Петербургский театральный журнал
Блог «ПТЖ» — это отдельное СМИ, живущее в режиме общероссийской театральной газеты. Когда-то один из создателей журнала Леонид Попов делал в «ПТЖ» раздел «Фигаро» (Фигаро здесь, Фигаро там). Лене Попову мы и посвящаем наш блог.
16+

ЛЕНИНГРАДСКОЕ ВРЕМЯ: НОЛЬ ЧАСОВ, НОЛЬ МИНУТ

Прошлое протянуто в душу… Помню комнатку: в ней предметов не помню;

но — беспорядок во всем; все — раскидано, разворочено, взрыто, как… в душе моей — затрепетавшей, встревоженной, вспугнутой, потому что… бабушка, бабушка там, посиживает и набивает себе папиросы…

Не «Время женщин» — а «Время женщин» почувствовал в романе Елены Чижовой Геннадий Тростянецкий. Аналогия с давней постановкой «У войны не женское лицо», часто встречающаяся в текстах коллег (почему, кстати, не с «О вы, которые любили!..», например? Тоже ведь, по этой логике, спектакль о трудной женской доле…), вряд ли уместна. В Омске была дерзкая по тем временам попытка зарифмовать документ (более того — реальные судьбы актрис — участниц войны) с подчеркнутой условностью театральной игры; сообщить простой, сдержанной прозе Светланы Алексиевич эмоциональную приподнятость, а в итоге — тот пафос, что помог бы выразить восхищение театра женщинами, прошедшими подлинный ад военных лет. Произведение Чижовой — уж точно не документ. Это довольно претенциозная сказка (как говорится, «на любителя», коими оказались члены жюри премии «Русский Букер-2009»), длинная, мрачная и чувствительная. Здесь режиссеру, не озабоченному поиском материала для сценария на соискание «Оскара», всерьез интересоваться судьбой конкретной героини (какой бы то ни было, их там много) — дело неблагодарное, даже если его уж очень волнует «женская» тема и не волнует, скажем, Мольер…

Тростянецкий (он же — соавтор инсценировки, что есть лучшее свидетельство заинтересованности) если и попадает периодически в «капкан» мелодрамы, то сам тотчас же стремительно из него выскакивает. Да, событийная канва, взятая за основу для сценической версии, постоянно провоцирует: обманутая невинность, незаконное дитя, любовь и смерть… но на сцене-то? Сыгран пронзительный зачин (никаких претензий к Марине Адашевской, имеется в виду интонация режиссера, на голубом глазу назвавшего в программке части спектакля «Вера», «Надежда», «Любовь»!), все настроились рыдать — и вдруг пошло-поехало. Прозаический диалог старательно поют, как в опере, либо произносят с постными физиономиями демонстративно нейтральным речитативом. Хохмят, развлекаются. Держатся за палку, как за поручень, — готов эпизод «давки в автобусе», это что, уже эстрада? Красавица Тоня (Нина Александрова) с пионерским задором отчитывается перед залом, будто на собрании, — правда, в какой-то момент персонаж перестает быть однозначным и пионерка с плаката обретает плоть и кровь… вот и фирменный прием Тростянецкого, любителя метаморфозы! Тем обиднее, что весь третий акт задача актрисы — однообразно и утомительно «умирать». Зато блистательная Ирина Соколова дает мастер-класс сидящим в зале студентам драмфака, как надо играть «всехнюю бабушку», то есть бабушку каждого зрителя в зале, и от психологической достоверности ее образа, ощущения чего-то родного и теплого буквально мурашки бегут по коже, — но тут же на сцене кто-то дергается киборгом, громыхает музыка, плавают вверх-вниз металлические конструкции, безвольно болтаются на них искусственные тела «семи повешенных» рабочих, жертв молоха — завода-гиганта…

Сценография Олега Головко в вынужденных условиях ДК им. Горького существует до странности амбивалентно: с одной стороны, затерянный в металлически-пустом пространстве «островок» быта помогает достичь нужного зрительского впечатления; с другой, когда уже метафора считывается, у зрителя возникает желание разглядеть внимательнее комнатку, обои, чашки, скатерть… как бы «придвинуть» все это поближе — в конце концов, вглядеться в лица героев! — не получается. На крупный план и громкий голос (под аккомпанемент оркестра) здесь имеют право лишь фантомы: гротескный Женсовет, сюрреалистическая фигура Никиты Хрущева (Сергей Лосев), буквы, с бездушным треском пишущей машинки складывающиеся в слова из истории болезни пациентки Беспаловой, панорама Красной площади… Подлинное здесь — маленькое, как безмолвная хрупкая девочка…

Получается, что слово «ирония» будет недостаточно сильным, «юмор» — неточным, «отстранение» — банальным… К тому же одним определением этот спектакль не исчерпывается. Беллетристику современной писательницы Тростянецкий азартно рвет на куски, грубо сшивает их «на живую нитку» в произвольном порядке, откровенно любуется одним персонажем

(браво, Василий Реутов, давно не было у нас на сцене таких еврейских врачей!), рисует на другого ядовитую карикатуру… во всем этом есть что-то отчаянное, агрессивное и вместе с тем исповедальное, возможно даже сугубо личное.

Сюжет спектакля не мелодраматичен (хорошо, не только мелодраматичен!) — он, рискну предположить, скорее окрашен в ностальгические тона. Думаю, перед нами своеобразный набросок к не написанным (не поставленным?..) еще мемуарам, темпераментный, сбивчивый монолог не проявленного в сценическом тексте «лирического Я»… Настоящая «ленинградская история» — это он и есть, рассказ о городе, начавшийся еще в «Портрете» на Малой сцене ТЮЗа лет девять назад. Если угодно, это причудливые картины памяти ростовчанина, когда-то с южной горячностью влюбившегося в Ленинград, в БДТ 1970-х и Товстоногова, у которого учился; в Кировский театр с его синим бархатом и волшебным Чайковским, в улицы и магазины, в блокадников, во все наше болотистое «Марсово пастбище, Зимнее кладбище». А память человеческая ненадежна. Порой бесследно стирает важнейшее — и бережно хранит ерунду; способна приписывать слова и поступки одних людей другим, перемешивать сон с явью, путать имена и даты, преувеличивать и преуменьшать, коварно присваивать чужой опыт и искажать собственный… Кажется, таковы и законы спектакля, где крохотный «астероид» уютно-убогой коммуналки, обители трех старух, плывет (разумеется, охраняемый печальным ангелом с Александрийской колонны) сквозь какой-то безжалостный «космос» со смешными и жуткими монстрами, призраками, тенями предков и потомков… Стилистическая и композиционная избыточность, размашистость мизансцен, недюжинный размах — и одновременно фрагментарность, когда «в фокусе» вдруг оказывается что-то одно, порой не самое важное. И невозможно определить, что же, собственно, это за время, о котором идет речь… 1950-й (год рождения режиссера)? Середина 1960-х?.. Условно «советское»? Обилие иллюзорных «примет», точность деталей, их ошеломляющая узнаваемость лишь сбивают с толку. Кружевные манжеты цвета топленого молока у одной из бабушек — будто выкрал кто-то из комода папиной мамы; толстый граненый стакан в «стоячей» закусочной — правой руке становится горячо, а во рту приторно сладко от бурды, горделиво именуемой «кофе», которой в детстве запивала пирожок; здоровенная прическа «хала» — как у противной дедушкиной начальницы на заводе; а уж фронтальная мизансцена, где вперемежку рабочие и манекены, — обложка журнала «Юный художник», бездарно разрисованная стена школьной рекреации!.. И так же будут перечислять вам свои собственные милые подробности другие зрители, хватит на всех. Одно это уже неправдоподобно, ведь «багаж» в сознании представителей разных поколений — не общая свалка…

Лишь в памяти все одновременно, все вперемешку. Немой призыв «Слушай, Ленинград!..» (эффектное решение с сурдопереводом — из тех, над которыми театроведы всегда издеваются, но забыть не в состоянии) обращен к городу, которого нет и никогда не было. Потому и попытка «воскресить весь тот мир», заявленная цветаевской строкой в эпиграфе к спектаклю, безусловно, обречена — и вместе с тем не может не удаться. «Время…» Тростянецкого в БДТ каждый раз с третьим звонком будет начинаться с нуля.

Апрель 2012 г.

В именном указателе:

• 

Комментарии (0)

Добавить комментарий

Добавить комментарий
  • (required)
  • (required) (не будет опубликован)

Чтобы оставить комментарий, введите, пожалуйста,
код, указанный на картинке. Используйте только
латинские буквы и цифры, регистр не важен.