Данте Алигьери. «Божественная комедия».
Театр Meno Fortas (Литва),
Фестиваль им. Станиславского (Москва),
Театр-фестиваль «Балтийский дом»
(Санкт-Петербург), Литовский национальный
театр, Aldo Miguel Grompone (Рим).
Режиссер Эймунтас Някрошюс,
художник Мариус Някрошюс
Э. Някрошюс в Бриндизи. Фото М. Дмитревской
В южноитальянском городе Бриндизи, где умер Вергилий и откуда он, видимо, отправился туда, где встретил его потом Данте Алигьери, театр Meno Fortas сыграл мировую премьеру «Божественной комедии» в постановке Эймунтаса Някрошюса.
Пресс-конференцию отменили по случаю траура (город хоронил студентку лицея, погибшую накануне от взрыва возле школы), а спектакль предварили минутой молчания и взволнованной речью, в которой бесконечно звучало слово «мафия». Так что собравшиеся со всей Италии критики были вынуждены воспринимать сценический текст без комментариев режиссера, что было бы логично для «Божественной комедии» (комментарии к самой поэме — отдельная книга). И хотя Някрошюс сопроводил программку поэпизодным либретто, читать текст его спектакля — труд чрезвычайный: режиссер предлагает, как всегда, свой собственный, но пока достаточно расплывчатый, сюжет, и, проходя пятичасовой путь, вместивший «Ад», «Чистилище» и одну песнь «Рая», легко заблудиться в режиссерском лесу.
Лес, впрочем, никакой не сумрачный, а «суровый Дант» — улыбчивый хуторской парень. Если бы не красная с черным кантом рубаха апаш (художник по костюмам Надежда Гультяева), отсылающая нас к портретам великого флорентийца (всегда в красном), мы никогда не признали бы в этом мужичке титана Средневековья. Роландас Казлас, когда-то сыгравший Яго, по природе своей простак, его Данте — это наивный, веселый «Шукшин», радостно вспоминающий свою юную курносую подружку, школьницу-отличницу Беатриче…
Как известно, Данте встретил юную Беатриче всю в белом. На Иеве Тришкаускайте белые колготки, белые балетки, белый воротничок и пояс с белым бантом, а волосы аккуратно стянуты в «конский хвост». Она входит, вынося обычный стул с горящими по ней самой поминальными свечками, стул-алтарь, стул-подсвечник (вот, думаешь, начинается Някрошюс…), аккуратными ножками становится на грудь лежащего Данте и кричит робкой, жалобной птицей-чайкой. Они с Данте пьют в его воспоминаниях воображаемое вино (лежащая Беатриче ножками-ножницами подцепляет и подает возлюбленному бокал, а на заднем плане девушка читает текст поэмы и пьет вино настоящее, красное). А потом Беатриче выносит на сцену свой вырезанный из ватмана белый профиль. Молодые ребята (студенты Някрошюса, составляющие хор спектакля) заполняют такими профилями-белыми птицами-ангелами весь планшет сцены. И если Данте и суждено где-то заблудиться, то среди этих надгробий. Но приехавший с большими санками почтальон забирает белые силуэты в свой ящик и увозит куда-то. Он увозит от Данте образ Беатриче… Вот тут-то и завязка, вот тут-то и возникают как бы лев и как бы волчица (ребята, делающие не слишком удачные «этюды на животных»), а затем и щуплый человек с факелом — Вергилий (Вайдас Виллюс).
Сцена из спектакля. Фото Д. Матвееваса
Предыдущий великий режиссер, ставивший поэму
Данте в начале
Памятник Вергилию в Бриндизи. Фото М. Дмитревской
Ведет себя Данте в аду вполне активно, как на соседнем хуторе, иногда он даже карает за грехи тамошних обитателей, скажем, топчет ногой красный бумажный колпак Папы Римского, сминает башмаком его грешную голову, горящую в огне. Ему здесь все до ужаса любопытно, тем более в первом круге он попадает в мир ушедших классиков, гениев. Вот они выходят строем — великие под предводительством слепого Гомера. Что делает наш Данте? Он, обалдев от радости, кидается к ним за автографами…
Еще при встрече с Вергилием первое, что сделал Алигьери, — разул одну ногу и приложил свою ступню к босой ступне античного поэта. Вероятно, в сочиненном Някрошюсом мире так меряются величием, размер стопы определяет значительность поступи и уж точно по размеру ноги определяется след в литературе. Естественно, Данте пытается вписать себя в ряд и сличает свою ступню со ступней Гомера. А потом, обнажив правую ногу, каждый из шеренги дохристианских гениев принимает позу дискобола, и Данте с Вергилием пускаются с ними наперегонки. Поскольку Данте не отстает, то пытается втиснуться в строй всемирной литературы. Но простота хуже воровства, его тактично, но строго выводят: средневековый поэт явно берет не по чину, и вообще это не его, христианина, ряд…
Р. Казлас (Данте), И. Тришкаускайте (Беатриче). Фото Д. Матвееваса
Сельский паренек Данте не слишком-то печалится о Беатриче, тем более что она не ждет его в далеком раю, а сопровождает в аду, ревниво появляясь, между прочим, каждый раз, когда на Данте претендуют то Франческа, раздосадованная невниманием Паоло (она сгорает от страсти — Паоло поглощен вычеркиванием из книг слова «любовь»), то его жена Джемма, то дама Италия, — и он, веселый путешественник по загробному миру, не прочь завести с ними шашни. Явившаяся Беатриче плачет, обиженно надувает губы и в качестве протеста каждый раз исполняет на скрипке школьный музыкальный этюд типа Черни.
Вот что действительно ад — так это плохо работающая почта. И, как видно, самая сильная адская мука — невозможность послать весточку на волю, родным и близким. А адски хочется! В каждом круге персонажи, одна и та же компания хороших знакомых Данте (в поэме он встречает их великое множество — от соседей до прадеда), мечутся с письмами, кидая их в ящик почтальона. Но почта сбоит, и Данте становится спасительным вестником: уж не помню, в каком круге покойники суют ему конверты с письмами — в Мантую и Падую, Равенну и родную Флоренцию… И вот она возникает на сцене: игрушечная, выстроенная из маленьких домиков (Сан Мария дель Фьоре, галерея Уффици…), обнесенная, как музейный экспонат, веревкой: не заходить. Но не забудем, что Данте был изгнан не из города-музея, а из реальной Флоренции, истерзанной войной белых и черных гвельфов. (Кстати сказать, и в те времена его, белого гвельфа, приговорили к изгнанию не за политические выступления, а за… неуплату налогов. Очень современный сюжет…) И до конца жизни Флоренция была для него закрыта: не заходить. Радость возможной связи с белым светом, с Флоренцией — радость человеческая, явная, утверждающая бесконечность и вечность жизни. Ада нет!
Спектакль «Божественная комедия» отливали, как колокол, — всем миром, это копродукция Литвы, России и Италии. Но это еще и учебный спектакль, вводящий студентов курса Някрошюса в фирменные эстетические координаты его театра. Поэтому в нем — все хрестоматийные някрошюсовские приметы: девочки подымают согнутую в колене ногу, оттягивая книзу пятку, как это делали ведьмы «Макбета» или Виктория Коудите — Офелия в «Гамлете»; поэтому они учатся стремительно летать по сцене, действовать единым хором сочиненного художественного мира, соединяя собой, своей пластической энергией знаменитые ударные метафоры Някрошюса.
Но язык спектакля очень разжижен, расстояние от образа до образа, от метафоры до метафоры в «Божественной комедии» трудно преодолимо, да и сами метафоры не так сильны. А ведь у Някрошюса именно театральный язык рождает содержание, именно языковые находки держат действие. Сильный образный удар в прежних спектаклях имел пролонгированное воздействие, ты переживал его все то время, пока мизансцены вихрились пробежками, переходами. Резко вброшенное образное содержание заполняло пустоты.
Тарелка Тузенбаха в «Трех сестрах» крутилась гораздо дольше реального своего вращения, она словно была запущена в наше сознание, и, пока шла следующая сцена, мы помнили, как крутил ее Багдонас—Тузенбах, отправляясь на дуэль.
Сцена из спектакля. Фото Д. Матвееваса
Р. Казлас (Данте), В. Виллюс (Вергилий). Фото Д. Матвееваса
Р. Казлас (Данте), А. Рукас (Ад), В. Виллюс (Вергилий). Фото Д. Матвееваса
Отелло тянул свой флот на веревках много дольше реальной мизансцены: сильный образ покрывал действие за пределами конкретного эпизода, он как бы тянул флот через весь спектакль.
Камнепад в «Макбете» гремел еще долго после того, как Макбет подставлял свою бедную голову под падающие булыжники, ища смерти.
Образы «Божественной комедии» не таковы, чтобы скреплять, цементировать действие. Что остается в памяти и готово, заполнив собою пять часов, войти в копилку великих някрошюсовских метафор?
Паоло и Франческа с книгами на коленях. На книгах, поверх страниц, лежит двухметровая линейка. Быстро и лихорадочно передвигая ее, они синхронно вычеркивают из книг слово «любовь»…
Уже описанные классики первого круга…
Встретившиеся в раю Данте и Беатриче. Увидев друг друга, они врастают в землю и долго не могут оторвать ноги от пола. Любовь, что движет солнце и светила, парализует их, и нужно очень сильное стремление навстречу любимому, чтобы преодолеть земное притяжение. И они преодолевают его, воссоединяясь в финале для вечной жизни.
Но в «Божественной комедии» явно чувствуется иссякание эстетики. Смотреть ее тяжело (может статься, к осенним гастролям в Петербурге и Москве что-то изменится), круги ада повторяют один другой, все путается и мутится, и ты действительно мучаешься пять часов, в отличие от веселого Данте. Но мучаешься, как те, не допущенные… Ты не холоден и не горяч. Да и сам спектакль тоже только тепл, словно остывшая со вчерашнего дня печка. И никто не откидывает бархат занавеса, чтобы сопроводить в неизвестное, незнакомое: Вергилий умер где-то тут, в Бриндизи…
Май 2012 г.
Комментарии (0)