RAVIC
Давно, очень давно в театре имени Ленсовета был
детский утренник, давали спектакль «Солдат и Змея»,
и ближе к финалу на сцене появился доктор: маленький,
полноватый человечек с чемоданчиком, которому
надлежало избавить от внезапно выросших рогов
злую принцессу. Он бочком, на цыпочках подбирался
к этим рогам, кружил вокруг них, суетился, беспрестанно
болтал, нес всякую чепуху. При этом в глазах
человечка постепенно проступал отчаянный ужас
перед грозившими ему карами. Эпизод длился минут
семь, не больше (доктора схватили и увели), но детское
сознание он потряс. Не только взрывной виртуозностью,
психологической и пластической (хотя
для зрительской любви хватило бы и этого). Там еще
и «перспектива роли» обозначилась (печальная то
есть судьба персонажа), и предыдущая затравленная
жизнь промелькнула. Это был Анатолий Равикович —
тогда, в
То, что любишь в детстве и юности, — с тобой навечно. В списке моих предпочтений Равикович всегда был рядом с теми, кто соответствовал моему представлению об идеальной актерской природе. «Внешний человек» у него абсолютно совпадал с «человеком сокровенным» — физическая оболочка артиста Равиковича была так замечательно отлита в каких-то нездешних мастерских, что, кажется, достаточно было просто ей соответствовать. Иначе говоря, воплощаться в рамках задуманного природой амплуа, являя собой законченный человеческий тип. Но, воплощаясь, Равикович всегда, в любой роли оставлял зазор. Там порой заключалось самое главное, непредусмотренное, неожиданное, выходящее за рамки амплуа или знакомого человеческого типажа — взять ли Хоботова (роль, которую он не любил) или Карлсона (которого, напротив, любил). За круглыми чудаковатыми очечками светилась в хоботовских глазах беспросветная тоска. У Карлсона за всем его нахальным молодечеством — промелькивала сентиментальная нежность.
Равикович был артист подробный: он не скупился насыщать своих персонажей множественными мелкими и крупными черточками и детальками, всегда любовно обживал своих героев — так, что ему становилось психологически просторно, привольно, комфортно. Мы тоже вовлекались в сложную, разнообразную жизнь его героев — он мягко, легонько брал зрителя за шкирку и уже не отпускал, вел за собой до конца. Он любил и умел крутить и вертеть зрителем, любил отдавать сполна и ощущать нашу готовность отдаваться ему.
А. Равикович (Сарафанов). «Свидания в предместье». Театр Комедии им. Н. Акимова. 2007. Фото В. Гордта
«Негероический герой» — так определил он себя сам словами, вынесенными на обложку томика его воспоминаний. За то, что появилась эта смешная, печальная, полная замечательных актерских и человеческих рефлексий книжка, спасибо жене, Ирине Мазуркевич.
Его «негероические герои» чаще всего были родом из краев экзотических — Тобосо, Кавказ, Тараскон, причем не географических, а выдуманных Володиным, Брехтом, Доде. Ряд можно продолжить, вспомнив невеселые сказки швейцарских интеллектуалов Дюрренматта и Фриша. Равикович был рожден, чтобы сказку сделать былью, в притчу, параболу легко войти своей весомой корпулентностью. Как, наверное, сказал бы М. Бахтин, — осязаемое оплотнение идеи.
Он был, конечно, клоун. Причем «рыжий» и «белый» одновременно. Буффон с печальной улыбкой. Плут с глазами мудреца. Не то чтобы совсем вне быта — но с бытом соприкасающийся как-то по касательной.
Отсекая суффикс, его называли Равик. Если сдвинуть ударение на французский манер — получился бы Ravic (так звали одного из героев Ремарка). Ему вообще подошло бы жить в мире латинского алфавита и средиземноморских страстей — он был страстный человек, хотя, кажется, пытался это скрывать.
Мне повезло с ним общаться — его темные, будто наполненные влагой глаза всегда так проницательно и изучающе глядели, что казалось: он видит тебя насквозь. Он мог прелестно шутить и очаровательно трепаться, но бывал и мрачным, как-то по-детски обиженным. Очень любил, чтобы с ним обсудили его последнюю роль — не то что «спасибо большое за доставленное удовольствие», а подробно, основательно:
— А вот здесь, когда я повернулся направо, нормально?
— Да, Анатолий Юрьевич, замечательно!
— А там, когда я встал, понятно?
— Вы знаете, вот там — не очень…
Однажды я не позвонила ему тотчас после премьеры — через несколько дней в трубке раздался голос: «Маша, а что, это было так ужасно, что вы даже не нашли в себе моральных сил подойти к телефону?» Он хотел понять, совпадает ли его внутреннее ощущение со зрительским, — мы сверяли показания, «проходили» сцену за сценой, уточняли ощущения, его и мои…
Мне казалось, что он не так много играет, как мог бы, — я знала, что он нездоров, но просила его не останавливаться, взяться за Достоевского, подумать о «Вечном муже»… Равикович вяло отбивался, объясняя, что ему тяжело, да и никому это не нужно, и не найти режиссера, а я убеждала его, что никакого режиссера не надо, и вообще — пусть просто расстелет коврик или поставит стул. И все.
Однажды он сказал: «Когда я вижу, как играют Евстигнеев и Леонов, у меня начинает щекотать где-то в затылке — оттого, что я не понимаю, как они это делают».
Это «щекотание в затылке» умел вызвать сам Анатолий Юрьевич — в той же мере. Я успела сказать ему об этом, он услышал.
Апрель 2012 г.
ПАМЯТЬ СЕРДЦА
В эпоху интернета новости приходят так быстро, как если бы мы все жили в одной квартире. О смерти Анатолия Равиковича я прочитала в тот же день, когда об этом услышали мои знакомые в Петербурге.
Когда узнаешь о смерти человека, которого давно не видела, на похоронах которого не присутствовала, известие это остается не то чтобы чистой информацией, но не совсем реальным событием. Я уезжала из Ленинграда, когда Толя был артистом театра имени Ленсовета, одним из его самых блестящих актеров. Я не видела его в театре Комедии. Для меня он и остался и останется жить в том замкнутом времени последних трех лет, которые я провела в театре Ленсовета перед отъездом в Америку в 1977 году.
А. Равикович (Санчо Панса), А. Фрейндлих (Альдонса). «Дульсинея Тобосская». Театр им. Ленсовета. 1973. Фото Н. Аловерт
А. Равикович (Аздак). «Кавказский меловой круг». Театр им. Ленсовета. 1974. Фото Н. Аловерт
Равикович сыграл в театре Ленсовета несколько ролей. Среди них моя память сохранила как самое яркое впечатление от актерского таланта Равиковича — его Санчо Пансу в спектакле «Дульсинея Тобосская» (пьеса А. Володина, постановка И. Владимирова). В том блестящем спектакле, в том созвездии лучших актеров (включая Алису Фрейндлих в роли Дульсинеи) Равикович занимал особое, даже ведущее положение. Вернее — это место в спектакле занимал его Санчо Панса. Все, что бросалось в глаза, — наивная простота немолодого, очаровательного, иногда смешного человека, — все это было у Равиковича первым планом, защитной поверхностью. Главной, не акцентируемой сутью этого Санчо Пансы была грусть. Все действие происходит в пьесе после смерти Дон Кихота. На сцену выходил Санчо Панса Равиковича, скорбящий об утраченном идальго. Можно было себе представить, что именно смерть Дон Кихота пробудила душу Пансы, изменила его представления о мире, в котором он жил. Эту тоску по утраченному и играл Равикович. В пьесе Панса приходит к Дульсинее, чтобы увидеть девушку, которую любил Дон Кихот. Равикович—Панса приходил с тайной, может, не совсем осознанной надеждой с помощью Дульсинеи вернуть себе утраченную жизнь, утраченный мир, открывшийся ему только после смерти Дон Кихота.
Я не помню всех деталей игры Равиковича. Но одну потрясающую сцену, от которой у меня до сих пор мурашки бегут по коже, помню ясно. Разговаривают Дульсинея и Санчо. Приходит дочь Пансо (Галина Никулина), чтобы увести его домой. Истеричная Санчита визжит при любой попытке с ней заговорить. И вдруг раздается громкий стук в дверь, врывается молодой человек и, стоя на верхней ступеньке лестницы, тревожно спрашивает: «Тут плакал ребенок?» Михаил Боярский действительно напоминал изображение Дон Кихота, но был при этом молод и красив. И от этого сходства, и от слов, которые мог сказать настоящий Дон Кихот, действующие лица замирали. Санчо— Равикович опускался на колени в молитвенном благоговении: вернулся Дон Кихот. Это была кульминационная сцена спектакля и кульминация в роли Санчо. Для Дульсинеи—Фрейндлих этот момент служил началом душевного пробуждения, для Санчо—Равиковича был исполнением его тайной мечты. И в конце, отправляясь странствовать вместе с Дульсинеей и новым Дон Кихотом, он так же печально смотрел в зал, как в начале спектакля. Он был мудрее своих спутников, а мудрость, как известно, умножает печали. Именно Санчо Панса Равиковича казался наследником Дон Кихота, а не молодой пылкий юноша. И с полным правом, как равный с равными пел (на музыку Г. Гладкова): «Нам ни выгод, ни щедрот, ничего не надо, лишь бы где-то Дон Кихот сел на Росинанта».
К сожалению, я не записывала в то время своих наблюдений, детали игры стерлись из памяти. Но память о замечательных актерах, с которыми мне привелось прожить рядом много лет моей прошлой жизни, — это память сердца.
Апрель 2012 г.
Комментарии (0)