В жанре инсталляции есть что-то трагическое. Какая-то противоестественная — не как у скульптуры и живописи — неподвижность. И вот впаяны в эту неподвижность оказались наши учителя. И не наши учителя, но которые учили наших. Трудно найти жанр, более попадающий в ту печаль, что сегодня ощущается на факультете.
Учителям этот жанр, мне кажется, понравился бы. Потому что они, петербуржцы-ленинградцы, гвоздевцы, — всегда мыслили форму (и себя в прекрасных оковах формы — не так ли нас учили писать!). Всегда предпочитали поэтическое повествовательному. И каждый день заново искали самый новый, самый сегодня-современный язык. Для них, отчаянных авангардистов, в год 90-летия факультета инсталляция будет, наверное, уже отжившим этапом. Но сейчас это — то самое. (Они ведь часто так оценивали, местоимениями.)
На выставке, впрочем, то и дело раздавалось недоуменное «не то!». И я думаю, это было во многих случаях справедливо. Но я думаю еще, что недоумение в тот вечер не должно было быть рассерженным. Нас учили бескомпромиссности в искусстве. Но еще нас учили не писать о тех, с кем дружишь, о театре, где служишь. А эта выставка — про наших родных, и мы не годимся в критики. И авторыинсталляций не годятся в критикуемые. Об учителях говорили дети — точнее, «внуки». И это — главное: в них, прежде всего в них — та самая краеугольная современность. Но этим они и уязвимы. Когда после выставки начался спектакль, на заднике шли одно за другим лица педагогов — и только «взрослые» могли их узнать (эхо имен над залом, с каждой фотографией). Так вот, говорить о тех, кого не знаешь в лицо, тем, кто знает, — задача отчаянная и заведомо проигрышная. Бывает, когда нужно дать право на творческое непопадание. (А еще — быть снисходительными к студентам, это тоже их правило.)
Красные музейные ленты-ограничители вокруг металлической клепки — не пришло бы в голову, что это Лев Иосифович Гительман. Для меня в нем ничего ограниченного, ничего от музея, ничего конструктивистского. Если уж красный, то бархат, если металл — то драгоценный. Елена Викторовна Маркова, изображенная в виде картонного домика: домик хорош, но в нем живут мимы, не слишком ли прямолинейно? А разнообразные объявления, которыми домик обклеен, — да, эксцентричны, но про Маркову — буквами? Ее лекции — ее пантомимы! — проволоки, пружины, солнечные зайчики, электричество… Ну а Мокульский без головы! Хотя было в его эпохе нечто булгаковское. И да, праотец, и столп света (софита) озаряет его, как неопалимую купину. Это можно объяснить, но объяснять надо долго, а ты уже выхватил шпагу: обезглавленный родоначальник оскорбляет честь театроведа.
Почему про Александру Александровну Пурцеладзе — «Завтрак на траве»? Завтракающие объяснить не смогли. А про Лидию Аркадьевну Левбарг — пучки травы в стекле? Она, мол, проращивала таланты. Но у нас на факультете все — сеятели. И все же это я чувствую: красочная, артистичная Пурцеладзе, поющая под гитару (мандолину!); неземная, с «крылатыми глазами» Левбарг — и травинки в воздухе, на тонкой стеклянной ножке…
А еще — не только образы, — но и наше родное: тексты. Прекрасные отрывки из деканов в слишком уж неуютной полиэтиленовой клетке-деканате. Цитаты Абрама Акимовича Гозенпуда — как лозунги на плакатах типа "Окон РОСТА«(не слишком ли дерзкий упрек в плакатности? Дерзкий и, как кажется, детски-невинный). Внутри плакатного «забора» можно посмотреть оперные постановки, те, что смотрел Гозенпуд, и сравнить с его описаниями; этого никто в вечер юбилея не успеет, бесполезная и настоящая театроведческая работа. А главные тексты — в компьютере. Леонид Попов. И почтовый ящик: вот, получите, каждый, по письму — Леня Попов писал домой из армии. И вздрагиваешь: человек, у которого было так мало времени, вынужден был отдавать его не театру, а родине.
А вот кто умел договариваться с родиной — Анатолий Зиновьевич Юфит. Простой по мысли объект — кабинет завкафедрой. Стол, стул, печатная машинка и лампа (у меня дома были точно такие же, и одна, и другая). Блокнот, ручка, театральные журналы и даже купюра. Может, приготовил студенту одолжить (а он одалживал). Театр настроения, как мы знаем, в родстве с реалистическим театром. В этом «просто кабинете» подробность, любовно подобранная деталь трогает душу. Как и условная «рама» — кабинет не по-театральному имеет четыре стены, стены из старых обоев, хочешь посмотреть — рви. Анатолий Зиновьевич тоже ушел рано — не так невыразимо рано, как Попов, но… Понаблюдать бы, долго ли ходили около и как рвал первый осмелившийся. Но я пришла — уже весь кабинет в дырах.
Да, то, что удалось, — пронзительно. Особенно близкое. Огромные тени дель арте на стене. Как эта графичность идет маскам, крючковатым носам, острым носкам. Конечно, хочется красок — Майя Михайловна Молодцова, разве она театр теней? Она чудо волшебного фонаря. Или… мы ведь давно живем без ее чудес. И без голоса Барбоя, которым звучит рояль. Из рояля взлетают пластинки и застывают в полете. «Великодушный рогоносец» впаян в лед. Лед растает же во время театроведческого спектакля? Но мельница не завертится. Как нам теперь осмелиться снова крутить педали, которые крутил Мейерхольд?
Среди них, недавних, мне остро не хватило одной, тоже личной утраты. Не было инсталляции о Ларисе Георгиевне Пригожиной. Но она мне как-то сразу придумалась. Это была бы палка, или, жестче сказать, — костыль Ларисы Георгиевны, с которым она вынуждена была ходить в последние годы; который иногда на лекциях громко падал, неловко прислоненный к столу. А из этого костыля раскрывалась бы разноцветная сфера зонтика; Николая Павловича Акимова попросить бы разрисовать. Ведь ходил непременно с зонтиком чудак доктор Гаспаро из ее любимого Олеши. И солдаты голого короля из ее любимого Шварца до зубов вооружались зонтиками, не штыками.
Во второй день Барбоевских чтений — в 512-й за окном застучал дождь — вдруг получилось вспоминать. Будто вернулось что-то. Но стало ясно, что всех не вспомним, сколько еще имен — душ, даже эхом до нас не дошедших, — жили и звучали здесь. И показалось, что не вспомнить, может быть, не страшно. Что не быть упомянутым — не значит быть забытым. И я думаю, что на выставке в фойе Музкомедии было больше инсталляций, чем все мы видели; что у многих, как у меня, рождались свои инсталляции о своих.
P. S. А шарики были Лапкиной!
Октябрь 2019 г.
Комментарии (0)