ЕДИНИЦА ХРАНЕНИЯ

Б. Павлович, Д. Егоров, К. Ярош. «Теория счастья. 80 лет. Голоса театроведческого факультета». Режиссеры Борис Павлович, Дмитрий Егоров, Екатерина Гороховская, художники Александр Мохов, Мария Лукка, Олег Головко

Задача была поставлена очень четко: написать о спектакле «Теория счастья. 80 лет», подготовленном к юбилею театроведческого факультета РГИСИ творческой группой под чутким руководством режиссеров Екатерины Гороховской, Дмитрия Егорова и Бориса Павловича.

— Да, конечно, с удовольствием, Евгения Эдуардовна. Напишу.

Разумеется, нужен текст. Забавно будет, если на единственный в своем роде спектакль, посвященный театроведению, показанный почти исключительно театроведам, поставленный тоже некогда театроведами с участием молодых театроведов ни один театровед не напишет приличную развернутую рецензию.

Мы все делали это сотни раз — приходили на спектакли, смотрели, потом писали. Ничего особенного.

В спектакле явно прослеживаются три линии — три режиссерских взгляда, три сценических мира, — дополняющие друг друга и спорящие между собой.

Персонажи, придуманные Екатериной Гороховской, веселая компания в белом (артисты Мария Романова, Ксения Морозова, Ольга Афанасьева, Вера Латышева, Федор Климов), диктуют центральный сюжет, и он выстроен по логике от юности к зрелости, от начала учебы (главки «Счастье. Стыд. Титаны») к первым опытам в профессии («После счастья») и размышлениям о «кухне» критического письма («Написать текст», «Табу»), об актуальном состоянии критики и судьбе профессии («В идеале», «Зачем?»). Текстовой основой этой линии спектакля стали интервью, взятые режиссером у критиков разных поколений.

По пути работы с документальным материалом пошел и Дмитрий Егоров. Для его сцен студенты театроведческого факультета поговорили с выпускниками и преподавателями, а блестящий актерский ансамбль — Гала Самойлова, Илья Дель, Кирилл Варакса, Максим Фомин, Ульяна Фомичева — представил этот материал на сцене. Здесь фокус текстов был несколько иной: гражданская ответственность критиков, критика и время, связь критики с театральной практикой. Отдельная сцена была посвящена Леониду Попову.

Борис Павлович работал с фрагментами книги Ю. М. Барбоя «Структура действия и современный спектакль».

В целом так я и собиралась действовать. Как нас учили. Выделив структуру, описать сценический мир спектакля (минимум декораций, лаконичная бутафория, все на проекциях); проанализировать способы актерского существования (выстраивание отношения к читаемым-декларируемым текстам — как правило, сочувственное и/или ироническое…); размышлять о жанре (капустник? или все же удалось преодолеть его рамки?). Посмотреть, как индивидуальность каждого из режиссеров, состоявшихся уже художников, отразилась в этом необычном сценическом тексте (оптика Гороховской и Егорова, их отбор вербатимного материала, взятого у театроведов разных поколений, способ презентации этого материала; выбор Павловича, способ освоения этого текста, игры с ним).

Еще, конечно, предполагала выразить собственное отношение — к спектаклю, выставке работ студентов-театроведов и студентов-сценографов, посвященной театральным педагогам, выдающимся сотрудникам факультета.

Как выразить? Нашлась и формула. Ее подсказала уважаемая мною коллега своим отзывом о юбилее, опубликованным в социальных сетях. «Сходила… Многих повидала… Было мило… Порадовал… Умилило… Отдельное спасибо за…».

Пожалуй, с таким настроением я и покидала Театр музыкальной комедии, где проходили юбилейные торжества. Это было мило — повидать дорогих, важных в жизни и профессии людей. Было мило услышать со сцены, от анонимных «доноров» такие знакомые «общие места» театроведческой жизни — и косноязычным языком молодежного сленга, и в хорошо выстроенной речи опытного лектора проговаривались сюжеты о студенческом счастье, об учителях, о страхе белого листа, о трудностях профессиональной жизни. Проблемы, которые волновали когда-то меня, волновали, значит, и моих учителей, и нынешним бакалаврам они тоже, оказывается, близки. Отдельное спасибо…

«Отдельное спасибо за главу про Лёню Попова», — писала дальше та же коллега.

«Я бы еще Яну Постовалову вспомнила», — почти не задумываясь, отреагировала я.

«Я про критика, который ежедневно в течение десяти лет формировал образ театральной эпохи, образ театроведческого цеха в глазах театрального сообщества, — ответила моя собеседница, — и во многом определял интонацию критики как таковой. Но вы ведь не про это, не правда ли? Нам всем есть кого вспомнить».

Попробую объяснить, почему именно это замечание по-настоящему стало точкой эмоционального входа в юбилейный спектакль. «Нам всем есть кого вспомнить». Штука в том, что я как раз про это.

Яна Постовалова, наша коллега, театровед, покончила с собой в марте 2017 года. Вскрыла себе вены. Ей было 34 года — как мне сейчас. Я далека от того, чтобы обвинять кого-то в ее гибели. До роковой попытки были и другие, так что вряд ли кто-либо мог спасти Яну. Коллеги и друзья говорят о том, что театроведение в последние годы было ее отдушиной, ее спасением. Что ей нравилась жизнь в Петербурге больше, чем в Кемерово, откуда она родом. Здесь она расцвела — и здесь же ее не стало. Собственно, театроведение вроде бы отдельно, а трагедия — отдельно. Но театроведение — это еще и среда, круг общения, образ жизни, степень финансового благополучия и социальной защищенности и т. д. И если в ком-то и воплощается для меня сегодня «образ театроведческого цеха», то это в Яне.

Как удивительно похож портрет театроведа, который мы привыкли себе рисовать, который привыкли романтизировать, которым до сих пор «болеют» нынешние студентки, — на Яну. Тот самый портрет, который возникает в собирательном женском образе из интервью, отобранных Екатериной Гороховской для спектакля. Тонкая интеллектуалка, красивая, одинокая, неустроенная в жизни, поглощенная своей профессией (профессия — рок! — сказали нам со сцены), уязвимая, недооцененная.

«Театроведение — дело неблагодарное, — приветствовал некогда нас, первокурсников, Ю. М. Барбой, — оно не принесет вам ни славы, ни денег. Но это дело творческое». Кажется, мы воспринимаем эту мысль слишком буквально, заранее, еще в период учебы, ставя себя в позицию жертвы. Почему театроведение должно быть «роком», «судьбой», чем-то прекрасно-безнадежным, неблагодарно-творческим? Чем-то таким, что не может прокормить, но должно непременно стать высокой миссией?

Не является ли то понимание театроведения, которое мы за собой тащим и питаем собственными нервами и кровью, мифом, который только притупляет критическое восприятие процессов, происходящих в нашем образовании? Почему мы не говорим о том, что театроведческое образование уже давно не справляется со своими задачами — не дает профессию и внятных перспектив развития — ни в критике, ни в академии, ни в коммерческом секторе. Если в советское время непременным условием внутренней свободы и возможности инакомыслия было существование в своей маленькой Касталии, то теперь условия изменились. А театроведы так и продолжают выходить из альма-матер, вообще не имея никакого представления о рынке, на который они попадают, о международной науке, о медиа. Рынок же, с одной стороны, перенасыщен неприкаянными гуманитариями, с другой стороны, весьма ограничен. Вакансии в театрах распространяются через «своих». Нашими конкурентами оказываются более хваткие журналисты и пиарщики или выпускники Смольного факультета свободных искусств и Европейского университета в Санкт-Петербурге, имеющие более универсальное гуманитарное образование, владеющие навыками проектной работы. Академическое сообщество замкнутое, механизмов обновления кадров нет, хотя в аспирантуру зовут всех подряд. О международной науке мы тоже имеем весьма смутные представления, академическим письмом не владеем, для работы в других вузах наше образование, как правило, слишком специфическое, узкоспециальное. Что касается критики, то критические площадки схлопываются и свежего критического взгляда и понимания новых форматов работы не возникает, так как академическая программа специфична и консервативна и не дает необходимых сегодня искусствоведу культурологической, антропологической оптики и философского наполнения, знания теории медиа. Неприспособленность к рынку, безденежье и отчаянная борьба за выживание в профессии — вот та «романтика», которой мы до сих пор отчего-то поклоняемся.

Или мифы об учителях. В спектакли они безусловно — Титаны. Да, были и титаны. Но были и те, кто бросал работы на землю, кто унижал и втягивал в это сокурсников. Почему удержание в зоне неопределенности, давление, убеждение, что «в школе надо приучить к критике, чтобы потом уже было ничего не страшно», считаются такими действенными инструментами обучения в нашей академии-институте? Ведь и сами учителя чувствуют тревогу — в зачитанных артистами интервью есть рефлексия о кризисе школы.

Мне очень понятна оптика Дмитрия Егорова — эти милые шутки над театроведами (читают ли артисты рецензии, театровед как человек, который сам не понимает, зачем он нужен, и все в таком духе). Долгие монологи-«анекдоты» — как обсуждала спектакль, которого не видела, или как боролся с системой, забалтывая гэбэшников. Эта сценка Я/МЫ РГИСИ (ЛГИТМиК и т. д.), намекающая на то, что этот самый РГИСИ-СПбГАТИне в лучшей форме, потому мы за него и вписываемся. Такие добрые, великодушные шутки. Митю интересует «практика счастья», а не «теория». «Теория» только фон — не бесполезное, но в целом странное занятие, на любителя. Апофеоз его линии спектакля — сцена Галы Самойловой, в которой актриса читает «обобщающее послание» о современном состоянии театра, написанное в форме поста для Фэйсбука театроведом Игорем Вдовенко. Желчный (и, на мой взгляд, весьма остроумный) монолог театроведа, адресованный онлайн-аудитории, то есть, считай, в космос, течет и течет бесконечно. На заднем плане благостные грибники в цветных плащиках водят хороводы вокруг березок, актриса декларирует, градус абсурда повышается с каждой минутой чтения. В конце концов, будто не выдержав этого бреда, актриса прерывает чтение, застывая на авансцене в роскошном красном платье. Что же, слова о том, что «актер не играет, актеру в сущности, нечего играть», да весь этот монолог, разбивается о хрупкую фигуру Федры — Пьеретты — Офелии. Марионетки, умирающей на наших глазах. Актриса играет, замер набитый критиками партер. Какие еще нужны доказательства?

Мне обидно, что Вдовенко предстает в этой сцене старым брюзгой, каким-то полоумным фриком. А ведь он написал удивительные книги о Климе! Не понимая его связи с Климом, с Алексеем Янковским, не понимая логику рассуждения, которую он предлагает, невозможно понять и этот монолог. Можно его только высмеять. По-доброму — словно ненужный, но милый сердцу хлам на полочку сложить.

Театроведение, театроведческий факультет — это не только триггеры, унылые тексты, несчастные судьбы, бесконечная саморефлексия, мифы вокруг обитателей театрального института и прочие домашние радости. Это, вообще говоря, книги, статьи, идеи, открытия. Это тренды, которые мы задаем, это артисты, которых мы открываем. Это театральный процесс, в котором мы участвуем как эксперты, специалисты, художники. Почему так мало говорилось об этом?

Возможно, фрагмент спектакля, созданный командой Бориса Павловича, оттого и откликнулся во мне больше других, что речь в нем шла все же об идеях. Актрисы Яна Савицкая и Юлия Захаркина воплощали на материале теории спектакля Ю. М. Барбоя детективный сюжет о поиске места зрителя в иерархии театрального первотворчества, вполне в евреиновском духе. Прелесть этой театральной миниатюры, ее музыку составляли удивительная плотность мысли ученого, парадоксальный рисунок его логики, красота слога, юмор. Мозг просто не успевал реагировать на столь интенсивно продуцируемый материал (над чем шутили в одной из сценок: из всей лекции Барбоя кто-то понял только, что «культура — не природа»), но то, что такого рода презентация знания приносит эстетическое наслаждение, — безусловный факт. И это самое интересное, с моей точки зрения, самое ценное, что было сказано о нас, — вот оно, театроведческое сознание, вечный спор с самим собой, сомнения, озарения, разочарования и новые поиски. Сцена рифмовалась с инсталляцией Анны Самсоненко и Валентины Спевак, созданной для выставки «Живая библиотека». Авторы тоже почувствовали музыкальность барбоевского мышления, выразительно сопроводив запись его голоса живым фортепианным исполнением.

Выставка, приуроченная к юбилею факультета, — попытка выйти за рамки нашей традиционной системы образования — объединила художников и театроведов, которым предоставили свободу творить без Мастера. То есть был создан прецедент кураторского художественно-образовательного проекта. И результат, конечно, впечатлил. Легкие изящные фигурки масок комедии dell’arte или хрупкий и монументальный одновременно кубик льда с застывшей в нем конструкцией «Великодушного рогоносца» — это, конечно, необъяснимо точное попадание в образы Майи Михайловны Молодцовой и Галины Владимировны Титовой. Наверное, удивление вызвала именно возможность совпадения внутреннего ощущения человека, которого хранит память, с ощущениями этого же человека в работах молодых ребят, которые не могли его знать в силу возраста. «Живая библиотека» — не свидетельство о людях. Это свидетельство о текстах — прочитанных, осмысленных, воспринятых художниками и теоретиками нового поколения. Это предложение нам двигаться дальше и развивать науку, опираясь на наследие учителей, а не застывать в почтительно-печальной позе, в оцепенении перед памятью о них. Кажется, такая тенденция есть на факультете после ухода Юрия Михайловича Барбоя.

Меня глубоко впечатлила инсталляция под названием «Деканы». О ней, кажется, никто не писал, — возможно, потому что это была единственная работа, не окрашенная индивидуальностью конкретного учителя. В фойе театра, при входе, был выстроен куб, стенки которого образовывал полиэтилен, натянутый на рейки-грани. К этому полиэтилену были прикреплены бумажки с фрагментами текстов деканов театроведческого разных лет. Внутри куба стояла старомодная банкетка, лежал бинокль и искусственные цветы. Обезличенный набор цитат, такой кодекс профессиональной чести театроведа — эта инсталляция была прочитана мной как институциональное послание. За одной из стенок куба находилось большое зеркало, но ты не мог видеть в нем себя, минуя пленку с прикрепленными к ней словами. Театроведческий — это не просто люди, это именно что институция, система, которая во многом выстраивает наше видение мира и самих себя. Мы видим свое отражение через эту «пленку» школы, через тексты, систему взглядов, которую она нам предлагает, хотим мы этого или нет.

Трагическая гибель Яны Постоваловой и нелегкий период, который переживает сейчас факультет, рифмуются с этой самой пленкой. Я не хочу, чтобы трагедия Яны стала новым мифом или символом чего-то. Мне бы хотелось, чтобы о ней не забывали не только в стенах «ПТЖ» — чтобы знали и помнили театроведы, собравшиеся на юбилей факультета, и практики театра. Потому что не забывать — значит постоянно перепроверять себя, рвать пленку. Стараться понять, какой урок мы как профессиональное сообщество должны извлечь, чтобы двигаться дальше.

Произведение длится до тех пор, пока кто-то продолжает его «распаковывать». Так что своей зрительской властью я продлеваю спектакль, давая крупно в проекции портрет Яны.

Шесть,
пять,
четыре,
три,
две,
одна секунда.

Этого бы хватило.

Занавес.

Ноябрь 2019 г.