Б. Фрил. «Мой уникальный путь».
Театр «Приют Комедианта».
Режиссер-постановщик Григорий Дитятковский,
сценография и костюмы Эмиля Капелюша
У режиссера Дитятковского есть постоянные собеседники, и творческое взаимодействие с ними — этапы его собственного «уникального пути». Карло Гоцци, Иосиф Бродский, Генрик Ибсен, Уильям Шекспир… И, конечно, актеры, прежде всех — Сергей Дрейден, ведь работа в «Приюте Комедианта» — это их с Дитятковским пятый совместный спектакль. Дело, впрочем, не в цифрах; «Целитель верой» («Faith Healer») — всего лишь вторая пьеса живого ирландского классика, которую поставил Дитятковский, но очевидно, что выбор драм-притч Брайана Фрила глубоко принципиален, режиссеру близки и философские раздумья, и утонченная игра культурными кодами, и поэтическая взволнованность, высокий строй мыслей и чувств автора. Недаром он работал над Фрилом со студентами своего курса (спектакль «Нужен перевод», 2006), полагая, что именно начинающим актерам полезна встреча с современным ирландским драматургом. Сам Дитятковский в том спектакле играл вместе с учениками — это была роль учителя деревенской школы в Бэллибеге графства Донегал.
Местечко это (Бейле Бэйг / Бэллибег) вымышлено самим Фрилом, там происходит действие многих его пьес. Одно из главных событий «Целителя верой» тоже случается именно там — смерть главного героя, Фрэнсиса Харди, вернувшегося на родину, в Ирландию, после многих лет скитаний по Англии, Шотландии и Уэльсу и в первые же сутки убитого свадебными гостями на постоялом дворе. Тот факт, что Дитятковский вновь играет в своей постановке по пьесе Фрила, играет самого Фрэнка Харди, «исцеляющего верой», придает спектаклю «Мой уникальный путь» смысл личного высказывания. Разумеется, это не исповедь режиссера, а художественно преображенные переживания, преломленные сюжетом пьесы размышления о природе творчества и судьбе творца, о таланте и плате за него, о власти артиста над публикой (и публики — над ним) и страхе перед ней, перед возможностью провала.
С. Дрейден (Тэдди). Фото Д. Пичугиной
С. Дрейден (Тэдди). Фото Д. Пичугиной
С сюжетом, правда, проблемы: в обычном зрительском понимании его вовсе нет, хотя ретроспективно восстанавливаются некоторые события из жизни персонажей. Герои напрямую не взаимодействуют, пьеса состоит из отдельных монологов, подобно идущей в Малом драматическом театре «Молли Суини» того же Фрила. В драме четыре небольших акта: разбитым на две части монологом Фрэнка она начинается и завершается, а второй и третий акты — это монологи Грэйс, его жены, и Тэдди, его антрепренера. Дитятковский решается на довольно серьезную переработку текста, вернее, его композиции: усложняет строение пьесы, дробит длинные речи персонажей и переставляет местами фрагменты. В спектакле рассказчиком становится Тэдди, он чаще двух других героев появляется на сцене, он дает начало действию, включая проигрыватель и ставя пластинку с песней «The Way You Look Tonight» в исполнении Фреда Астера, он же его останавливает в финале горестным возгласом «Баста!».
Перемена героя — существенна. Из действующих
лиц пьесы только Тэдди — жив и находится в реальном
времени и пространстве. Фрэнк мертв уже целый
год (он рассказывает о себе вплоть до самых последних
минут перед собственной смертью), Грэйс тоже
мертва, она не выдержала тоски по мужу и, сломленная
одиночеством и пустотой жизни, свела с ней
счеты, превысив дозу снотворного. Григорий Дитятковский
сохраняет кольцевую композицию пьесы,
только в его варианте вся история прокручивается
с помощью воспоминаний Тэдди, раз за разом слушающего
пластинку с песней
В основе драмы Фрила — библейские реминисценции, религиозные аллюзии здесь очевидны. Дитятковский, не отменяя их, выделяет и укрупняет другие темы. Выдвигая Тэдди с его рассказами о «шоу-бизнесе» и деятелях искусства на первый план, режиссер всю историю высвечивает несколько иначе. Скажем, в монологах Грэйс и Фрэнка (повествующих с того света!) есть повторяющаяся ситуация «возвращения блудного сына» («блудной дочери »). Фрэнк приезжает домой на похороны матери и, по его словам, с облегчением плачет вместе с отцом. Грэйс, задумав уйти от мужа, едет в родной дом и пытается поговорить со своим отцом, который так и не может простить ей бегства с «мошенником и шарлатаном». В спектакле эти два рассказа почти не перекликаются, каждый их них свидетельствует о своем.
Грэйс утверждает, что муж ее не был заурядным вралем, он просто переиначивал и переделывал реальность в собственном воображении, поэтому, отправившись на похороны отца, он говорит потом о смерти матери, которая скончалась задолго до встречи Грэйс и Фрэнка. Так и есть! Эмоциональная память сильней, чем бытовые обстоятельства, — поэтому нет разницы между тем, что было вчера, и тем, что произошло двадцать лет назад (или вообще никогда не случалось в реальности). А в истории с попыткой бегства отчаявшейся Грэйс домой главными становятся ее слова о «вере гордой» — она остается верной своему «шуту», несмотря на все испытания и потери. Героиня отрекается от ценностей родителей — благополучия, комфорта, карьеры — ради служения человеку, которого любит и в которого верит (больше, чем он сам верит в себя). Его талант — почти призрачный, химерический, летучий, готовый исчезнуть — все-таки бoльшая ценность, чем все блага обыденной материальной жизни.
Три героя рассказывают об одном и том же, но видят всё совершенно по-разному. Субъективное восприятие торжествует над объективным, а зрители, как в детективе, безуспешно сличают показания свидетелей. Три картины происшедшего рисуются перед нами, и нет необходимости «выбирать» одну из них: даже если ближе к реальности повествование Тэдди, два других видения имеют право на существование. Когда Грэйс рассказывает о своем мертворожденном ребенке, выходит, что его похоронил ее муж, он же прочитал молитвы, которые сам придумал, и поставил самодельный крест на поле, где бродили коровы. Тэдди вспоминает об этом иначе: по его словам, Фрэнк без оглядки убежал, когда у жены должны были начаться роды, ребенка принял и потом похоронил он сам, а Грэйс вела себя очень мужественно. Фрэнк же вообще утверждает, что его жена была бесплодна, при том, что он сам очень хотел иметь детей, да и жену он упорно называет любовницей! На множестве таких несовпадений играет Брайан Фрил, а в спектакле игра продолжается: Фрэнк, с раздражением и иронией вспоминая о любимой песенке Тэдди, произносит чуть иные слова (используются два перевода песни Джерома Керна).
Но места, где происходили события, герои не путают, помнят их твердо. Странно звучащие названия вертятся в голове у Грэйс, не отпускают и не забываются: Кинлохберви, Инверберви, Инвердруи, Инвергордон… Белые слова — ничего не объясняющие субтитры — ползут в темноте по черному заднику, и Фрэнк повторяет их, словно магические заклинания: Аберардер, Аберайрон, Лланграног, Ллангуриг, Абергорлех, Абергинолвин, Лландефейлог, Лланерчимедд… Три места отмечают этапы судьбы. В шотландской деревушке Кинлохберви в Сазерленде был похоронен младенец, в уэльском местечке Ллангблетиан в Гламорганшире свершилось главное чудо — были одновременно исцелены десять человек, а в ирландском Бэллибеге в Донегале чуда не произошло, Фрэнк не смог помочь парализованному МакГарви и сам отдался в руки убийц.
Г. Дитятковский (Фрэнсис Харди). Фото Д. Пичугиной
Завораживающие гортанные звуки непонятного языка — когда-то в спектакле «Нужен перевод» они были знаком особой ирландской подлинности, на которую покушались англичане, пытающиеся перевести исконные названия на английский. Выпускница курса, игравшего в студии при БДТ пьесу Фрила, Дарина Дружина теперь играет Грэйс. Несмотря на молодость актрисы, ее героиня — женщина без возраста, опустошенная утратой не мужчины даже — смысла жизни. Изнемогая от внутреннего смятения и боли, не находя себе места, она бесконечно слоняется по сцене — то припадает к барной стойке справа, то присаживается в кресла слева, то, прислонясь к стене в глубине, покачивается на высоком табурете, как на сиденье в фургоне. Грэйс Дружины пытается себе (и нам, незримым слушателям) объяснить, кем был ее муж (сама удивляется: сказала врачу, что он был артистом) и чем она была для него (ведь во время сеансов она для него переставала существовать). Одна из мучительных догадок состоит в том, что она, может быть, и вовсе не существует без него, так как она лишь одна из его невероятных фантазий… Дружина ведет героиню по острой грани, за которой — истерика, срыв, крик, но грань не переходит, и если на премьерных спектаклях чувствовалось чрезмерное напряжение актрисы, приводившее к некоторой однотонности существования, то спустя некоторое время Дружина стала играть разнообразнее, сложнее. Ее Грэйс то нервно, почти безумно смеется над собой, то находит минутное утешение в воспоминании о выпадавших им с Фрэнком счастливых днях. И если уже не может выразить словами раздирающее ее на части отчаяние, то выплескивает его в странных танцах, страстных и нелепых, неуклюжих и искусных одновременно. Один из танцев начинается с движения рук. Грэйс сидит, опустив голову, положив руки на спинку впереди стоящего кресла, и вот вместе с музыкой вздрагивают бессильно висящие кисти — как будто в попытке взлететь взмахивает крыльями раненая птица… В этих судорожных всплесках рук актрисы — целая горестная повесть. Но покидает Грэйс этот мир не в унынии и печали, а с просветленной надеждой: держа в руках сверкающий дискошар, под торжественно звучащую, как в храме, музыку она уходит навстречу ослепительно белому свету. Кажется, что ей оказана некая высшая милость за ее муки и за ее веру…
Хореограф Сергей Грицай, сочинивший исступленные танцы для героини Дружины, придумал и для двух остальных героев небольшие пластические вставки. Дрейден—Тэдди парой непринужденных движений дает легкий намек на чечетку Фреда Астера, а Дитятковский—Фрэнк под ту же нежную старомодную мелодию исполняет несколько аккуратных па вокруг подвижной барной стойки. Пригласив своего давнего соратника Грицая (никто и никогда не забудет танго, поставленное им для Дрейдена и Захарова в «Потерянных в звездах»), Дитятковский позвал и другого верного соавтора — сценографа Эмиля Капелюша, который вместе с художником по свету Евгением Ганзбургом сочинил пространство для этой истории, оттолкнувшись от ремарки Фрила. В черном сценическом кабинете, кроме упомянутых зрительских кресел, установленных перпендикулярно воображаемой линии рампы, и стойки, есть еще одна конструкция: что-то вроде огромного ящика для фокусов, квадратный абрис которого иногда подсвечивается рядами маленьких лампочек (создается как бы коридор из кулис, ведущий в глубину). Там, внутри волшебной коробочки, летает театральный снег, оттуда брезжит свет — туда, в мир неясных образов и чудесных грез, стремятся души героев.
По боковым стенкам около сцены, совсем близко к зрителям, развешены фотографии знаменитостей прошлого, кинозвезд Голливуда, великих музыкантов, циркачей… Здесь царит Тэдди—Дрейден, и он как будто с ними всеми на ты — с сэром Лоуренсом Оливье, с маэстро Иегуди Менухиным, с Гарри Гудини и Чарли Чаплином. Он знает все об этом артистическом мире и охотно делится с нами секретами «шоу-бизнеса», а Сергей Дрейден в эти минуты наслаждается своим героем, его юмором и наивностью, попытками быть циничным и рассудительным (а сердце-то у этого чудака Тэдди самое доброе на свете!). Высокий, чуть сутулый человек с длиннющими руками, мягким голосом и внезапной улыбкой — Тэдди Дрейдена персонаж бесконечно обаятельный, утепляющий холодное философское пространство «Моего уникального пути». Чего только стоят схемы, которые он рисует мелом на черных стенах, наглядно разъясняя, каким образом в великом артисте (ВА) должны соединяться мозги (М), талант (Т) и амбиция (А), а если хоть один элемент отсутствует — то до ВА не дорасти! Причем для примера он выбирает не кого-то из известных актеров, а двух своих дрессированных собачек… Зрители от счастья буквально тают, услышав, что гончий кобель играл на волынке «Приди в мой садик, Мадлен», а белая пуделиха к приходу Тэдди включала электрообогреватель, задергивала занавески и ставила тапочки и бутылку пива около его стула! Такие уморительные байки Дрейден рассказывает с абсолютно серьезным видом, зато с хитрой шаловливой улыбочкой он рисует силуэт Фрэнка: обводит его фигуру, распластавшуюся по стене, и получается меловой контур, каким фиксируется положение трупа… Так, исподволь и как бы в шутку, вводится в спектакль тема гибели героя.
Д. Дружина (Грэйс). Фото Д. Пичугиной
Общаясь со зрителями, Дрейден от имени Тэдди объясняется в любви к «несчастным артистам», к бесприютному и прекрасному племени которых он сам принадлежит… Сколько бы ни теоретизировал состарившийся антрепренер на тему «чисто профессиональных отношений», на самом деле единственное, что привязывает его к «ублюдку» Фрэнку и его обездоленной подруге, то, что держит их вместе на протяжении двух десятков лет, заставляет нищенствовать и почти голодать, — это, конечно, любовь. И с каким трогательным, беззащитным жестом — прижимая руку к губам, сдерживая слезы, говорит в самом финале спектакля Дрейден—Тэдди о своей вдруг некстати открывшейся любви! Это чувство совершенно бескорыстно (даже в большей степени, чем у Грэйс), ведь Фрэнсис Харди лишь принимает любовь, верность и неистощимую преданность, но не возвращает. Его излучение, его «живительный свет» — иной природы.
Как сыграть исключительного человека, судьба и личность которого не вписываются ни в какие рамки, не сводятся к «нормальному», благопристойному, удобопонятному?.. Задача не простая, но Дитятковскому не впервые приходится ее решать: роль Иосифа Бродского в фильме «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину» была подобным испытанием. Но его Фрэнсис Харди и сам не знает, кто он и есть ли в нем великий дар, которым он не может управлять. Герой только способен предвидеть, что чуда не случится, — а вот когда оно произойдет, когда талант вдруг проявит себя, этого он наперед не знает… Дитятковский играет человека, изнуренного внутренними сомнениями, словно сжигаемого изнутри: страшно горят глаза на бледном лице, жестко звучит голос, недобрый смех не веселит, а пугает. Фрэнк высокомерен, иногда неприятен, но в нем есть то, что называют избитым словом «харизма». Понятно, что бывают мгновения, когда он поднимается и над собой, и над мелкотравчатым существованием и встает вровень со своим непостижимым даром. Впечатляюще и бесстрашно сыграна Дитятковским сцена, предшествующая смерти Фрэнка, момент, когда герой решается отдать себя в жертву. Этот ритуальный жест словно бы и вправду растворяет материальную оболочку и переводит Фрэнсиса Харди в сферу духа, таким радостным вдохновенным светом озаряется его лицо.
…Не знаю, как передать магию этого строгого по форме, скупого на внешние красоты спектакля. Его нелегко смотреть, неотрывно следуя за прихотливыми блужданиями идей, слушая и слушая томительные излияния героев. Наверное, у кого-то он вызывает непонимание и отторжение. Но, попав во власть «Моего уникального пути» — это со мной и произошло, — избавляться от нее уже не хочется (как говорила другая героиня Григория Дитятковского, актриса Кручинина, «мне нравится моя болезнь»). Наоборот, хочется ждать с волнением и страхом — произойдет ли чудо, преобразится ли скучная жизнь, возникнет ли игра… Да и где еще обретать веру в невозможное, как не в театре?
Май 2012 г.
Комментарии (0)