СУПОДАСОМ ПО ВНУСКУ

«Такого не бывает» (по пьесе Е. Ерпылевой «Черепаший бунт»).
Театр Комедии им. Н. П. Акимова.
Постановка Татьяны Казаковой, художник Стефания Граурогкайте

Можно прикинуться идиотом и начать выяснять, кто нам все-таки дороже: средних качеств ближний или выдающихся чужой пес/кот? Да, животные лучше. Пусть, бывает, им присуще коварство. Зато подлость — никогда.

Некоторые осознанно сводят связи с миром, изобилующим мерзкими людьми, — на нет. Уходят мыслями, чувствами, устремлениями исключительно в светлый мир семейств: кошачьих/собачьих. Диалог в этом случае никогда не затруднен глупыми, пошлыми репликами с той, звериной стороны. Идиллия.

С. Русскин (Экстрасенс), А. Матвеев (Степа). Фото В. Гордта

Сложнее, согласитесь, отдать душу представителю отряда пресмыкающихся. Черепахе, например. Здесь возможен лишь односторонний тактильный контакт: поглаживание панциря, нежное постукивание по нему, на худой конец — щекотание лапок и шейки.

Не уверена, что до воплощения на академической акимовской сцене пьесы Елены Ерпылевой мы когда-либо имели честь следить за глубокой любовью — практически страстью — молодого мужчины к черепахе… С последующей его реинкарнацией в черепаху же.

Произведение на столь изысканную тему может отдаленно ассоциироваться лишь с кинолентой «Внимание, черепаха!». Ну, еще может возродить глухое воспоминание о Тортилле. А вот, например, стихотворение О. Мандельштама «Черепаха» упоминать надобности нет. Оно здесь ни при чем.

Ерпылевский «Бунт» — не островская «Гроза». И нет права игнорировать сюжетную вязь.

Герой — молодой человек Степа. Черепаха — Матильда. Когда-то она квартировала в доме его любимейшего друга отрочества Сашки, впоследствии то ли убитого армейским чином, то ли самолично с жизнью расставшегося. Отец почившего вверил Матильду верному Степе. На долгую память.

В тех же трепетных руках героя в качестве жены оказалась и Зина — их с Сашкой общая зазноба.

Зина, существо не возвышенное, земное, не обученное редким, высоким отношениям, которые случаются между мужьями и черепахами, — снедаема ревностью к Матильде. И что? Тайком она, мещанка, сдает соперницу в зоомагазин. Убитый горем Степа тот магазин находит. Но в наличии — всего лишь продавщица Вика. Драматизм нарастает от ее трагического сообщения: Матильдочку (Степан пользуется исключительно уменьшительным именем) второго дня купил детский дом.

Попутно Степа встречается с сотрудником полиции, которого в грубой форме то ли обвиняет в убийстве друга, то ли вешает на него свою экзистенциальную печаль. Типа, порвалась связь времен. «Я как бы потерялся в кулуарах жизни, ну, где мой коридор, как-то не нахожу», — философствует герой.

Перекур/молочный коктейль

Обратимся к канве первого акта. Сценографическое решение Стефании Граурогкайте не мешает, не отвлекает от смыслообразующего переживания. В задачу художнику, видимо, вменялось умереть тотально в: драматурге, режиссере, артистах. Сцена оформлена философично. То есть она практически пуста. К правому пароду сиротливо тулятся квадратные прозрачные емкости. В них покоятся некие застывшие зооатрибуты.

Сцена из спектакля. Фото В. Гордта

У левого парода — лестница. Пару раз беседа вьется вокруг письменного стола полицейского или розового торшера, символа приоритетов Зины.

За отсутствие видеографики в современных спектаклях творцов настигает, как мне давно кажется, страшенная кара. Но усилия видеографика Натальи Мельник щедрыми не назвать. На заднике появляются слова: «Дом», «Зоомагазин», «Полиция», «Сашка!!!». Ритмически вспомнились другие: «Жуть», «Мрак», «Кр-р-расота» — Эллочки Ильфа-Петрова.

Для тех, кто не вполне владеет русским письменным, надписи на заднике закрепляются картинками. Иногда он окропляется крупными каплями серого дождя.

Уличить Александра Матвеева (Степа) в ироничном взгляде на своего персонажа и на историю в целом не получается. А хотелось бы. Он отдается чувствам к Матильде, поискам оной всерьез и без остатка. Отдается громко и до странности нервно. Темперамент покидает артиста исключительно в сценах общения с дамами — женой и Викой. Первая (Алиса Полубенцева) в обтягивающе розовом — заточена на демонстрацию обостренной сексуальности. Внешний абрис второй — забавной, насмешливой Алисы Поповой — отсылает нас к девушкам позднего «Сайгона» или нынешним студенткам училища им. Штиглица. Вика всячески стремится отвлечь Степу от тоски по облаченной в панцирь подруге, льнет к нему. С эксцентрической нежностью, но не завуалированными опять-таки секснамерениями. Душевная же холодность мужчины в расцвете лет, его анемичная апатичность, плохо скрываемая физиологическая глухота отзываются к концу первого акта скребущими зрительское сердце вопросами.

Перекур/молочный коктейль

Во второй части повествования Ерпылева обрекает Степана на долгий диалог с психологами, психоаналитические штудии которых вне комментариев. Ахтунг! Цитата. «Врачи» выясняют влияние «суподаса (субъект подавляющего свойства) на внусок (внутреннее состояние клиента)». Представить читателя, получающего удовольствие от чтения этой сцены, легко: это пациент интенсивной терапии условного бедлама. Представить режиссера, увлекшегося тяжелым, графоманским словоплетением… воз можно в единственном случае: с драматургом намертво, до г. доски связала его и жизнь, и судьба.

Муки Степана не ограничиваются хождением по зоомагазинам, следователям, психологам. Ему уготовано свидание с экстрасенсом. Далее, чтобы не мучить читателя ПТЖ, — одной строкой: черепаха отбита у детдомовцев, принесена в дом, но жена устраивает очередную сцену ревности, выкидывает… ах… Матильду в окно, следом выпрыгивает в него же и Степан.

Но трупами не устлана земля. На ней — две живые черепашки — души Степы и… друга Сашки. Ну что, скажите, кроме ненорматива может тут вырваться?!

Перекур/молочный коктейль

Вес второго акта взять труднее. Толпа странных, одинаково одетых то ли потусторонних существ, то ли, напротив, людей будущего с головами а-ля «груши конференц» отсылает нас к театру, в котором главенствует моль, а нафталин еще не придуман химиками. Доморощенные фрейдисты по большей части хором лапидарно повторяют ключевые для драматурга слова: «суподас разъедает внусок, суподас придавил внусок, разрыв внуска». Герой мечется между строго выполняющими волю постановщика товарищами артистами, произносящими неудобоваримый бредовый текст.

Зритель подпридушен.

Дальше — шибче. В образе экстрасенса появляется з. а. страны Сергей Русскин. В седом развевающемся парике — а-ля Ярвет—Лир. Короткая хламида, обнажающая сильно-сильно выше колен плотные ноги… не наводит на яркие художественные воспоминания. Предельно опущены уголки рта. Лицо злое. Что он страстно, на пределе собственных актерских сил, немотивированно бешено, вращая зрачками, вещает Степе? Послушайте:

«Нет, вы такой же, как и я, мы оба не отсюда. Я все предусмотрел. Я только вас увидел, и все понял. Мы братья. По жизни и по смерти. Мы должны уйти вместе в один день и час. Так что адью жизнь! Аре ву ар! Молчать! Ни слова больше! У меня в руках оружие. Молчать! Вы раздражаете мои слуховые отсеки. А они напрямую связаны с аурой смерти». И т. д.

Встреча Степана с Матильдой больно ранит Вику: «Чем ты лучше нас? —  обращается она к черепахе. — Ты его морщинистой шеей взяла. Ты ее вытаскиваешь из себя ровно настолько, сколько надо мужику, не больше, не меньше…». Этот трагический пассаж вынуждает меня отринуть циничные мысли на зоофилийную тему, но страстно посмотреть на дверь, ведущую из зала.

В кулуарах этого спектакля теряюсь я, как Степан в «кулуарах жизни». Не могу просечь зерна и вслед за экстрасенсом повторяю: «Я не отсюда».

Тоску по погибшему другу, допустим, в состоянии разделить с героем всецело, игнорируя законодательные нелепицы г-на Милонова. Болезненную привязанность к черепахе — меньше. Тему же переселения человеческих душ в черепашьи оставляю на радость внесценическим снам.

Или настоящим сказкам. В них— да, все лягушки — прекрасные Василисы.

Апрель 2012 г.