Я спал как критик с пятьдесят третьего.

Номера.

То есть шли и проходили театральные эпохи, а я, литератор из бывших, не брался за перо.

Я здраво отдавал себе отчет в том, что отстал.

Закончилось мое театральное время!

Сегодняшний пост-театр естественным образом далек от моего понимания, воспитанного еще искусством ХIII века и окрепшего в золотую пору века ХIХ… Чтобы окончательно убедиться в собственной отсталости, я взял места на гастроли Театра Наций.

Ибо именно Театр Наций — что как не провозвестник всего передового на отечественной сцене?

Так пишут.

А я читаю и верю.

Вечер за вечером ходил я в партер Александринки, все более оживляясь для впечатлений изящного.

И никакого недопонимания!

Напротив, из раза в раз я все более ощущал себя в знакомом и привычном мире.

***

В первый день давали «Гамлета» г-на Лепажа.

Поначалу, увидев огромный куб на фоне звездного неба, я внутренне затрепетал: пойму ли космогоническое искусство нынешнего дня?

Но все обошлось. В небесном кубе сидел человек, явно затерянный во вселенной. Мысль обрадовала меня, ибо была не нова и знакома мне.

Наблюдая мультимедийные чудеса, проекции, сменявшие одна другую в накреняющемся кубе наподобие узоров детского калейдоскопа, — я все больше ощущал себя в своей тарелке.

Все роли исполнял один актер, г-н Миронов. Тихий безумец, спеленатый в сумасшедшем доме рукавами смирительной рубашки, он освобождался для игры всех персонажей сразу.

Мысль не показалась мне безумной, поскольку несколько моноспектаклей «Гамлет» пришлось за жизнь увидеть…

Но этот был особенно прекрасен, ибо бред современного актера происходил в традициях не какого-нибудь там пугающего меня авангарда, а был исполнен подсознательной тяги к давнему, забытому, костюмированному театру, к «живым картинам».

Мне вспомнились феерии на этой же самой императорской сцене в первой половине XIX века, парики и накладки «Гамлета» времен незабвенной Вареньки Асенковой (парик Миронова—Офелии точно напоминал парик Офелии—Асенковой в декоративном фильме «Зеленая карета», словно заморский режиссер Лепаж внимательно изучил ветхозаветную ленту Яна Фрида).

Игра г-на Миронова была изумительно архаична и декламационна (о, Вася Каратыгин, зачем ты безвременно покинул нас, ты был бы счастлив!).

Я вспоминал и Колю Дюра… Вот был мастак на смену костюмов и гримов в старинных комедиях и водевилях…

Г-н Миронов менял позы и костюмы с такой скоростью, что подумать ни о чем у него не могло остаться даже мгновения! И напряжение в зале, слава Богу, возникало не от того, что «быть или не быть» датскому принцу (давно не вопрос!), а потому что, затаив дыхание и практически не слыша слов монолога, мы переживали — а не сорвется ли артист?

В своем белокуром парике он был похож то ли на певца Баскова, то ли на Ивана-царевича, что практически одно и то же.

И возможно ли было г-ну Миронову в этом светоносном обличье, сидя на огромной высоте движущегося куба, под куполом без лонжи, заниматься набившими оскомину экзистенциальными вопросами?

Нет! И отлично!

А г-н Лепаж выступил здесь во всем величии театрального Копперфильда!

До слез доходил мой восторг на этом феерическом аттракционе, погрузившем меня в прелесть старого моего театра…

А как прекрасна была Офелия в исполнении дублера, когда, утопившись в мелководной речке, она перекинулась через голову, повиснув на крепких тросах, и красиво поплыла безжизненным телом в глуби морских вод, которыми на время предстал куб!

Спектакль трогательно напоминал мне и старинные книжки с картинками, какие издавались во времена товарища моей молодости Федора Волкова (г-н Миронов непостижимо уловил эту от праотцов данную декламационную традицию, Федя иную минуту вставал предо мною в кубе как живой…).

Даже машинерия бередила воспоминания: порой я видел руки рабочих сцены, искусно подававшие необходимый реквизит в отверзающиеся оконные проемы космического куба…

И когда на поклонах вышли богатыри — монтировщики, обеспечившие космогонию, — я заплакал, вспомнив дорогих сердцу крепостных крестьян, которые целыми деревнями свозились на сезон в Александринку и в виде рабочих сцены и трюма во главе с инженером-немцем обслуживали театральные феерии…

Нет, не умер русский театр!

***

А на другой вечер давали «Фрекен Жюли» в адаптации Михаила Дурненкова и Томаса Остермайера. И снова я был счастлив! И тут живая традиция!

Это уж вспомнил я 1760-е годы.

Тяжелое было время.

Ведь до того, как Денис написал «Недоросля» и показал мне его в черновиках (незабываемый вечер провели мы тогда у камина), русский театр не имел никакого приличного репертуара.

Не имел он и развитого зрителя.

В зал сгоняли туповатых недорослей, и разве ж они могли взять в ум, что ежели действие комедии Мольера происходит во Франции, то это касается и их, наших Митрофанов?

Нет, не понимал тогда зритель ничего, коли не переодеть ему Луизу в сарафан и не назвать Лизаветой…

Именно тогда, в годину репертуарных бедствий, русский театр поддержали приноровления, переделки на русский лад западных пьес, по-нынешнему — адаптации. Перо друга моего Владимира Игнатьича Лукина спасло тогда отечественную сцену и позволило Ивану Афанасьевичу удержать труппу после кончины Феди Волкова, рано покинувшего нас в гнилой горячке.

К чему я это?

А к тому, что в переложении пьесы Стриндберга литератор Дурненков точь-в-точь показался мне Лукиным. Как сумел он лишить иноземных героев всякого подтекста и привел их к односложным, лапидарным мотивам. Это рука настоящего художника-сериальщика!

Спасибо драматургу, он расстался с подсознательной мутью модернистской пьесы, действие которой происходит в Иванову ночь. Новый год в нынешней адаптации — это сразу понятно любому зрителю и круто меняет дело!

Шофер бывшего генерала, а ныне бизнесмена был сыгран г-ном Мироновым отчетливо и местами виртуозно. Не оставалось сомнений: Жан — подлец.

Так же как несомненно — Жюли лишается по сюжету девственности вследствие глубокого перепоя. Нельзя же столько пить!

Я не вполне понял, правда, почему склонная к алкоголизму девушка так переживает за поруганную женскую честь (г-жа Хаматова играла девицу из тех, для которых эта проблема не является в наши дни серьезной).

Г-н Остермайер мастерски приговорил г-жу Чулпан Хаматову к однозвучному пьяному надрыву, с каким провела она роль от начала и до конца, чередуя опьянение водкой, вином и пивом.

Как не вспомнить тут о приме этой сцены Марии Гавриловне Савиной! Помню, слушали мы с нею актера, посягавшего вступить в императорскую труппу, она сказала ему: «Любезный, вы играли человека, пьяного от водки, а в пьесе указано, что он пьян от шампанского». Знала, знала толк кружевница наша Мария Гавриловна, мастерство не пропьешь! Знает его и Чулпан Хаматова: пиво вызывало у ее Жюли слезы, вино — нетвердую поступь, водка — трагические восклицания.

***

И в третий вечер продолжилось мое феерическое путешествие в былое.

На спектакле Туфана Имамутдинова нам пересказали пьесу г-на Уильямса своими словами, причем удачно обойдясь на этот раз без драматурга.

Это был изумительный бенефис г-жи Нееловой!

Она, мастерица нашей сцены, понимая, что партнеры ее, г-да Ткачук и Юганова, не держат действие, не смирилась с положением вещей и взяла дело в свои руки, оставив неопытных партнеров, игравших кто в лес, кто по дрова.

В первом акте с удовольствием наблюдал я, как она давала стране угля в виде Аманды, не давая ни охнуть, ни вздохнуть коллегам по сцене.

Да и не надо им было вздыхать! Режиссер ограничился, слава Богу, лишь внешними характеристиками: Том был черненький, а Лаура беленькая. Он, режиссер, очень правильно не взял во внимание, что герой пьесы Том — поэт и человек двоемирия, а Лаура — странный «единорог».

Зачем нам сегодня сложности? Да и нужно ли бенефису, какие видел я в середине XIX века в Малом театре, — что-либо, кроме заразительной актерской игры?

Г-жа Неелова, тараторя бесконечный самопроизвольный текст, накатывалась на партнеров с отменным мастерством! Она играла смешно, ярко, смачно, монологично, чередуя трюки и гэги.

Хотя подсознательно я как-то ждал второго акта, где бы все-таки режиссер повернул артистку драматической стороной.

Но второй акт превзошел мои ожидания! Никакой драмы!

На сцену вышла уже не Аманда, а настоящая купчиха Островского или его же комическая старуха! В пышной юбке, с шарфом и в шиньоне она была похожа на Арину Пантелеймоновну или постаревшую Коринкину. И уж вовсе на десятый план ушли остальные герои, дав дорогу замечательной актрисе.

Повеяло временем расцвета нашего театра, когда мы делили кресла партера с Урусовым и Баженовым, Тертием Филипповым и Аполлоном…

Где вы, мои задушевные друзья?..

Как жаль, что не выбрались на гастроли Театра Наций…

Ведь так редки в нашем театре подлинные бенефисы (театр показал и еще два — г-жи Ингеборги Дапкунайте и г-жи Лии Ахеджаковой).

А мне вспоминались водевили на курсе Васи Меркурьева, в которых дебютировала на учебной сцене г-жа Неелова. Жив еще водевильный порох в пороховницах! И как удачно применил он себя в драму Уильямса!

Одного не смог я понять. Почему все спектакли Театра Наций сопровождались мультимедийными картинами… Все до одного.

Видимо, что не мультимедиа — то нынче и не театр…

Май 2014 г.