«А Я ГРЕШНЫЙ ЧЕЛОВЕЧЕК…»

«Гроза». Моноспектакль в одном действии по мотивам пьесы А. Островского.
Государственный театр кукол Республики Карелия (Петрозаводск).
Режиссер Наталья Пахомова, художник Елисей Шепелёв

Эта «Гроза» начинается с грозы. И, как у Островского, с песни. Отгремел гром, отсверкали молнии, слышен шум дождя. И женский голос:

Как залезло красно солнце за темный лесочек.
Аллилуйя, аллилуйя, слава табе, Боже!
А я грешный, грешный человечек,
Спатеньки ложился, Богу не молился…
Аллилуйя, аллилуйя, слава табе, Боже!..

На полутемной сцене две стены, уходящие вглубь, к проему. Они набраны из черных квадратов внахлест — ощущение текстуры обгорелого дерева. Даже будто запах гари, и дым стелется, как над пожарищем, прибитым дождем. Слева странное сооружение — видимо, громоотвод, все-таки сконструированный Кулигиным. Под ним пытается спрятаться от грозы женщина, закутанная в платок. Черные круги под глазами, а в глазах не страх — тоска. Шевелятся губы: «Как помрем мы, грешные люди… Аллилуйя, аллилуйя, слава табе, Боже…». Марфа Игнатьевна Кабанова.

«Еще далеко гроза-то, а боязно… Как не бояться! Всякий должен бояться. Не то страшно, что тебя убьет, а то, что смерть тебя вдруг застанет со всеми грехами… А я как подумаю, что вот вдруг явлюсь перед Богом такая…» — первые слова этого спектакля. В пьесе произносит их Катерина, здесь они отданы Марфе Игнатьевне, как, впрочем, и все остальные монологи и диалоги «Грозы». («О, ужас!» — восклицает искушенный островсковед и бежит из зала… а жаль.) Сценический вариант текста, созданный режиссером Натальей Пахомовой, словно сплетен, вывязан, вылеплен, сделан с любовью, тактом и пониманием Островского (единственный не островский текст — духовный стих, который поется в начале спектакля, — совершенно в этой «Грозе» уместен). Реплики Катерины или, скажем, Кулигина звучат из уст Марфы Игнатьевны, да не просто звучат, а зачастую присвоены ею, и это не вызывает сопротивления, так как оправдано режиссерским замыслом, а для меня еще, что греха таить, давним и страстным интересом к этой героине пьесы. Думаю, что подобный интерес двигал всеми, кто работал над спектаклем: режиссером, художником, композиторами Ольгой Гайдамак и Александром Леоновым и, конечно, исполнительницей роли Кабановой Любовью Бирюковой.

…Откуда-то из поднебесья звучат детские голоса:

— Тут когда-нибудь расписано было. И теперь еще местами означает…

— Само собой, что расписано. Теперь все впусте оставлено, развалилось, заросло. После пожару так и не поправляли. Да и пожару-то этого почти никто не помнит, этому лет сорок будет.

— Что это тут нарисовано? Довольно затруднительно это понимать.

— Это геенна огненная…

Пространство, созданное художником Елисеем Шепелёвым, — это и заборы высокие, за которыми льются невидимые и неслышимые слезы, и дом рухнувший, сгоревший, и храм разрушенный, и геенна огненная, и душа сожженная. Слово «душа» — одно из наиболее часто звучащих в пьесе. Вон даже и Дикой про нее: «Нежто ты мою душу можешь знать!» Кто знает, что происходит с ней, когда «все впусте оставлено, развалилось»?

Мечется, заслышав детские голоса, Марфа Игнатьевна, кричит, бьется о стены. Словно дрожь пробегает по ним, сочится сквозь щели свет, пространство вокруг живое, оно мучит ее — заставляет вспоминать, оно пытается спасти — заставляет вспоминать. С грохотом падает сверху сундук, проламывая сцену (зияющее отверстие — омут, колодец, могила?). «Деточек у меня нет… были, а теперь нет, были, а теперь нет…». О том, что было, а теперь нет, и вспоминает Марфа Игнатьевна. Из сундука достает она такие мирные, такие домашние предметы: клубок белой пряжи, спицы, тесто, завернутое в тряпицу… Как сплетен, вывязан, вылеплен текст вербальный, так плетется, вяжется, лепится текст сценический: спицы в белом клубке, белое полотнище (фата, платье, крылья, сноп света) — невесомая, словно парящая птица, Катя… Ком теста, под руками маменьки постепенно приобретающий очертания человека, — толстогубый, пучеглазый, расползающийся, расплывающийся Тиша. Деточки… Как привычно держат спицы материнские руки, как ловко раскатывают тесто да лепят нелепого сыночка, как нежно укачивают дитя: «Хоть бы то помнили, сколько матери болезней от детей переносят. Ведь от любви родители и строги-то к вам бывают, от любви вас и бранят-то, все думают добру научить…». Нить-пуповина оплетает сцену — не разорвать. Да уж больно похоже на паутину — не вырваться. Да и сама Марфа Игнатьевна в паутине этой запуталась.

Л. Бирюкова (Марфа Игнатьевна Кабанова). Фото Ю. Утышевой

Тихо переговариваются вдали детские голоса:

— …Вы все боитесь взглянуть-то на небо, дрожь вас берет.

— А я точно знаю: либо убьет кого, либо дом сгорит…

Загубила, загубила деточек маменька. И главная ее боль — Катя. Не случайно дите в ее руках — белый клубок, завернутый в платок. И все норовит этот клубок из рук выпасть, укатиться. По сути, длится, не прекращается в этом спектакле диалог Марфы Игнатьевны с Катериной. Она привела в дом жену Тихону, сама выбирала. Вольно или невольно, но выбрала именно такую — с характером. Понимала, что Тиша-то слабый, безвольный, на кого его оставить? Купеческая вдова Кабанова одна дом, да дело, да детей поднимала. А в молодости-то наверняка красивая да горячая была, так естественно услышать от нее: «Такая уж я зародилась… Я еще шести лет была, не больше, так что сделала! Обидели меня чем-то дома… я выбежала на Волгу, села в лодку да и отпихнула ее от берега…» или «…не удержат меня никакой силой!». Монолог «Отчего люди не летают?» актриса выпевает тонким девичьим голосом (тут-то и вспоминаешь, что театр кукольный), и мне кажется, что это неточное решение: нет нужды интонационно «показывать» Катерину, рассказ о ее жизни в родительском доме сделан иначе — будто и о своем детстве вспоминает Марфа Игнатьевна, и это совершенно в логике общего замысла. Она понимает Катерину, боится за нее, материнским нутром беду чует (вот и первая реплика Катерины в пьесе: «Для меня, маменька, все одно, что родная мать, что ты…»). Да передавила, пережала. Как в сундуке заперла. Сама же и произносит это слово — загубила.

И вот — «Будь что будет, а я Бориса увижу!» Бумажный зонтик, расписанный цветами. (Отозвалась реплика пьесы: «А его, подлеца, в Тяхту, к китайцам»?) Изящный, необычный. Особенно рядом с рыхлым куском теста. Борис. Да только до первой грозы: порывы ветра, ливень — и рвется, сползает бумага со спиц зонтика. Не укроет, не защитит.

Сползают рваные нитки с клубка, падают — и вот в руках Марфы Игнатьевны клубок красный да белое изодранное полотно. Черное выжженное пространство, сыплется из обгоревших стен песок. «Уж и время-то стало в умаление приходить», утекает сквозь пальцы… И душа как пустыня. «Были у меня деточки, а теперь нет…» Было все, а теперь нет. «Все в огне гореть будете неугасимом. Все в смоле буде те кипеть неутолимой!» — вот он, персональный ад Марфы Игнатьевны Кабановой, геенна огненная «Это я Катю погубила. Сына своего извела…» — медленно, как во сне, избавляется она от одежды, остается в белой рубахе. Стены оживают, словно подталкивают… Вот она качнулась на краю — омута? могилы?.. Гаснет свет. И вновь оживает пространство и вновь звучат детские голоса, и нет избавления. «Измучилась я! Ничего мне не надо, ничего мне не мило, и свет божий не мил!» Когда рухнут доски в глубине и черную сцену зальет свет, Марфа Игнатьевна омоет лицо водой и пойдет к открывшемуся проему. И замрет рядом с ним. Ее греха не избыть, не замолить…

Спектакль этот непростой, и, хотя сюжет «Грозы» сохранен практически полностью, водить на него культпоходы, чтобы познакомить с содержанием «произведения из школьной программы», вряд ли стоит. Надеюсь, это понимают в театре. Мне детский зал мешал, а уж о том, как сложно актрисе, которая полтора часа замечательно работает на сцене, и говорить не приходится. Наталья Пахомова, выпуская спектакль, впервые в Петрозаводске объявила открытые репетиции. Это наверняка осложнило жизнь и режиссеру, и исполнительнице, но Пахомова прекрасно понимает, что зрителя нужно воспитывать, развивать, «приручать». Поэтому у «Грозы» появились верные поклонники, видевшие ее не один раз.

Есть ли вопросы к этому спектаклю? Есть конечно. Он выпущен в конце прошлого сезона, но пока живет в статусе премьерного, так как идет нечасто. Совершенно очевидно, что он будет набирать силу. Почему очевидно? Потому что главный режиссер Петрозаводского театра кукол любит ставить и решать вместе с труппой задачи сложные, работать с материалом незаигранным (кроме «Грозы» я видела премьеру «Коза Злата» по И. Б. Зингеру, но это предмет отдельного разговора), в общем — предпочитает «брать тяжелый вес». Что в кукольном театре случается не так уж часто.

Апрель 2012 г.