футуризм» в «Искусстве режиссуры за рубежом» (2004), Итальянский театр Возрождения и театр XVIII века в Англии, Франции, Германии, Италии в «Истории зарубежного театра» (2005), соответствующие разделы и весь итальянский театр в «Хрестоматии по истории зарубежного театра» (2007), «Литература эпохи Возрождения. Италия» в «Истории зарубежной литературы» (2011). Эти тексты сразу узнаваемы, от глав других авторов отличаются прежде всего художественностью формы, иносказанием, отсутствием прямолинейности. Это и есть диалог с читателем: создание объемных зрительных образов и требование от читателя «додумывания», соучастия.

Труды Майи Михайловны останутся навсегда. Многие поколения театроведов, актеров, режиссеров, художников, продюсеров всю свою творческую жизнь будут продолжать с ней этот диалог учителя и ученика.

Вадим МАКСИМОВ

ЖИЗНЬ В «БОЛЬШОМ ВРЕМЕНИ»

Со дня ее внезапного ухода прошло уже более двух месяцев. Но все никак не могу поверить, что впервые за многие-многие годы не смогу позвонить ей и услышать ее живой бодрый голос, наполненный теплом и какой-то особой бархатистой мягкостью. «Да, Андрей… Спасибо вам… Спасибо… Вам тоже успехов!.. И передайте от меня привет Ирочке… А как дела у Арсения?»…

В ее отношениях с учениками всегда чувствовалась материнская заботливость. Не жесткая опека, лишающая права на самостоятельный выбор, а заботливость, дарующая свободу, но в то же время удерживающая от непоправимых ошибок. Пестовать учеников она умела и любила. Но делала это лишь в тех случаях, когда они не гнались за статусом и конъюнктурой, а проявляли искренний интерес к своему предмету и пытались решать серьезные задачи. Идя собственным, неповторимым путем, она мудро позволяла своим питомцам медленно созревать, даже если те какое-то время блуждали окольными тропинками. Она никогда не стесняла их свободы и при этом с тончайшим тактом уводила от провалов в бездорожье, подсказывала каждому выход к своему прямому пути.

М. М. Молодцова со студентами.
Фото из архива редакции

К разного рода регалиям и официальным почестям Майя Михайловна всегда была равнодушна. Потому и не написала докторской. Помню, как Лев Иосифович Гительман неоднократно уговаривал ее выйти на путь к еще одной защите, но в ответ она произносила что-нибудь уклончивое либо твердо и спокойно отчеканивала: «Чтобы я опять проходила через весь этот ад? Ни за что. Да лучше я еще одну монографию напишу». И писала. Причем так, что с каждой из ее монографий не всякая докторская могла выдержать конкуренцию.

Ее книги и многочисленные статьи не требуют специального представления. Они хорошо известны всякому, кто всерьез занимается историей театра. О ком и о чем бы она ни писала — об Эдуардо Де Филиппо, Пиранделло, Гольдони, комедии дель арте, — в ее трудах всегда давала о себе знать не только научная доскональность, не только глубина проникновения в предмет, но сильнейшая заинтересованность, передававшаяся читателям, подлинная увлеченность, живая мысль, соединявшая в себе строгую академичность и полнокровную эмоцию (редкое, надо сказать, сочетание).

Всегда поражала широта ее интересов, обусловленная далеко не только многообразием лекционных и семинарских тем, не связанных непосредственно с итальянистикой. Майя Михайловна отнюдь не была одним из тех историков-театроведов, интересы которых ограничены рамками какой-то одной страны или одной эпохи.

Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нем.

Эти известные строки как нельзя лучше передают ее способность не только мыслить об истории театра, но по-настоящему жить в ней, чувствуя каждую эпоху, проникаться ее неповторимой атмосферой, никогда не забывая о связи времен. Иначе говоря — существовать в «большом времени».

Но дело не только в широте кругозора. У Майи Михайловны был свой, особый «гамбургский счет», который и определил ее научные приоритеты последних двадцати пяти лет. Помню свое удивление, когда получил от нее в подарок ее новую книгу — о комедии дель арте (с шутливой дарственной надписью, глубоко серьезный смысл которой я сумел оценить много позднее: «Моему первому аспиранту с любовью к Ибсену и с приветом оному от commedia dell’arte»). По молодости лет мне казался странным такой внезапный поворот к Ренессансу после долгого изучения театра двадцатого века, который, на мой тогдашний наивный взгляд, был куда более интересным, чем ренессансные «древности». И лишь позднее, в ходе многолетнего общения с Майей Михайловной, я стал понимать причины этого неожиданного поворота, его глубокую обоснованность и даже необходимость. Приверженность гуманистической традиции и ее ренессансным истокам — вот что определяло и этот поворот, и всю сложность отношения Майи Михайловны к искусству двадцатого века, в котором она многое ценила, но столь же многое и не принимала, отчетливо видя тупики, возникавшие там, где решительно провозглашался разрыв с гуманизмом. Когда-то, возвещая этот разрыв, Фридрих Ницше запальчиво восклицал: «Возможно, человечество погибнет от этого. Что ж, пускай!» С первой половиной этого соблазнившего многих высказывания Майя Михайловна могла бы согласиться, но со второй — никогда. «Осторожно — человечество!» — вот призыв, под которым она подписалась бы без малейших колебаний. Слишком высокую цену заплатили за миражи «сверхчеловечества» ее современники, чтобы отказ от человеческого первородства мог вызывать у нее всего лишь отстраненно ироничную улыбку или просто-напросто равнодушие. Убежденность в том, что театр не может сохранять нейтралитет в той борьбе, которая длится уже более столетия и от исхода которой зависит само существование нашего человеческого мира, в первую очередь определяла ее оценки тех или иных сценических явлений — независимо от их чисто эстетических качеств, от чисто эстетического к ним подхода. Вспоминаю, как на предзащите кандидатской диссертации по Гротовскому Майя Михайловна, с театроведческой основательностью разобрав представленную на обсуждение работу, позволила себе глубоко личное и лишь поверхностному взгляду кажущееся странным высказывание: «Все-таки прав был Папа римский, отлучив Гротовского от церкви…». И после краткой паузы добавила: «Если человечество не свернет с пути, на котором оказалось, все закончится крахом».

«Я католичка», — сказала она однажды, имея в виду не конфессиональную принадлежность (к вопросам чисто религиозного характера она не проявляла, насколько мне известно, специального интереса), а, скорее, тип миропонимания, оказавшийся необходимой плодотворной почвой для ренессансного гуманизма и созданного им театра. Тут, пожалуй, вполне уместно вспомнить строки Вячеслава Иванова:

Где бормочут по-латыни,
Как-то верится беспечней,
Чем в скитах родной святыни, —
Простодушней, человечней…

Человечней… Вот, наверное, то слово, которое точнее всех остальных характеризует приоритеты Майи Михайловны (хорошо, однако, различавшей величайшие взлеты и глубокие падения человеческой природы, не игнорировавшей ее проблематичной — прежде всего с этической точки зрения — двойственности). Да и в самом деле — разве может отвергнуть человечность тот подлинно живой театр, к истокам которого обратилась Майя Михайловна в последние десятилетия? Разве может он обойтись без живой человеческой страсти, живой человеческой мысли, живого человеческого взгляда на мир?

«Благодаря актеру, — писала она, завершая свою последнюю статью, — живым драматическим лицом становится сам театр, весь театр, полный возвышающей душу скорби и любви, способный сохранить и передать будущему все гуманистические ценности».

Такова, пожалуй, суть того урока, который преподала нам Майя Михайловна и который мы должны помнить при любых, даже самых неблагоприятных обстоятельствах, обещаемых нам двадцать первым веком. Ведь без постоянного усвоения этой сути и верности ей невозможно сегодня ни сохранение театра, ни его жизнь в «большом времени».

Андрей ЮРЬЕВ