Конечно, в ХХI веке мы утомлены и эмоционально обездвижены ежедневным переживанием «гибели хора», но все же никто еще не отменил переживания гибели хора в театре и драматического движения по этому поводу… Или, на худой конец, философского осмысления этой гибели.
…Два электронных табло спектакля «Окна в мир» мигают цифрами секунд, отсчитывая время до 10:28, когда все обитатели ресторана «Windows on the World» погибнут.
Так нам объявляет в начале суетливый писателишка-француз с американскими развязными манерами, неизвестно зачем взявшийся за этот рассказ.
Так ставит очень долгий пролог уверенный режиссер Роман Феодори, полчаса запрягающий сюжет и много раз объясняющий устами литератора Бегбедера (?), что театр может все (в финале оказывается — не все, и даже очень мало…) Например, мальчиков играют женщины, и это называется травести. Вся эта театральная тематика явно ближе и понятнее постановщикам, чем трагедия, о которой они решили поговорить с молодыми людьми в зале.
Появившиеся стюардессы обрекают меня на роль пассажира боинга. Так мы в театре или в самолете? Тогда — в каком? В том, который врежется в Северную башню? Тогда я не смогу оценить и даже увидеть катастрофу — я погибну на два часа раньше, чем Картью и его сыновья Джерри и Дэвид. Или я лечу в самолете на место катастрофы, как Бегбедер? Короче, дайте роль! Не дают роли. Зато включают табло, которое должно отсчитать два часа до всеобщей гибели (это не время, чтобы долететь до Нью-Йорка, так что, по всей видимости, мы в театре, где главное — травести…). Смирившись с полной перепутаницей предлагаемых мне обстоятельств и с непроясненной сутью условного приема, я соглашаюсь на роль просто зрителя.
…И реальное время моей жизни начинает отсчитывать секунды до смерти тех, кто оказался на 107-м этаже Северной башни Всемирного торгового центра, и я понимаю, что каждая секунда приближает их конец, объявленный автором в самом начале… но вяло поглядываю на табло в ожидании конца спектакля: когда же все наконец погибнут и я смогу уйти? Потому что все неправда, все неподлинно и, увы, скучно, что по отношению к теме… ну, кощунство, что ли…
Если с холодным носом театрального Бегбедера режиссер ставит историю невиданной катастрофы — это просто спекуляция. Если он, горячий сопереживатель трагедии, хотел сделать спектакль про равнодушие автора, с башни Парижа размышляющего о том, что происходило с людьми два указанных на табло часа (то есть — о равнодушии мира, нашем с вами равнодушии), — это никак не осмыслено, не построено, не сделано актерски (они все существуют на уровне литературного монтажа) и, боюсь, даже не содержалось в замысле, поскольку все внимание сосредоточено на декоративной фактуре — и только. Если Феодори замышлял это противопоставление — холодного наблюдателя и горящих, задыхающихся людей, — вряд ли циничный себялюбец Бегбедер мог стать проводником в ад и вообще проводником. А если он — проводник, то катастрофическая реальность обязана была вступить с ним в антагонистические противоречия. А она так же холодна и формальна, как и он. Все уравнено в декоративной поверхностности поверхностного наблюдателя-режиссера.
Декоративность, судя по всему, вообще больше всего интересует Феодори. В итоге выходит — агитбригада на костях. Манерная хореография на крови. Пластический гламур на ужасе. Красивенькие фигуры на фоне голубого неба, изображающие то любовь, то корчи… И это все, что транслирует нам сценическая реальность. Холодно, холодно… пусто, пусто… И никаких глаз дьявола даже в намеке.
Внутренняя пустота неприятного автора ничем не отличается от нейтральной пустоты всех остальных, погибших, да и от внутренней пустоты внешней режиссерской формы.
Действие (не имею в виду инсценировку А. Вислова, она даже на слух гораздо сильнее и, соглашусь с В. Спешковым, дает широкие театральные возможности) простроено режиссером очень невнятно, не имеет ни нарастаний напряжения, ни спадов, мы летим вне зоны драматической турбулентности, нас не укачивает, и мы пьем газированную воду, поднесенную стюардессами, но из нее за время полета уже вышли все пузырьки…
Что есть в спектакле? Есть любование режиссера собственным мизансценированием на фоне голубого неба. Человеческие тела в пространстве сцены ничего не рисуют собой кроме удачных для фотографа ракурсов.
Знаю, что некоторым чуется в спектакле некая аморальность, о которой нынче говорить не принято (мы же только — про формальный язык, про условность, про сценические связи… но они тут глубоко вторичны, не продуманы и вряд ли заслуживают разговора сами по себе). Я не очень активно, но присоединяюсь к тем, кто ощущает здесь спекуляцию на материале, но скорее вижу режиссерскую поспешность и недоработанность.
Если нам, сегодняшним бегбедерам, Роман Феодори хотел рассказать, что мы равнодушно воспринимаем трагедии, — то эту справедливую и горячую мысль следовало сценически воплотить средствами драматического театра в любой его форме. А нам доказали, что мы равнодушно воспринимаем посредственный, но с претензией театр. Так это так! И лично я этого не стыжусь, сидя не в башне «Монпарнас», а в подвале «ПТЖ».
Марина ДМИТРЕВСКАЯ
17 мая 2014 г., фестиваль «Радуга»
Комментарии (0)