«Серебряный век русского балета».
Музыкальный театр консерватории. Балетмейстер Никита Долгушин.

Начало XX столетия — Серебряный век русской культуры. К этому времени мы, люди Fin de siècle, относимся с тем трепетом, который рождает прекрасная, но нераскрытая тайна. Нам никогда не увидеть живыми глаза Блока, не измерить вздохом прыжок Нижинского. Нам остается лишь печальными руками перебирать лепестки роз: быть может, такими же были те, что составляли когда-то костюм метнувшегося во тьму Видения…

В Санкт-Петербургском Музыкальном театре консерватории предпринята отчаянная и даже безумная попытка с разбега — длиною почти в сто лет, только не вперед, а вспять — вторгнуться в сокровенное, рожденное той далекой, навсегда ушедшей порой. Безумная попытка может принадлежать лишь безумцу. Именно им, медиумом прекрасного, оказался Никита Долгушин, решившийся довольно скромными силами своей балетной труппы восстановить хореографические шедевры русского балета начала века. Он ничего не навязывает и не утверждает, скорее, высказывает предположения. К счастью или к несчастью, мы разминулись во времени с Бакстом и Бенуа, с Павловой и Нижинским, со Стравинским и Фокиным… но то, что не разминулись с Долгушиным — к счастью. Ибо, предлагая новую программу, названную им «Серебряный век русского балета», он одаривает нас ни с чем не сравнимым чувством сопричастности, прикосно-вения, пусть мимолетного и почти неосознанного, к тому, что давно стало культурным мифом.

Нет эфемернее, недолговечнее искусства, чем балет. Знаменитые булгаковские слова кривят грустной улыбкой уста Терпсихоры: пусть «рукописи не горят», но балетам подчас приходит скоропостижный конец. Быстротечность — печальный удел балета. Од-нако на противоположном ее полюсе рождается лучезарная легенда, полная свято хранимых подробностей.

Говорят, Павлова была худа, очень худа по сравнению с Кшесинской и Цукки и поэтому, чтобы пополнеть, хоть чуть-чуть… пила рыбий жир. А Нижинский, подходя к могиле Жизели, высоко поднимал колени, вынимая ногу на размер прямого угла — такой шаг соответствовал графскому титулу. И больше всего на свете он любил… насекомых и попугаев.

Быть может, нет среды, трепетнее относящейся к своему прошлому, тщательнее оберегающей его малейшие остатки, чем балетная. Никита Долгушин провозглашает пие-тет перед прошлым, абсолютный, возведенный в степень эстетического манифеста. Заниженные руки, хрупкие, ломкие позы, порывисто сменяемые, немного наивные эмоции. Пусть не все так было, а может быть, все было вовсе и не так. Не в этом дело… Вдыхая новую жизнь в ушедшее старое, Долгушин не стремится к документальной достоверности, не ждет архивных подтверждений. Он не склонен к скрупулезному подсчету сменивших друг друга лет, эпох, взглядов, мод, вкусов, манер, исполнений ets. Фантастически преданный Идеалу Минувшего, он смелой, свободной кистью намечает его черты. Во многом он полагается на интуицию. И не напрасно…

Э. Гржибовская (Армида). «Павильон Армиды».
Фото Н. Разиной

Серию одноактных балетов и хореографических миниатюр, рассчитанную на показ в два вечера и разделенную соответственно на две программы, открывает фрагмент из «Жар-Птицы». Скорее это можно было бы назвать даже не фрагментом, а самостоятельным произведением: лишенный доброй половины действия, включающей все сцены с Кащеем и, прежде всего, знаменитый Поганый Пляс, балет, как это ни парадоксально, обрел вполне законченные, хотя и лаконичные формы.

Вот осветилась, как будто шагнув из темноты, поманила волшебной зеленью и плодами заветная яблоня. Смотрит на нее зачарованный Иван-Царевич; чуть было не позабыл, зачем он здесь — только что перед его глазами, шурша пламенными перьями, мелькнуло Диво-Дивное — Жар-Птица. Полоснула по сцене огненной диагональю и скрылась. И снова Иван-Царевич на сцене один. Возобновил прерванный было монолог. Точные, неторопливые и какие-то намеренно закругленные движения длят пантомиму. Она полностью завладевает вниманием, «затягивает», как «затягивает» исполненное тайного смысла действо. Актер, одетый в костюм, сделанный по эскизам А. Толовина, «обживает» чернеющее пустотой пространство сцены. Исторгая магическую силу, на-полняет, населяет его образами, рожденными воображением. Это похоже на таинственный обряд для посвященных. И совсем не похоже на то, к чему мы, увы, привыкли на балетной сцене. Здесь пантомима возведена (а может быть — возвращена?) на качественно иной уровень.

Вот актер, уже не Иванушка, а Ринальдо («Павильон Армиды»), небрежно откинув голову, стягивает перчатки и передает их слуге… Сам этот процесс рассчитан чуть ли не потактно: такт за тактом освобождаются сначала пальцы, а затем кисти рук — одна за другой… Изощренный жест привлекает своей подчеркнутой многоступенчатостью, пунктуальной проработкой мельчайших (с палец!) подробностей. Небольшая, в масшта-бах спектакля, деталь оттачивается, словно обласканная любовным вниманием, и… восхищает.

В «Жар-Птице» тщательно проработанный пантомимный эпизод Ивана-Царевича задает тон всему балету, диктует размеренный, будто чуть замедленный ритм, концентрирует внимание на мельчайших подробностях.

«Павильон Армиды». Сцена из спектакля.
Фото Н. Разиной

В том, как появляются, словно выплывая из тьмы, длинноволосые девы, есть что-то ритуальное. Пугливой стайкой жмутся друг к другу, чутко следя за малейшим движением пришельца. Осмелев, обступают его, постепенно вовлекают в незатейливый танец. И вот среди них появляется одна, робкая, полная какой-то тайной печали, та, от чьего появления оробеет уже сам Иван-Царевич. В несмелых, словно заторможенных движениях длится их дуэт. Они встречаются взглядами, они дышат рядом — вот и вся пластическая основа дуэта. Здесь чуть заметное касание становится событием, а неверного шага, резкого движения достаточно, чтобы сломать, рассеять ощущение творящегося чуда. Медленно, но неотвратимо действо движется к завершению — обряду соединения. И он вершится так же неторопливо, будто в оцепенении, в каком-то таинственном полузабытьи, осененный дивным даром — огненным пером Волшебницы-Птицы. Есть в балетной труппе Музыкального театра консерватории танцовщица — Татьяна Хабарова. «Госпожа Хабарова», — гордо представляет ее зрителям руководитель балетной труппы Никита Долгушин, танцует ли она Аврору в «Спящей», Царицу Вод в «Коньке-Горбунке» или «Умирающего лебедя». Она — солистка, и ей по праву принадлежат сольные партии в репертуаре труппы. Партия «Жар-Птицы» — тоже ее. Именно здесь проявилось в полной мере, раскрылось и расцвело причудливым цветом ее весьма оригинальное дарование. И этого дарования крутой нрав: он не всегда дарует, иногда оставляет ни с чем. Своей Жар-Птицей Хабарова не просто порадовала — она ошеломила. Ей как нельзя кстати пришелся ломкий, причудливый хореографический рисунок партии, оказались кстати даже недостатки, еще недавно огорчавшие зрителя. Да, она не всегда бывает достаточно точна, иногда сутулится, ее эмоции порывисты и не всегда оправданы. Она наивна и подчас взбалмошна. Но… быть может, такой и должна быть колдунья в птичьем обличьи?

О наивности, не о беззаботном и бездумном наиве, а о наивности как свойстве первозданной безыскусности эмоций хочется сказать особо. Именно первый, чистый, почти детский, не обремененный никакими условностями и ограничениями эмоциональный порыв, этот драгоценный дар воспеваемой ушедшей эпохи берет за основу Никита Долгушин. Это касается целого, идущего в две программы спектакля. Они наивны, его герои. Наивен до боли бездумный Петрушка, без памяти влюбленный в свою наивную до глупости Балерину. А как безыскусен Фавн в первых проявлениях своих едва проснувшихся чувств… И что может быть наивнее, безрассуднее, чем вздумать станцевать аромат Розы, колыхание лепестков Мака, темные вздохи Ночи.

Они наивны, как утро, как рассвет, безрассудно улыбающийся каждому и щедро дарящий каждому румянец наивных надежд.

Серебряный век русского балета — утро новой балетной эпохи. Сегодня оно поманило и нас своим далеким, отраженным светом.