В жанре инсталляции есть что-то трагическое. Какая-то противоестественная — не как у скульптуры и живописи — неподвижность. И вот впаяны в эту неподвижность оказались наши учителя. И не наши учителя, но которые учили наших. Трудно найти жанр, более попадающий в ту печаль, что сегодня ощущается на факультете.

Учителям этот жанр, мне кажется, понравился бы. Потому что они, петербуржцы-ленинградцы, гвоздевцы, — всегда мыслили форму (и себя в прекрасных оковах формы — не так ли нас учили писать!). Всегда предпочитали поэтическое повествовательному. И каждый день заново искали самый новый, самый сегодня-современный язык. Для них, отчаянных авангардистов, в год 90-летия факультета инсталляция будет, наверное, уже отжившим этапом. Но сейчас это — то самое. (Они ведь часто так оценивали, местоимениями.)

Инсталляции к юбилею факультета. Фото П. Назаровой

На выставке, впрочем, то и дело раздавалось недоуменное «не то!». И я думаю, это было во многих случаях справедливо. Но я думаю еще, что недоумение в тот вечер не должно было быть рассерженным. Нас учили бескомпромиссности в искусстве. Но еще нас учили не писать о тех, с кем дружишь, о театре, где служишь. А эта выставка — про наших родных, и мы не годимся в критики. И авторыинсталляций не годятся в критикуемые. Об учителях говорили дети — точнее, «внуки». И это — главное: в них, прежде всего в них — та самая краеугольная современность. Но этим они и уязвимы. Когда после выставки начался спектакль, на заднике шли одно за другим лица педагогов — и только «взрослые» могли их узнать (эхо имен над залом, с каждой фотографией). Так вот, говорить о тех, кого не знаешь в лицо, тем, кто знает, — задача отчаянная и заведомо проигрышная. Бывает, когда нужно дать право на творческое непопадание. (А еще — быть снисходительными к студентам, это тоже их правило.)

Красные музейные ленты-ограничители вокруг металлической клепки — не пришло бы в голову, что это Лев Иосифович Гительман. Для меня в нем ничего ограниченного, ничего от музея, ничего конструктивистского. Если уж красный, то бархат, если металл — то драгоценный. Елена Викторовна Маркова, изображенная в виде картонного домика: домик хорош, но в нем живут мимы, не слишком ли прямолинейно? А разнообразные объявления, которыми домик обклеен, — да, эксцентричны, но про Маркову — буквами? Ее лекции — ее пантомимы! — проволоки, пружины, солнечные зайчики, электричество… Ну а Мокульский без головы! Хотя было в его эпохе нечто булгаковское. И да, праотец, и столп света (софита) озаряет его, как неопалимую купину. Это можно объяснить, но объяснять надо долго, а ты уже выхватил шпагу: обезглавленный родоначальник оскорбляет честь театроведа.

Инсталляции к юбилею факультета. Фото П. Назаровой

Почему про Александру Александровну Пурцеладзе — «Завтрак на траве»? Завтракающие объяснить не смогли. А про Лидию Аркадьевну Левбарг — пучки травы в стекле? Она, мол, проращивала таланты. Но у нас на факультете все — сеятели. И все же это я чувствую: красочная, артистичная Пурцеладзе, поющая под гитару (мандолину!); неземная, с «крылатыми глазами» Левбарг — и травинки в воздухе, на тонкой стеклянной ножке…

А еще — не только образы, — но и наше родное: тексты. Прекрасные отрывки из деканов в слишком уж неуютной полиэтиленовой клетке-деканате. Цитаты Абрама Акимовича Гозенпуда — как лозунги на плакатах типа "Окон РОСТА«(не слишком ли дерзкий упрек в плакатности? Дерзкий и, как кажется, детски-невинный). Внутри плакатного «забора» можно посмотреть оперные постановки, те, что смотрел Гозенпуд, и сравнить с его описаниями; этого никто в вечер юбилея не успеет, бесполезная и настоящая театроведческая работа. А главные тексты — в компьютере. Леонид Попов. И почтовый ящик: вот, получите, каждый, по письму — Леня Попов писал домой из армии. И вздрагиваешь: человек, у которого было так мало времени, вынужден был отдавать его не театру, а родине.

Инсталляции к юбилею факультета. Фото П. Назаровой

А вот кто умел договариваться с родиной — Анатолий Зиновьевич Юфит. Простой по мысли объект — кабинет завкафедрой. Стол, стул, печатная машинка и лампа (у меня дома были точно такие же, и одна, и другая). Блокнот, ручка, театральные журналы и даже купюра. Может, приготовил студенту одолжить (а он одалживал). Театр настроения, как мы знаем, в родстве с реалистическим театром. В этом «просто кабинете» подробность, любовно подобранная деталь трогает душу. Как и условная «рама» — кабинет не по-театральному имеет четыре стены, стены из старых обоев, хочешь посмотреть — рви. Анатолий Зиновьевич тоже ушел рано — не так невыразимо рано, как Попов, но… Понаблюдать бы, долго ли ходили около и как рвал первый осмелившийся. Но я пришла — уже весь кабинет в дырах.

Инсталляции к юбилею факультета. Фото П. Назаровой

Да, то, что удалось, — пронзительно. Особенно близкое. Огромные тени дель арте на стене. Как эта графичность идет маскам, крючковатым носам, острым носкам. Конечно, хочется красок — Майя Михайловна Молодцова, разве она театр теней? Она чудо волшебного фонаря. Или… мы ведь давно живем без ее чудес. И без голоса Барбоя, которым звучит рояль. Из рояля взлетают пластинки и застывают в полете. «Великодушный рогоносец» впаян в лед. Лед растает же во время театроведческого спектакля? Но мельница не завертится. Как нам теперь осмелиться снова крутить педали, которые крутил Мейерхольд?

Инсталляции к юбилею факультета. Фото П. Назаровой

Среди них, недавних, мне остро не хватило одной, тоже личной утраты. Не было инсталляции о Ларисе Георгиевне Пригожиной. Но она мне как-то сразу придумалась. Это была бы палка, или, жестче сказать, — костыль Ларисы Георгиевны, с которым она вынуждена была ходить в последние годы; который иногда на лекциях громко падал, неловко прислоненный к столу. А из этого костыля раскрывалась бы разноцветная сфера зонтика; Николая Павловича Акимова попросить бы разрисовать. Ведь ходил непременно с зонтиком чудак доктор Гаспаро из ее любимого Олеши. И солдаты голого короля из ее любимого Шварца до зубов вооружались зонтиками, не штыками.

Инсталляции к юбилею факультета. Фото П. Назаровой

Во второй день Барбоевских чтений — в 512-й за окном застучал дождь — вдруг получилось вспоминать. Будто вернулось что-то. Но стало ясно, что всех не вспомним, сколько еще имен — душ, даже эхом до нас не дошедших, — жили и звучали здесь. И показалось, что не вспомнить, может быть, не страшно. Что не быть упомянутым — не значит быть забытым. И я думаю, что на выставке в фойе Музкомедии было больше инсталляций, чем все мы видели; что у многих, как у меня, рождались свои инсталляции о своих.

P. S. А шарики были Лапкиной!

Октябрь 2019 г.