А. Чехов. «Вишневый сад». МДТ — Театр Европы.
Сценическая композиция и постановка Льва Додина, художник Александр Боровский

…Люстра в зрительном зале замотана белым полотном, под нею, среди кресел в чехлах — огромная стремянка, бильярдный стол в партере накрыт простыней, стопки книг, сломанный метроном, упакованные картины стоят вдоль сцены, а она совсем пуста. Дом собрался в путь еще до начала действия. Здесь еще живут, но словно бы уже и уезжают. Обитают пока, но готовы тронуться к иным берегам.

Откуда-то вдруг доносится: «Какой воздух!» Входит Раневская — изящная, нездешняя, легкая. Одним движением сдергивает простыню с бильярда, гладит, целует шкаф, просит кофе. Пристально, узнавая, со сложным смыслом смотрят на все синие глаза Ксении Раппопорт. «…Барыня приехала…» — со слезами бормочет Фирс.

Спектакль начинается словно с середины; идет в зале и на ступеньках сцены, и пьеса, кажется, называется даже не «Вишневый сад», а «Чехов среди нас».

…Вскакивает, очнувшись, Лопахин: проспал приезд! И тут же, не слушая возражений, среди ночи, устраивает свой сюрприз: долго вешает на сцене огромный экран, белый, обведенный широкой траурной полосой. И на нем возникает кино: в шорохе проектора и косых световых штрихах дышит на экране вишневый сад, а в нем летят качели, бегают дети, еще жив Гриша, мала Аня, совсем молода их мать; все кипенно-белое, все залито солнцем, взрослые шутливо закрываются от камеры широкополыми шляпами, и не вишня шевелится и трепещет в бескрайних аллеях — плывет цветущими облаками рай.

…В финале Гаев и Раневская — уже не хозяева — в последнюю минуту на пороге, как дети, попросят «еще разок показать». И Лопахин в тяжелом молчании возьмет две круглые коробки с пленкой, отдаст им, и они уйдут, унося в жестянках свое прошлое, сбивчивые мгновения зыбкого счастья.

А пока, в первую же ночь, вслед за семейными съемками, на экране возникает чертеж. Это — план спасения. Лопахин водит по нему кием: землю разбить на участки — дачи, дачи, дачи! Успеть до торгов, до 22 августа. Сад — вырубить.

Сцена из спектакля. Фото В. Васильева

Раневская на это вскрикивает, как раненая. Она вообще — так играет Ксения Раппопорт, так строит рисунок Додин — ранена неисцелимо. Из глаз не уходит испуг, память боли. Но, талантливая своей обольстительной женственностью, она, как и все тут, живет исключительно внутренним сюжетом, сюжет внешний — опасность, торги, крен всего существования — разворачивается сам по себе. Пересекаются они только в точке утраты. Для этой Раневской рациональных решений нет, важны только чувства, только отношения, ускользающие, но какие уж есть. Это — поверх всего и всего существенней. Она твердо знает: не мы владеем жизнью, она нами — снашивает, бросает на полпути, и надо успеть!.. Гаевский, почти гамлетовский вопрос «Кто я? Зачем я?» — обречен оставаться без ответа.

— Меня поразило ощущение дебюта, — сказал мне за день до премьеры Сергей Женовач, видевший накануне генеральную спектакля. Из чего оно возникает, это острое дебютное чувство? Незнакомой новизны до нитки знакомого материала? Теперь со стыдом припоминаю: год назад, узнав, что Додин во второй раз будет ставить «Вишневый сад», посетовала коллегам: ну зачем опять Чехов?! Думали: знаем, чего ждать. Ошиблись. Этот новый додинский Чехов, кажется, совсем простой, взятый почти документально, рядом живущий. Может, оттого и слышишь его иначе? И видишь как впервые: жизнь, застигнутую врасплох, и чеховских героев, как и нас, — врасплох застигнутых жизнью.

Тут многое впервые. Смеются глупостям из людской сообщницы Варя и Аня (Екатерина Тарасова). Мудро, как нераспознанный гений (может, одна Аня это и понимает), Петя (Олег Рязанцев) прощается с Лопахиным. Гаев (Игорь Черневич) с чудовищной манерой говорить, когда говорить не надобно, со своими финальными анчоусами, национального масштаба чудак. Надрывный звук бездомности и отчаяния проносит через спектакль эксцентричная чудачка Шарлотта (Татьяна Шестакова), сочными и разнообразными «растяпами» (Фирса словцо) оказываются совсем молодые, неуловимо похожие Дуняша (Полина Приходько) и Яша (Станислав Никольский). И совсем непривычный Епиходов — Сергей Курышев впервые во всей чеховской эпопее МДТ играет «эпизодическое лицо», обогащая своего нелепого конторщика странноватой одержимостью.

Д. Козловский (Лопахин), К. Раппопорт (Раневская).
Фото В. Васильева

…На Фирсе (Александр Завьялов) лопается от старости плюшевая ливрея, швы потерлись; кажется, он и жив только заботой, тревогой о барине. Привычка службы держит его, как каркас, не дает осесть в непонятных временах, наступивших «после несчастья» — реформы, гибели наследника, извода семьи и сада. Фирс тут — как сертификат подлинности. Из-за легендарности «многоуважаемого шкафа» позволю себе «мебельную» аналогию: «шкаф», сработанный в МДТ, останется ценен во все времена — драгоценный предмет, хранитель памяти, свидетель событий, вышедший из рук мастера, карельской, скажем, березы или красного дерева с бронзовыми накладками, единственный в своем роде. Не сравнить его с нынешней мебелью из ИКЕИ.

Вторая, равноправная с Раневской героиня здесь — Варя, умная, сдержанная, скрыто страстная. У Елизаветы Боярской чисто вымытое лицо, тугой пучок на затылке, ее Варя — из тех полураспустившихся бутонов, которые так и не зацветут в полную силу.

Вдруг Лопахин, небрежно элегантный, в кремовом костюме, которого все кругом толкают жениться, бросит ей гамлетовское: «Ступай в монастырь!» И экран-занавес соединится с тем, знаменитым таганковским занавесом из «Гамлета», Боровский-сын, сценограф МДТ, с Боровским-отцом, Чехов с Шекспиром. Занавес — меж ними и нами.

Додин заставляет услышать заново привычный текст, так, что замечаешь в происходящем новые, неожиданные связи. Чеховские герои объясняют себя беспощадно. Словно бы перед нездешним судом. Ни секунды не питают иллюзий насчет того, что сами строят свои обстоятельства, — нет, это их тащит течением, оставляя в удел лишь запоздалый комментарий. О стержневом событии говорят, будто произошло не с ними. Вдруг понимаешь: они забалтывают, заборматывают, заговаривают грядущее. Потому говорят много, беспомощно, выспренне и некстати — даже и с половыми о декадентах. Беглецы от реальности, они отважно слепы в своем нежелании прозревать, как Раневская, возводят монбланы слов, как Гаев, еще могут остановить течение событий, но не станут вмешиваться, как Лопахин. И смотрят в зал, поверх голов зрителей, будто за грань столетия (когда люди «будут лучше, умнее, красивее…»), — в наше время, в котором зрительный зал отчетливо понимает, что за участь постигла героев.

«Я купил», — тихо-тихо (не как Высоцкий) ответит Лопахин Раневской. А потом закричит, повторит трижды: «…я купил имение, в котором мой дед и отец были рабами!!!»

Пот катится по его лицу, склеивает мокрые волосы, яростное счастье бьет судорогами. Он летает по комнатам, выскакивает то с одной стороны веранды, то с другой — будто огромным объятием обнимает дом, хочет охватить его весь. И топор, которым сокрушат, изнасилуют сад, как дочку помещика, — его, Лопахина, выкуп из крепости, у судьбы отнятая вольная. Данила Козловский играет-проживает момент с нечеховским — достоевским неистовым нервом.

И почему с Варей у них не выйдет, тоже впервые понятно. В последний миг, когда все уйдут, оставят наедине, чтобы ему наконец, как положено, сделать предложение, он, миг помедлив, уведет, потянет ее за занавес. Когда вернутся — ее гладкие, вечно стянутые волосы будут распущены. А он отойдет к боковым дверям, прислонится к ним, руки за спину, и спросит: «Куда вы теперь, Варвара Михайловна?»

Десять секунд, когда Варя, вся занятая огромностью только что происшедшего, осознает его выбор, Елизавета Боярская играет незабываемо крупно — гильотиной падает ее тихое «К Рагулиным». Все рушится у нее внутри, но она отвечает ровно, зарыдает потом.

Сцена из спектакля. Фото В. Васильева

Сцена — рифма к той, где «я купил». Этот обаятельный Лопахин, так уверенно владеющий порядком вещей, артистичный, с тонкими пальцами, — не вполне порядочный человек. Смог взять гибнущий сад — и взял; и так же поступил с влюбленной женщиной: не пошло, не схватилось — едем дальше, в Харьков. Додин дает ему, одиночке, безошибочный камертон — старый хит Синатры «Мой путь». Грубость натуры и изящество душевных движений перемешаны тут неразличимо.

…«Но неужели Фирса так и забыли? Меня всегда это беспокоило и занимало…» — сказала после двадцатиминутных премьерных оваций одна неискушенная зрительница. Интересный вопрос. Что забыли герои, оставив Фирса, — на это каждое время отвечает по-своему.

Сад — не только место, не только земля и деревья. Он — измерение. Его утрата — здесь режиссер пушкински внятен — не утрата дома, дохода, имения — утрата воздуха. Блок из-за этого умер.

Миг, когда жизнь еще трепещет на пороге изменения, когда к ней еще только подбираются люди с топорами, схвачен театром, как на той летучей импровизированной полуслучайной съемке, отвоеван у водоворота исторического времени. Воздух этого мгновения — воздух трагедии, еще не опустившейся в сознание участников, — воссоздан с физической очевидностью.

Итак, додинский феномен — «Весь Чехов», сценическое собрание сочинений о судьбе и участи русской интеллигенции, — осуществлен. Поставлено все, кроме «Иванова». Раз за разом Додин в своих спектаклях по Чехову берет пробы почвы, родящей деревья, висящие над обрывом. Под ними осыпями сходит земля, оставляя корни высыхать в пустоте. Додин ставит не только настоящее, но и будущее героев. Оно, это будущее, историческое и метафизическое, всегда висит в воздухе его чеховских спектаклей.

Здесь, как и в «Трех сестрах», уже есть ощущение, что — знают. Не выйдет чиновника из Гаева. Ничего не получится у Раневской в Париже. Не удастся бизнес Лопахину (все скоро отнимут, все переделят). И несут в себе все — даже Аня, даже Петя, даже Лопахин — звук лопнувшей струны — предощущение того, о чем в другой книге напишет другой автор: «…мать сказала детям: живите! А им придется мучиться и умирать…»

Самый большой вишневый сад нашли под Штутгартом. Ловили погоду, ждали, когда все расцветет, оператор Алишер Хомиходжаев, захваченный необычностью задачи, выбирал камеру для съемки, как сто лет назад. Такой сад в Европе — единственный, охраняемый ЮНЕСКО.

…Когда Фирс, не достучавшись ни в одну из забитых дверей, тяжко падает на сцене, обрывая на себя экран, за ним встает высокий забор из грубых, плотно сколоченных досок. Тот, что отделит дачу от дачи, эпоху от эпохи. И на этих досках в белом белье, расстрельном исподнем, возникают герои пьесы. Все. На размытой пленке будущего мы видим, как поступит с ними время. Финал банален, как история — и трагедия.

Май 2014 г.