П. Пряжко. «Я свободен». театр post.
Режиссер Дмитрий Волкострелов
В апреле Дмитрий Волкострелов собрал зрителей в арт-центре на Белинского, 6, в комнате, приспособленной для кинопоказов. По всем правилам современного искусства, которое условилось быть элитарным, — в основном все зрители — «свои». На экран выведен чистый голубой дисплей ноутбука. В левом верхнем углу имеется папка, с наивной лихостью названная «Я свободен». По-хорошему тут можно было бы и разойтись.
Но это пролог. А условия театральной игры — мы вне форматных театральных стен. Актер у нас один, да и тот — режиссер. И не на сцене, а перед проектором, с персональным ноутбуком, неясным намерением и пачкой сигарет.
Мягким жестом Волкострелов просит тишины и открывает папку. В ней несколько мб фотографий. Их режиссер сначала прокручивает — глядите сколько. А дальше жмет — «показать слайдшоу».
Так пьеса Павла Пряжко буквально осуществилась — в виде фототекста — режиссером Д. Волкостреловым и стала спектаклем «Я свободен». Именно спектаклем, потому что фототекст — хоть и самая приметная его часть, но не единственная. Перед нами стоит человек и показывает фотографии, сделанные не им, а персонажами пьесы. Изредка он перемежает просмотр репликами — опять же не своего сочинения. Кроме того, наличия собственной внутренней жизни, не имеющей отношения к персонажам пьесы, этот человек не скрывает: стоит, устает стоять, вжимает голову в плечи, закуривает. Значит, перед нами — актер в роли. Просто отношения с ролью у него особые: он ее не проживает, не сливается с нею, а отстраненно комментирует. И по совместительству является режиссером — автором этого спектакля.
В фотошоу вшиты три истории. В каждой из них — свой рассказчик, спрятанный за объективом фотокамеры. Она становится его глазами, а содержание кадра — содержимым его сознания. Три истории (как и три героя) переходят друг в друга незаметно: просто меняется окружающая среда, преобладающий в ряду кадров пейзаж. И возникает универсальный обезличенный герой. Некто. Один из. Неважно какой.
Сцены из спектакля «Я свободен». Фото А. Петровой, П. Пряжко
Все снимки сделаны по ходу перемещения героя в пространстве. Первая фотолента — путешествие на автобусе, вторая — прогулка в парке, третья — на детской площадке. Но это не репортажи, тут главное — плыть по течению, а не фиксировать, не дай бог, потенциально возможные события или наблюдения. Да такой герой ни о чем судить и не в состоянии.
В состоянии сам Волкострелов — но он намеренно избегает всякой оценки. Затем и понадобился фоторяд — для объективации изложения.
Подробная дорога из окна автобуса — с лужами, хилыми деревянными домишками. В стекле отражается белая вязаная девичья шапка — как свернувшийся в комок зверек. Номер в унылой гостинице, наследство советского прошлого: полированный стол, стул. Убывающий с каждым кадром бутерброд. Меняется картинка, но неизменно другое — в кадре нет ни сюжета, ни людей (только изредка возникают девичьи ноги в полосатых носках, силуэты в парке и детские пухлые шаровары — исключительно как детали природного ландшафта). Да, жизнь небогата. Или?.. Вот фотограф подходит к окну и, надо полагать, стоит там прилично.
Шоссе. Машины, машины, машины. И тут зритель, как компьютер, начинает зависать. Течением фотожизни он повергается почти что в медитацию. Лента смотрится, как спектакль кабуки без перевода.
Театральный человек, однако, Дмитрий Волкострелов! В его спектакле даже есть подсадное лицо. По окончании первого получаса, когда к некоторым зрителям приходит законная усталость от монотонного действа, из первого ряда встает парень. У него — замечательный апарт и антре наоборот: «Прикольно, да, конечно, тут. Но чё-то затянуто», — в голос говорит зритель и покидает зал.
А перед оставшимися — лодки, лодки, лодки. Деревья, деревья, деревья. Качели, качели, качели. Движение между кадрами стремится к нулю. И вдруг — то снижение, то рывок вверх. Пример номер раз: на фото мокрая дорога городского парка. Волкострелов рапортует: «Радостная встреча». Зритель ждет и слышит дальше: «Она оказалась сукой». А в кадре бросаются друг к дружке две черные нечесаные собаки. И — перебой второго вида: открытый горизонт, а над грязным осенним промозглым пляжем — вдруг — гипнотизирующий шар огромного солнца. И между этими двумя полюсами — между спаривающимися щенками и закатом, между тошнотворными тюлевыми занавесками в гостинице и каплями дождя на стекле (капля раз, капля два — остановки на мелочах, которые и есть жизнь) — балансирует за монтажным столом режиссер. И, в общем, удерживает равновесие.
Но белого письма, как давно показал опыт Камю, не бывает. Монтаж и отбор того, что попадает в кадр, — принципиальны. И получается, что существование, по Волкострелову, — это череда мгновений, вспышек остро прочувствованного бытия. Все люди, ненароком попадающие в кадр, даются со спины или через плечо. Даются глазами человека, который всем и всему — посторонний. Но не только он, мы все, конечно, мы все. И жизнь наша предстает как одно затянувшееся путешествие без цели, без вектора — только одинокие км пути на карте земли. И потому, говорит мне режиссер, ты можешь быть абсолютно свободен. Или тотально не, додумываю я, что, разумеется, односмысленно.
Ведь у зрителя — своя память тела и мысли, и никто тебя не просит ее вырубать на входе вместе с мобильным телефоном. И перед нами — та самая blue room, о которой когда-то пела группа U-2, голубой экран ноутбука, где все — твое, твои вопросы и ответы (если тебе это все вообще надо). Такой прием — totally inside — запускает в зрителе детскую память, память ощущений еще чистого и неизменно инакого сознания.
Д. Волкострелов в спектакле «Я свободен». Фото А. Петровой
Волкострелов выступает отстраненно и действует формальным приемом: он работает ритмом. Ничто, казалось бы, не предвещало, но в какой-то момент зал вдруг рванул вперед, а потом опять рассредоточился-расплылся в отдельных зрителей. Дышит в ритме, заведенном режиссером.
При этом, когда режиссерским приемом мне говорят: я изображаю ничто, — я вижу глубоко личное, лирическое высказывание. Когда настаивают, что выступают безоценочно, — я вижу тоску по мысли, по человеку. Или это моя тоска? Может быть, и моя. И, скорее всего, я в данном случае как раз правильный зритель — глупый, легко провоцируемый.
Пьеса, написанная про поколение людей coca cola light, — и провокационный режиссерский манифест. Кто и от чего намерен освобождаться (или уже свободен), конечно, предполагаешь с самого начала. Скорее всего — все и от всего. Своих персонажей Пряжко заранее освободил от всякого давления мысли. А режиссер, изображая их жизнь подробно и не без удовольствия (это сродни художнической влюбленности Ги де Мопассана в пошлость жизни, которую он самозабвенно клеймил), одновременно освобождает себя от любой оценки, от авторства, обрывает связи со своим спектаклем и, видимо, хотел бы оторваться от театра вообще. И оторвать зрителей. Техниками, схожими с медитативными, режиссер выключает нас из времени реальной жизни, и мы незаметно погружаемся в такое состояние, которое имеет отношение к свободе. Если не будешь ввязываться в жизнь, будешь свободен: это тоже позиция, и она понятна и уважительна. Но верно и то, что человек созерцающий свободен так же, как и человек творящий.
Апрель 2012 г.
Комментарии (0)