С. Шальтянис. «Сукины дети». Клайпедский драматический театр.
Режиссер Эймунтас Някрошюс, художник Марюс Някрошюс

Клайпедский драматический театр стоит на берегу Балтийского моря. Там ветрено. Клайпеда не раз была завоевана, передана, переименована, возвращена. Где, как не здесь, ставить спектакль о мироощущении человека на ветру, живущего во тьме, на линии огня. Первый спектакль Эймунтаса Някрошюса в Клайпедском театре оказался его последним литовским.

Показанные на «Балтийском доме» последние спектакли Някрошюса не похожи один на другой. Близкие тематически, они очень отличаются даже в выборе драматургического материала и работе с текстом.

Д. Мешкаускас (Звонарь Карвелис), В. Якимаускас (Кристионас). Фото В. Луповского

«Инферно — Парадисо» настолько самодостаточно музыкален, что в слове как будто и не очень-то нуждается, текст «Божественной комедии» Данте время от времени звучит, но ощущается обособленно, как некий комментарий к действию. В «Венчании» текст Гомбровича «присвоен» — насколько это возможно в обстоятельствах игры. «Мастер голода» по новелле Кафки построен из визуальных метафор, многое в нем происходит или помимо звучащего текста, или в контрапункте с ним. В «Сукиных детях» роль слова другая. Текст крепко связан с действием, персонажи говорят много, их большие монологи продвигают нас в понимании целого. Да и сам текст одноприроден театру Някрошюса — исторические реалии в нем слиты с мифом, гротескные образы конкретны, с физиологичными деталями. Автор не переведенного на русский язык романа «Сукины дети» и автор инсценировки — Саулюс Шальтянис, неоднократно работавший с Някрошюсом в 80-е. В те же годы написан и этот роман.

Рефлексия на тему литовского менталитета, народа и страны, существующая в тексте, возникает в спектакле. Это рассказ о варварски отобранном доме и о новом, вдовьем, чью крышу сносит ураган, потому что он, как и вся Литва, стоит на перекрестке войн, между двумя кладбищами, в месте борьбы духов. Место и проклятое, и наделенное силой. Отнятое, но знающее своего хозяина. Сюжет этот еще и об искусстве — центральный персонаж спектакля Кристионас Донелайтис, поэт-основатель литовской литературы. На территории театра Някрошюс встретился с ним не впервые: в 2003 году он поставил поэму Донелайтиса «Времена года». Аудронис Люга писал об основной истории того спектакля — судьбе протагониста-рассказчика, чей образ создан на основе биографии Донелайтиса: пастора, поэта, музыканта. «Он собирает и пасет, лечит, учит свою небольшую паству, как библейских овец. Делает это из призвания и с вдохновением, которое приносит ему радость и боль, светлые мгновения и горечь разочарования»¹. В «Сукиных детях» пастор Кристионас (Видас Якимаускас) рассказчиком быть уже не может, на протяжении всего действия он лежит мертвый на кровати в глубине сцены.

Два перекрестных луча из правой и левой кулисы высвечивают темное пространство. Две ветки, подвешенные над сценой. Пространство дома — но разомкнутое, открытое всем ветрам. А их много, после смерти пастора погода как взбесилась: метет вьюга в поднесенных ко рту больших стеклянных банках, наполненных белыми шариками, грохочет гром, градом рассыпается по столу и под стол картошка в мундире. Тускло светятся старым золотом накрытый стол и кровать — а рядом такие же, но поставленные вертикально, как бы увиденные сверху. Симметричная сценография Марюса Някрошюса напоминает другую его работу для спектакля «Мастер голода»: пугающе реалистичное, в духе Рене Магритта, изображение приоткрытой двери, напольной вешалки и венского стула, дважды повторенное на заднике. Но актриса вешает фоторамку на ручку нарисованной двери, а стулья и вешалка обретают трехмерных двойников на сцене. Искусство и жизнь начинают подменять друг друга, и что из них настоящее, уже не разберешь. Для Мастера голода подлинной стала реальность искусства, в жизни ничего по вкусу он не нашел. В «Сукиных детях» границы между мирами уже не существует. Чайники, прикрепленные к вертикальной плоскости стола, шумно закипают, выбрасывают клубы пара. Мертвый Кристионас то ногу в колене согнет, то поднимется и, прихрамывая, пересечет сцену, попытается начать проповедь, но голоса нет.

К. Контяните (Лотти) в центре. Фото В. Луповского

Говорят те, кто остался после него. В черном костюме и шляпе на авансцене появляется звонарь Карвелис — Дариус Мешкаускас, у Коршуноваса игравший Гамлета, Барона и Сорина. Карвелис всегда один, его монологи обращены в зал. Место действия неопределимо, за ним чернота, он отшельник, странник. Карвелис катит перед собой пень: то, что осталось от дерева пастора, которое дважды срубали, а оно давало побеги. Он рассказывает о матери Кристионаса, которая обыграла Голод в кости, сохранив этим жизнь своему новорожденному сыну. Голод в тексте оказывается персонифицирован, он, как судья в черном сюртуке с ржавыми пуговицами, шагает по стране, облизывает свой костлявый палец и листает долговую книгу. На сцене он появляется в образе вертлявого инфернального приказчика в буклированной шубе и с бабочкой на шее, торгующегося с крестьянкой — за жизни ее детей. В других сценах он возникает как нищий, просящий подаяния, уже утратив лоск, но все еще дерзко заявляя о своих правах в чужом доме.

Монологи Карвелиса чередуются со сценами тех, о ком он рассказывает, так рисуется ритм спектакля. В доме, возле тела пастора — вдова Мария (Регина Шальтяните), в светлом глухом платье в пол: вертикаль, скорбь и благопристойность. Ей помогает Лотти (Каролина Контяните) — рыжеволосая деревенская простушка в красном платье. Устраивающий поминки Учитель. И двое извне: врач Закс и советник Абель, присланные Епископом, чтобы допросить Кристионаса и избавиться от него. Но, попав в метель, они оказались в канаве, откуда их вытащил звонарь, и лошадь его летела, как на Вифлеемскую звезду, везя псевдоволхвов, не на рождение, а на смерть.

Р. Шальтяните (Мария), В. Йочис (Учитель). Фото В. Луповского

Вся компания появляется на сцене в широких плащах и цилиндрах словно из мятой бумаги с металлическим отблеском (художник по костюмам Надежда Гультяева). Сияют. Потом разоблачаются. У советника недуг: после падения в канаву он не может помочиться. Остальные собираются вокруг него, сооружают ширму из плащей. Под плащи резво лезет знающая все целебные травы в округе Лотти, хихикая, она в два счета вылечивает Абеля. Постепенно проявляется могущественная сила этого почти ребенка, ее связь со стихией, с землей, с Кристионасом. Она рассказывает советнику о белой суке по имени Ауса. Маленькая Лотти играла с собакой, связала ей шапочку, а Ауса исцеляла людей, вылизывая их раны. Защищала захваченный дом, а новые хозяева пригвоздили ее лапу к полу и издевались над ней, заливая ей спирт в глотку. Теперь Ауса, по поверью, предводительствует армией духов, срывая крыши и сбрасывая повозки в канаву. Так же просто и доверчиво Лотти рассказывает о том, как ее изнасиловал и пытался заживо похоронить молодой сын тех самых новых владельцев дома. Абель (Эдвардас Бразис), слушая ее, все больше и больше поддается обаянию силы и прямодушия Лотти. Она парит над сценой, стоя на двух стеклянных банках, а Советник дует то в одну, то в другую, поднимая снежную бурю. Словно целует ноги — почти не касаясь. Вот Абель уже клянется, что влюблен в Лотти, что бросит свою красавицу жену, которая, впрочем, ни в грош его не ставит, и увезет Лотти далеко, например в Америку, где они построят дом и будут тихо и радостно жить. Возникает тема чужаков, иностранцев не только по крови, но и по духу. Абель один из них, но он, конечно, не так жесток, как люди, о которых говорит Лотти. И все же, плененный девушкой, этот черноволосый красавец в парчовом сюртуке просит показать, в какой позе она лежала перед тем, как ее настиг насильник. Овладев ею, повторяет «это не грех, это не грех», сияя от ощущения вновь обретенной силы. Как бы ни был искренен советник, рисуя счастливую жизнь с Лотти, он сжимает в руке гвоздь — не то первый гвоздь будущего дома, не то забитый в лапу собаки — покровительницы Лотти и страны. Лотти с ним, конечно, не поедет.

Советник с доктором сидят друг против друга, каждый вытянул вперед ногу, читают письма, лежащие на подъеме ступни. Сально посмеиваются. Это письма учителя, в них описаны сплетни и подробности его романа с Марией.

Э. Някрошюс. Фото из архива редакции

Позади них среди груды тряпья в перевернутом столе, как в гробу, лежит тело. Это учитель (Вайдас Йочис), который в первом действии вышагивал по дому пастора как хозяин, как бы невзначай сталкивал Кристионаса с кровати, собирался занять его место в церкви и рядом с Марией. Жуткий образ — беспалый учитель, зарабатывающий изготовлением гробов, пальцев лишенный за развращение двух девиц. Ночью с учителем что-то произошло, его нашли среди горы бумаг с перьями, зажатыми в растопыренных пальцах ног. Он вскакивает, обезумевший, прячется под кровать Кристионаса, полуголый мечется по сцене, пока доктор не берется его усмирить.

Театральных метафор, каких ждешь от спектаклей Някрошюса, в «Сукиных детях» не так уж много. Но есть монологи, текст — ими переполненный. Много пространства в спектакле оставлено тексту. Но важно и то, что между репликами. Паузы, насыщенные священным, почти метерлинковским, ужасом и ощущением присутствия пастора здесь.

«Кристионас приходил к нему», — невозмутимо предполагает Лотти, пока все ломают голову над тем, что случилось с учителем. Она-то знает, что со смертью встречи не заканчиваются.

Звонарь Карвелис, казалось, своей истории не имеет, обреченный только на роль рассказчика и хранителя памяти о пасторе. Слепнущий от сцены к сцене, в финале он, как растерянный Лир, прислушивается к нарастающему грохоту грома. Он гадает, какая же война началась в этот раз. Уже давно неважно, из-за чего она, понять хотя бы, кто с кем воюет. Пень Карвелиса исчез, в руках белая трость. Его встречает девушка в белом с косой до пояса. Не ангел — белая сука, Ауса, мать всего народа, которая бережно пронесет душу звонаря прямо к пастору Кристионасу. Но пока душа слишком тяжела — надо покаяться. Звонарь открывает двери по бокам от авансцены, проливает свет. Исповедь превращает рассказывающего в участника. Скитания Карвелиса с пнем — попытка не только сберечь память о пасторе, но и искупления вины. Он был свидетелем изнасилования Лотти, но дал себя подкупить куском пирога и земли, показал пальцем на невиновного. А всю жизнь любил Лотти, ту, которую предал.

Звонарь хватается за косу Аусы и идет за ней, как за собакой-поводырем. Стук трости о сцену. Навстречу им поднимается Кристионас, он зовет душу Карвелиса к себе. Он вновь собирает свою паству.

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Поэму Донелайтиса «Времена года» Някрошюс, как известно, поставил не целиком, выбрав части «Радости весны» и «Благо осени». Спектакль «Сукины дети», столь отличный по языку от того полупрозрачного спектакля, все же становится своеобразным продолжением — зимой. Как и в спектакле 2003 года, человек не мыслится вне природы. Время года связывается со временем жизни человека. Когда даже самые жаркие страсти засыпает снегом. Зима — старость, время не бурной деятельности, а воспоминаний о былом. Время очищения и тишины.

Ноябрь 2019 г.

1 Люга А. Букварь «Времен года» // ПТЖ. 2003. № 4 (34). С. 24.