Это интервью — слоистое. Каждый слой «наговорен» в разное время. И когда я собрал эти тексты, показал «объекту интервью» и мы заново обсудили какие-то темы, стало ясно, что время не отразилось на сказанном.

Пять лет назад я не представлял, что последующие интервью с Коршуновасом можно будет «затегить» понятиями, связанными с публицистикой, политикой: глобализация, популизм, национализм, эмигранты, иммигранты… С такими театральными терминами, как вербатим, site-specific theatre… Но ведь Театр Оскараса Коршуноваса изменился — и конкретный вильнюсский ОКТ, и тот, что не имеет юридической прописки…

Евгений Авраменко Оскарас, когда-то мне было ясно, что вы представляете «театр, который говорит о себе», осмысляете отношения актера и персонажа с ролью… Пожалуй, «Чайка» — последний спектакль, который можно отнести к этому типу. Ваша «Мера за меру» — спектакль публицистический, как и «Тартюф». А еще вы за эти годы впервые поставили Брехта, тот спектакль отличал жесткий взгляд на социум. «Русский роман», «Человек из Подольска»… Театр Коршуноваса сменил вектор?

Оскарас Коршуновас Смотрите, мне в этом году стукнуло пятьдесят. Не верится… И кажется, что в преддверии этого начался новый для меня этап. Появилось подсознательное желание вновь обратиться к вопросам, которые волновали меня когда-то, и как-то обобщить мои давние работы. Скажем, в спектакле «Очищенные» по Саре Кейн, который я сделал в Национальном театре в Осло. Я ставил ее несколько раз, именно эту пьесу… Вообще я много ставил современной драмы, меня цепляла и новая британская драма 1990-х, и последнее время меня опять тянет к этим авторам. Возможно, это цикличность… В Вильнюсе я недавно выпустил «Покушения на ее жизнь» по пьесе Мартина Кримпа, который относится к той же британской новой волне, что и Кейн с Марком Равенхиллом (и его я ставил). В «Покушениях…» есть, думаю, обобщение моих работ по этим авторам. И Мариус фон Майенбург среди моих постоянных драматургов. Хоть он и немец, но перекликается с британцами; переводил Сару Кейн и сам говорил, что на него очень повлияла эта драматургия. При этом за последние сезоны я выпустил и «Тартюфа», к которому тоже обращался не один раз (сегодня он очень уж актуально звучит), и «Записки сумасшедшего»… Оглядываясь назад, я вижу, что работал интенсивно, в широком диапазоне, пробовал эксперимент, следовал принципу: ставь классику как современную драму, а современную драму — как классику. Один спектакль перекликается с другим… И в этом всем мне видится замес нового для меня театра.

Авраменко А правильно я понимаю, что «Чайка» 2013 года — ваше первое обращение к Чехову — стала для вас рубежной? Она словно закрыла какой-то ваш этап.

Коршуновас Пожалуй, да. «Чайка» стала последней частью трилогии, начатой «Гамлетом» и продолженной «На дне». Знаете, я ведь думал «Чайкой» поставить точку на своем режиссерском пути. Постепенно шел к тому, чтобы — остановиться… Но вся эта трилогия, собравшись, дала мне новый взгляд. В этих спектаклях, в каждом по-своему, исследовалось, что такое театр и что такое актер, как они соотносятся с действительностью, где грань, отделяющая жизнь от театра… Помните, «Гамлет» начинался с того, что актеры сидели перед своими отражениями в зеркалах и спрашивали: «Кто ты?» Мы увлеклись техникой, выражающей отношение актера к своему персонажу. Для нас стала важна процессуальность театра. Вот и замерцал Брехт. И с каждым спектаклем трилогии проявлялся все больше. В «Чайке» контактируют уже не персонаж с персонажем, а актер — со зрителем через персонажа, и актер выговаривается зрителю: о себе, о том, что болит, о времени… Если в «Чайке» только что родившегося МХТ четвертая стена утвердилась, то в нашем Чехове — в контексте ОКТ — произошло падение четвертой стены.

Авраменко А потом Брехт и сам появился в вашем репертуаре. Спектакль по «Мещанской свадьбе».

Коршуновас Он вырос из учебной работы на актерском курсе, где я был мастером. Я хотел передать студентам то, что мы с моими актерами опробовали в работе над трилогией.

Авраменко В том спектакле были интересные наблюдения над свадебными ритуалами. Ситуация свадьбы позволила вам показать социум в сжатом виде.

Коршуновас Мне кажется, что свадьба и смерть — и все связанные с ними ритуалы — полнее всего выговаривают что-то про социум. Свадьба и смерть, даже не рождение… Потребительство, профанность, прозаизм — это актуально и болезненно для всего постсоветского пространства. Жизнь сводится к быту, и почти не остается бытия. Как проходят свадьбы сегодня: пьянка, попса, пошлые игры. Актеры принесли много своих наблюдений — и просто ящик Пандоры открылся! Такие полезли типажи, детали, нюансы…

Авраменко Вы сказали, что какие-то авторы у вас появляются как будто циклично. Марюс Ивашкявичюс ведь из их числа? Несколько лет назад в Литве прогремело ваше «Изгнание», недавно вы поставили его же «Русский роман».

Коршуновас В этих пьесах для меня много сходства. «Изгнание» — история путешествия из одного мира в другой, герои — литовцы, которые покинули родину, отправились в Лондон. Эта пьеса точно выражает самочувствие постсоветского пространства в то время, когда «близнецы в Нью-Йорке еще стояли, но принцесса уже погибла». Действие начинается в маленьком автобусе: в такой садились в середине 1990-х и уезжали из страны, не зная языка, отправляясь как бы в открытый космос. И с эмигрантами происходили невероятные приключения. Герои «Русского романа» вроде бы никуда не уезжают из Ясной Поляны, но поезд из XIX века в век XX проходит по всем ним. Символично, что Толстой на железной дороге умер, в доме станционного смотрителя. А Софья Андреевна, приехавшая к умирающему мужу (и ее к нему не пускали!), жила в вагоне, который поставили на запасные пути…

«Изгнание» зиждется на реальных историях, пьесу создали, во-первых, сами эмигранты — драматургией своей жизни, а Марюс эти истории художественно обработал. Но текст корректировался на репетициях, каждому из нас было что сказать на эту тему. Эмиграция коснулась тогда всех в Литве, даже если ты оставался в стране. В «Изгнании», кстати, нет театра как объекта рассмотрения, но при этом в нашем спектакле много очень разного театра: от психологического до commedia dell’arte, от кабаре до Брехта. Мы старались разными ключами открыть весь этот невероятный жизненный массив. Допустим, героиню зовут Эгле — это знаковое для Литвы имя, укорененное в нашей мифологии. Наша самая известная сказка называется «Эгле, королева ужей»: пока Эгле купалась в море, в ее платье залез уж и обещал уползти, если Эгле назовется его невестой. И наутро в дом Эгле приползли ужи — забрать ее в море. Ее родные испугались, хотели выкрутиться и не отдать девушку, но она решила сдержать слово. И на морском берегу ее жених обратился в прекрасного юношу, морского царя Жальтиса. Она прожила с ним счастливо в море несколько лет, родила детей, и все было хорошо, если бы не, по-современному скажем, ностальгия. Эгле упросила мужа ненадолго отпустить ее домой, что Жальтис и сделал, открыв заклинание, которым его можно будет вызвать из моря. И ее братья, выведав это заклинание, вызвали Жальтиса на берег и изрубили его. Эгле в порыве скорби превратила себя в ель (это имя так и переводится)… Теперешняя Эгле, из пьесы Марюса, тоже отправляется жить в иную стихию, в иную цивилизацию; конечно, не к ужам, но — к «чужим». Хочет найти там свое счастье, а оказывается на дне.

«Изгнание» играется на аренах, собирая две-три тысячи зрителей. В Литве это, можно сказать, всенародный спектакль, шоферы фур на него приходят!.. У него амбиция глобально рассказать об эпохе…

Авраменко Раз уж вы вспомнили про «Эгле, королеву ужей». Спустя лет пять после «Изгнания» вы выпустили в Вильнюсе — с участием своих студентов-актеров — современную версию этой сказки. Это было высказывание на социальную тему, об иммигрантах.

Коршуновас Тот проект был паратеатральное, перформативное действие в формате site-specific. Оно разыгрывалось в здании бывшей больницы. Зрители перемещались по коридорам, лестницам, по бывшим палатам и операционным, по акушерскому отделению, где когда-то рожали и рождались… Но в этих стенах и умирали. Многие литовцы глубинно связаны с этим зданием на уровне памяти. Понятие «память места» там оживает.

Что побудило меня работать над этим проектом? Печально известная фотография утонувшего сирийского мальчика, который погиб с родственниками, когда они нелегально переправлялись по морю, поскольку в статусе беженца им отказали. Я увидел этот снимок, когда был в Норвегии и ставил там «Наш класс» Слободзянека — пьесу о «своих» и «чужих». Фотография мальчика, волной выброшенного на берег, распространилась в интернете перед самой премьерой, и я увидел, как отреагировали на фото норвежцы и какие страшные комментарии появились в литовских СМИ. Стало видно, что у людей отсутствует эмпатия. Литва, как страна, входящая в Евросоюз, обязана была принять беженцев. Не так уж много. Но литовцы испугались, в большинстве своем оказались к этому не готовы. И я вновь вспомнил нашу самую известную сказку, в которой закодирован страх перед «заклятием чужого». Люди испытывали отвращение к ужам, но Эгле увидела их иначе — не только снаружи. Эту сказку мы соединили с пьесой Эльфриды Елинек, посвященной мытарствам беженцев в Европе…

В пространстве бывшей больницы было создано нечто вроде ада, один из актеров выступал в качестве Вергилия, проводя зрителей по «дантовским» кругам. Мы задействовали полицейских с собаками, а еще конную полицию… «Эгле, королева ужей» логично появилась после той трилогии, мне захотелось выйти за пределы собственно театра, поработать на поле перформативности. Потом я повторил этот проект в Риме. Проблема эта насущна для всей Европы: она переустраивается в процессе глобализации, и происходит это болезненно. Прежняя картина мира переворачивается, и реакция многих — удержать свой, понятный мир, где не должно быть чужих. Современное общество стремится к закрытости, посмотрите, как люди существуют в соцсетях: каждый будто заперся в своем коридоре. Нет желания выйти и посмотреть, что снаружи. Спортсмены контактируют со спортсменами, а театралы — с театралами, и каждый в этом крошечном сообществе думает, что он со своими френдами и есть мир, а их мнение — мнение всего мира. На это обращал внимание Зигмунт Бауман, недавно умерший философ: на самом деле соцсети отнюдь не соединили людей. Хотя, казалось бы, должны.

Авраменко Вы упомянули «дантовские» круги ада, а я вспомнил, что вы где-то говорили об этом и применительно к «Русскому роману» Ивашкявичюса…

Коршуновас И для Марюса, и для меня «Изгнание» в каком-то смысле подготовило «Русский роман». В нем проступает структура, которая у меня уже встречалась: когда над нарративом преобладает как бы ситуация ада. Или чистилища?.. Героя не отпускает какая-то ситуация, заставляя его проходить мытарства, и он должен измучиться, чтобы что-то понять и очиститься. Нечто подобное было и в моем норвежском спектакле «На пути в Дамаск» по Стриндбергу. И еще. Марюс не впервые находит такого героя, через которого можно полней всего рассказать о времени. В «Изгнании» — рубеж XX и XXI веков через Бенаса, в «Русском романе» — рубеж веков XIX и XX через Софью.

Авраменко У обеих пьес Ивашкявичюса документальная основа: в «Изгнании» это свидетельства мигрантов, в «Русском романе», в частности, дневники Софьи Андреевны. А насколько вам было важно выйти за пределы пьесы, самому прикоснуться к тем источникам?

Коршуновас Вообще, Толстой сильно повлиял на мое мировоззрение. Я очень много читал в отрочестве, в 14, 15, 16 лет: Достоевского, Гегеля, Канта… кого только не читал. Это я потом уже перестал читать. (Смеется.) И одно из главных для меня влияний связано с Толстым, прежде всего — с его биографией. «Исповедь» произвела сильнейшее впечатление, как и «Исповедь» Руссо. И меня впечатлил «запрещенный Толстой» — та его публицистика, что была забракована сначала царской, а потом и советской цензурой. Не знаю, как с этими трудами у вас, но на литовском они издавались очень малыми тиражами. Хотя Толстой считал, что это его главные труды, а вовсе не художественные полотна вроде «Войны и мира». Эта публицистика повлияла на весь мир, на одного лишь Ганди как повлияла! Даже во время революционных событий в Литве в 1990-е часто вспоминался Ганди с его идеями о непротивлении, но ведь это толстовские идеи. И когда я стал читать пьесу Ивашкявичюса, во мне сразу ожили мои юношеские мысли и ощущения.

Авраменко Толстого нет даже в финале, когда зритель понимает, что Софья Андреевна умерла, и вот — на том свете вся семья за столом, а Толстого нет. Почему и там его нет?

Коршуновас А почему Бога нет?

Авраменко Это спорное утверждение.

Коршуновас Но мы Бога не видим. Даже если Он есть. Толстого в пьесе нет в том смысле, что не существует с нами Бога как осязаемой фигуры, а уже дело каждого из нас, верить или нет. По сути, Толстой стал христианским анархистом, возвратившись к истокам настоящей веры. Он уже не мог быть семейным человеком, он жил всем миром. Чертков понимает, что жить в одной семье с Толстым — не то же самое, что жить с великим писателем, это уже как жить с пророком.

Авраменко А как вы относитесь к Софье Андреевне?

Коршуновас Нельзя сказать, что спектакль, как и пьеса, — про нее. Скорее про женщину. Софья сопряжена и с Аксиньей, и с Кити, и с Анной. Неспроста они все ложатся у меня на рельсы. Это рельсы времени. Но под какой поезд бросается Анна Каренина? Ее задавил XIX век, ханжеское общество, которое не могло допустить в женщине такой свободы любви. А Софья — совсем по другой причине. У Толстой на самом деле были мысли броситься под поезд. Но ее поезд — уже совсем другого времени, революционной эпохи. А Софья хочет выдержать консервативные позиции XIX века. Можно сказать, что она такая Анна Каренина наоборот: она-то хочет сохранить семью, она не понимает, как можно мужу и жене не быть плотью единой. Сюжет, который взял Марюс, позволяет увидеть, что произойдет с женщиной в XX веке, я имею в виду феминизм, сексуальную революцию и так далее. Но все началось тогда: гибнущая под поездом Анна — а поезд этот олицетворяет консервативный мир, — и Софья, на которую надвигается поезд нового мира.

В кабинете Толстого портрет Черткова висел над головою и креслом. Софья Андреевна пишет в дневнике, что она перевесила портрет, а когда муж повесил его обратно, то сняла, изорвала на мелкие части и бросила в сортир. Представьте, какая ревность! Чертков стал для Софьи Андреевны дьяволом на бытовом уровне. Дьяволом, который постоянно жил между ней и Львом Николаевичем, терся, мешал, ел за их столом… И Софья Андреевна даже приглашала священника, чтобы он очистил их дом. Помните, у нас в спектакле появляется поп с утюгом? Это интересная деталь. Когда Толстого отлучили от Церкви, стали выпускать чугунные утюги с его портретом, чтобы хозяйка, проверяя, нагрет ли утюг, могла плевать в лицо еретика. Это факт.

Софья Андреевна считала, что Чертков отнял у нее живого мужа, переделав его наследие по своему усмотрению. Не ясно, как бы переделала это наследие она сама, а она хотела это сделать. Наверняка вымарала бы все, что касается интимной жизни Толстого, отношений с Аксиньей и прочее.

Между Чертковым и Софьей Андреевной развернулась интересная борьба: какого Толстого оставить людям?

Авраменко В вашей версии «Русского романа» Ивашкявичюс по вашей просьбе дописал большой монолог Черткова, где тот называет Толстого отцом всего человечества, «Кантом и Христом в одном». У вас этот монолог исполняется под песню Леннона Imagine, которая вдруг кажется подстрочником толстовских высказываний.

Коршуновас В этой песне ведь предлагается вообразить, что люди перестали на страны мир делить, что воцарилось братство на земле… Концентрат толстовских мыслей.

Авраменко «Русский роман» привозили в Петербург. Вы почувствовали разницу восприятия спектакля в Литве и у нас?

Коршуновас Когда на следующий день после показа в Петербурге состоялось обсуждение спектакля критиками, было очевидно, что они его не приняли. Мол, спектакль перегружен информацией, он очень долгий. Кто-то сказал — «политический манифест». Возможно, дело в том, что у русских свое устоявшееся представление о Толстом. В Литве зрители менее подготовлены, многие не знают русского языка — ведь это спектакль Русского театра Литвы — и воспринимают текст через литовский подстрочник. «Русский роман» полюбила литовская молодежь, казалось бы очень далекая от русской культуры, этой молодежи не преподают Толстого на русском, как нам. А она очень открыта, смеется там, где смешно, серьезнеет там, где серьезно. В Литве спектакль никому не кажется тяжелым и долгим. У вас меня в интервью спросили: «А вы что, думаете, что театр это духовная работа?» Да, представьте себе, я так думаю, хотя сам я как зритель, допустим, поклонник легкой формы, изящества и лаконизма. Но я чувствую, что на меня самое большое влияние оказали вещи масштабные, тяжеловесные. От «Братьев Карамазовых» до спектакля Някрошюса «И дольше века длится день», от фильма Бертолуччи «Двадцатый век» до фильма Германа «Хрусталев, машину!», где через один миг рассказывается об эпохе. В спектакле «И дольше века длится день» Някрошюс тоже искал угол зрения, через который можно рассказать о Времени. Через манкурта старался объять весь XX век. Когда я смотрел «И дольше века длится день», я много чего не понимал, не знал о нашей истории, о сталинизме, о манкуртизме, о ГУЛАГе… Но этот спектакль произвел впечатление на всю оставшуюся жизнь. В «Русском романе» у меня есть цитата того спектакля: когда стол поворачивают, а там портрет Сталина.

Авраменко В период развала СССР Литва пережила некое отторжение русской культуры. Но ведь пришла пора по-новому открыть ее? А как это сделать литовской молодежи? И нужно ли ей это?

Коршуновас Начну издалека. Я с интересом наблюдаю, как общается наша молодежь, выросшая в Евросоюзе. Ребята говорят на литовском, но вдруг переходят на какие-то английские фразы, на английский сленг. И дальше уже свободно говорят по-английски. (А я, кстати, плохо говорю по-английски.) А потом опять переходят на литовский. То, что нынешние студенты не знают русского, отсекает у них значительные возможности, просто потому, что им недоступен большой объем литературы: в интернете за англоязычные издания надо платить, а на русском многое бесплатно. Если говорить о предпочтениях театральной молодежи, то она — западническая, ориентированная на польский, немецкий театр. Скажем, я как педагог работал в Пекине и знаю, что китайские студенты специально учат русский, чтобы читать в подлиннике Станиславского и Мейерхольда. У наших студентов такого интереса нет. Но какой-то спектакль по русской классике может вызвать огромный интерес. Тому же «Русскому роману», повторю, молодежь очень открыта. И вдруг — кто-то из молодых литовских режиссеров ставит Пелевина или Дурненкова. То есть современная русская культура молодежи может быть интересна, но уже в контексте культуры мировой. И это естественный процесс.

Авраменко Я заметил такую перекличку у вас с Люпой. Он поставил в Национальном театре Литвы «Площадь героев» Бернхарда, соединив свое ощущение современности с настроениями 1930-х. А вы поставили в Драматическом театре Варшавы тоже злободневную «Меру за меру». И спектакль получился беспросветным.

Коршуновас Во всей Европе чувствуется, что после периода свободы, которая появилась с падением Берлинской стены, опять возникла тенденция к закрытому обществу. И это связано с новыми моральными догмами, новым пуританством.

Когда я ставил в Польше спектакль, примерно в это время правящей стала партия «Право и справедливость». Странно, самим названием как будто ищутся какие-то неправые. И несправедливые… Мой спектакль вызвал в Польше скандал. На сцене — зал заседаний, который поляки видят каждый день по телевизору. Над входом в зал — крест, то есть чиновники, входя в зал, всегда проходят под ним. А Шекспир в этой пьесе как раз постоянно апеллирует к этим понятиям: «право» и «справедливость». Герцог в своем деморализованном государстве дает власть Анджело, чтобы навести порядок, но Анджело оказывается подонком и ханжой. Здесь есть перекличка с «Тартюфом». У нас в «Тартюфе» нет благополучного исхода, справедливый посланник короля не появляется, а Тартюф, добившись своего, остается. У Шекспира герцог в финале тоже появляется как «бог из машины», чтобы завершить пьесу счастливо, но в спектакле не так: Анджело понимается как зло, посредством которого вершит свои дела еще большее зло.

Авраменко Умер Някрошюс. Как вы ощущаете сейчас расклад сил на театральной карте Литвы?

Коршуновас Мне не кажется, что актуально выводить этот разговор в плоскость соревнования между режиссерами. Само положение режиссерского театра неустойчиво. Я не знаю, как у вас, но в Литве давно ведутся разговоры о смерти режиссерского театра. Это было еще до ухода Някрошюса. Дескать, не нужно режиссерской диктатуры, театр — это коллективная работа, а пьесы надо писать во время репетиций… Мне вообще-то это все напоминает мою комсомольскую юность. А тут пришли какие-то новые хунвейбины. Сбросим старый театр, здравствуй, допустим, современный танец или современный цирк. Говорят, что репертуарный театр — пережиток СССР. Так ведь не в советское время репертуарный театр возник… А как же Комеди Франсез? Сейчас артисты переходят из проекта в проект, а еще бесконечные воркшопы, столь модные в Европе, все чем-то заняты, а незаменимость конкретного актера пропадает. Исчезает элитарность искусства. Някрошюс казался исчезающим видом, динозавром, и я, возможно, сейчас тоже кажусь динозавром. Ведь получается недоразумение: руководя своим маленьким независимым театром, я отстаиваю в нем принципы театра государственного, репертуарного, а кто-то скажет — старорежимного. Так сложилось, что в молодости мне не дали стать худруком какого-то театра и я создал свой. А новое время как будто говорит мне, что такой театр уже и не нужен. Я чувствую себя в промежутке эпох. Воевал с театральными консерваторами и ханжами, а теперь не успел очухаться, как навалились, понимаешь, эти… хунвейбины. Мне кажется, я в Литве уже поднадоел всем. Кстати, я много ставлю в других странах. И какие-то принципиальные для меня вещи случаются за пределами Литвы. Кажется, я на родине даже меньше сейчас бываю, чем за границей. А литовские критики, получается, не знают моего творчества целиком, потому что не видели принципиальных для меня спектаклей, как тот же норвежский «Наш класс».

Авраменко Наше интервью началось с того, что вам исполнилось пятьдесят. Возраст вообще принципиальная для вас тема, неспроста у вас Гамлет был не юным бунтарем, а человеком лет сорока, вашим ровесником тогда. А сейчас какой материал подходит вашему возрасту?

Коршуновас Мне очень нравится мой возраст. Приходит понимание, что уже не надо ничего никому доказывать. Все есть, как оно есть. Когда-то у меня не было страха ни в жизни, ни в творчестве. А потом это пропало, года в двадцать четыре. И я долго жил с возрастными тревогами: я чего-то не успел, кем-то не стал. Это великолепно выражено в драматургии Чехова, где на каждом персонаже печать возраста… У каждой из трех сестер свой возраст, и Чехов точно высвечивает каждый из этих этапов. Я уже прошел возрастные фазы всех трех сестер. (Смеется.) Но до Короля Лира все же далеко.

В восемнадцать лет мы должны определиться с профессией, позже должны построить карьеру, потом — создать семью и так далее. Все время чего-то должны. В какой-то момент ты понимаешь, что уже никогда не сделаешь того, о чем мечтал. Вот тут и происходит взросление. А зрелость приходит, наверное, когда понимаешь, что многое позади, но еще есть время любить, творить. Я ощущаю новую молодость, какое-то бесстрашие. Я даже смерти не боюсь. Говорить о ней боюсь. Я почувствовал себя состоявшейся личностью и состоявшимся режиссером — со всеми минусами и проблемами.

Авраменко А что главное вы хотите успеть сделать?

Коршуновас Мне врезался в память разговор с Тадеушем Слободзянеком. Он рассказал мне, что когда с ним случился удар и он очнулся в больнице, чувствуя себя на пороге смерти, то первая промелькнувшая у него мысль была, что он недостаточно хорошо прочел «Фауста». Тадеуш еще даже не мог говорить, но сумел написать дочери, чтобы она привезла ему в больницу «Фауста». Человек в режиме обычной жизни может не осознавать, в чем у него на самом деле потребность. Меня, во всяком случае, радует, что уже нет ощущения спешки, хочется остановиться, углубиться во что-то фундаментальное. Я сам начал немножко писать…

Когда в школе я сидел на уроках истории во время брежневского застоя, я не мог и предвкушать, что переживу столько всего. Что я увижу, как рухнет Советский Союз. Как в Литве произойдет революция. Капитализм. Вступление в Евросоюз. Технологическая революция. Компьютеры. Интернет. Это новая цивилизация. Но в каком-то смысле она и качнула общество назад: к новому пуританству, надзору…

Я как-то ехал из Рима в Турин через Альпы, мне позвонил друг. Я через интернет показываю ему красоту Альп, а он отвечает: «А я сейчас в Токио, попиваю коктейль». И показывает мне вид на Токио. Если бы мне году в 1986-м, когда я уже был взрослый и сознательный, кто-то рассказал, что мне когда-нибудь в Италию позвонит друг из Японии и мы будем видеть друг друга через какие-то плитки, я бы принял этого человека за психа. Момент, в котором я живу, дарит уникальную точку обзора. Я имею в виду то, что можно увидеть, оглядываясь назад, и то, что открывается взгляду сейчас. И еще будущее предвкушать… Я очень благодарен своему времени.

Ноябрь 2019 г.